Я — русский народ

Холодными зимами дуло из окон и балконных дверей. Я сидела за письменным столом в шубе, меховых тапках, под тепловентилятором, а спать ложилась в шерстяной шапке. Вызывала столяра — чинить бесполезно, советские деревянные рамы изогнулись, и их не выпрямить. Чего проще — поставить новые, и уже появились стеклопакеты, но нет — терплю, приспосабливаюсь, потому что это же целая революция: чтоб выкорчевать старые, надо куда-то отодвинуть мебель, заклеить скотчем шкафы, иначе цементная пыль навсегда въестся в одежду и книги. Сидеть с этим всем заклеенным и сдвинутым как в мебельном магазине и ждать мастеров. Ждать их, по рассказам, приходится не один день, еще и, опять же по рассказам, бывает, что «костюмчик не сидит», и надо все переделывать. Плюс ко всему — дорого. Не дороже здоровья, приходящего в негодность на все время стужи, и счетов за электричество, но не всегда же зима, в общем — не сегодня, потом.

Потом, конечно, наступило, после совсем уж лютых морозов, и были дни ожидания, цементная пыль, но все кончилось хорошо. «Сетки на окна поставить?» — спросил замерщик. — Нет, конечно, нет, зачем мне сетки! Подумаешь, мухи-комары — лето не вечно, можно перетерпеть. В одно лето появились и осы, свили гнездо на балконе этажом выше, в брошенной квартире. Там жил старичок, который вздумал учиться играть на рояле, а может, вспоминал детство, уроки музыки, которые так и не пошли впрок, потому что фальшивил безбожно, насилуя мой бескомпромиссный слух.

Я желала старичку смерти. Желала и каялась, желала и каялась. Напоминая себе, что в прежней квартире сосед сверху бренчал на гитаре, повзрослев, запил и буянил, а его жена от расстройства устраивала потоп в ванной, который превращал мой потолок в дождливое небо. Но это же было не самое страшное в нашей советской жизни, основанной на доблести дискомфорта, и по сравнению с Рахметовым, спавшим на гвоздях, я была принцессой на горошине. Я и теперь столь же далека от патриотического идеала, хотя он в корне изменился: лучшие люди страны — мультимиллиардеры. Но я — русский народ, который далек от всех существующих идеалов.

И вот приходит ко мне на день рожденья, в тот самый год, когда я желала и каялась, приятель с букетом белоснежных лилий и, смущаясь, объясняет, что перепутал этаж, зашел в квартиру, расположенную так же, как моя, дверь открыта, он с букетом, его проводят в комнату, а там стоит гроб. Старичок умер.

Умер, но не простил меня. Моих ночных мыслей. О них он вроде и не знал, хотя меня знал, потому что иногда я звонила ночью в его квартиру с просьбой прекратить концерт. Но флюид мог проникать, снизу вверх, в его ослабший организм, ибо было ему, как оказалось, девяносто лет, и всё, что скрашивало его последние времена, он считал законным. Справедливо же, чтоб я, молодая и здоровая, запаслась терпением, пока старик, в оставшийся ему хвостик жизни, разгуляется в свое удовольствие. Так что мои претензии он принимал кисло. Диалогов между нами не было, он открывал дверь, выслушивал мою просьбу о тишине и молча закрывал дверь обратно.

Месть с того света заключалась в появлении ос, они же — эринии, богини мести, и я их страшно боюсь, как всякий аллергик. Родственники старика со временем получили квартиру в собственность, но там не жили и не сдавали, потому что нужно было делать существенный ремонт, и невесть откуда взявшиеся осы свили на балконе пустующей квартиры гнездо. Ликвидировать его никто не может, поскольку чужая собственность, доступа нет, и вот сижу я за столом, открыв балконную дверь — жарко, а они влетают в комнату, и я спасаюсь бегством, захлопнув дверь, и снуло сижу на кухне, как пойманная на живца рыба. Дышать или бояться, вот в чем вопрос — открыть окно все же не решаюсь, страх сильнее. Сижу и читаю книжки, вместо того, чтоб работать, зато много прочла.

За рыбами я наблюдала однажды в городе Халкида, стоящем на берегу Эгейского моря. С набережной спустилась по ступенькам на бетонную площадку, смотрю, а по ней ползут рыбы. Рыбак-любитель, не оглядываясь, кидал улов в полиэтиленовый пакет, откуда смелые рыбы выскакивали и, трепыхаясь что есть мочи, подталкивали свое тело в сторону моря. Откуда они знают, где море, а где город? И выбирали они на бетонной плите кратчайший путь к воде, некоторые доползали до края и сваливались в спасительную для них стихию. Рыбак был так увлечен ловом, что за ускользающей добычей не смотрел, а я стояла и «болела» за спасающихся рыб, а не за то, чтоб рыбак наловил как можно больше. Я же люблю их, как раз таких, свежевыловленных, на гриле! Но тут я смотрела на рыб как на общество, попавшее в беду. Те, кто покорно оставались в пакете, слизывая губами капельки воды, были теми самыми, которых оглушают по голове, а затем поджаривают на решетке. Выпрыгнувшие рисковали, оставаясь даже без капелек воды, и особенно жалко было тех, которые не добрались до края. Рыбак обернулся и собрал беглецов обратно в пакет. Одна успела прямо из-под его руки спрыгнуть в море, я за нее переживала, хотя стояла не вмешиваясь. Не могу же я вредить брату-человеку, которого этот улов спасет от голода, потому что в Элладе кризис. Вернее, критическая ситуация.

Спрашивается, почему я мучилась год, два, три, и не ставила спасительные сетки на окна? Потому что я — многострадальный русский народ. Терпила. И вот, поставила сетки, это во мне произошла очередная революция. Произошла беспричинно, весной 2015 года, когда я вдруг решила, что не буду больше терпеть. Впрочем, это можно приписать моему все более укоренявшемуся намерению переехать жить на то самое Эгейское море. Но тут у меня была своя примета: если я не куплю новый принтер, а буду мучиться со старым, который выплевывает листок с десятого раза, а то и вовсе только тужится, но не печатает, то уеду. Потому что не могу же я жить без принтера. Но на 8 марта я получила новый принтер в подарок, и это совпало с критической ситуацией в стране, стоящей на моем любимом море, которая не обещала исправиться быстро. Так что раз уж жить дома (это должно звучать обреченно), то со всеми достижимыми удобствами (с вызовом по отношению ко всему недостижимому).

Домик на море, тепло и пальмы, никакой эпидемии галиматьи, поскольку чужие вирусы пролетают мимо, они не для твоей операционной системы писаны. Для твоей — заголовками русской и советской классики — гроза, лес, разгром, разлом. Я — русский народ, который всегда хочет уехать. Большинство никуда не едет, но годами прикидывает, куда бы и как бы. Изучает рынок, пробует на зуб, взвешивает за и против. Как я. Наконец, решилась. Выставила квартиру на продажу.

Приходит дама под шестьдесят. Охает, ахает, всю жизнь мечтала о высоких потолках, террасе — слезы радости, нашла то, что искала, а холодильник тоже остается? а кухня? а стена капитальная или можно снести? Так проходит час, другой, в конце говорит: купила бы хоть сейчас, только денег нет. За ней — пара, деньги не вопрос, ищут квартиру для мамы, как раз такую. Одна проблема — мама не согласна никуда переезжать. Разгорается спор: он — за то, чтоб тещу передислоцировать насильно, она — за то, чтоб с мамой не спорить.

Потом — страшная тетка, ругает квартиру почем зря, но готова купить с большим дисконтом. Тетку боюсь и говорю «нет». — Пожалеете еще, дороже никто не купит. После чего тетка подкарауливает у метро и требует продать ей квартиру немедленно. Или она сейчас уйдет навсегда. Уходи, уходи, но вечером она звонит, давая мне еще один, последний, шанс, и я заношу ее номер в черный список. Приходят те, кто не читал объявления, а только записал телефон, имея в виду совсем другое, приходят рассказать о своей жизни, а я все бегаю, высунув язык, встречать русский народ, который хочет, но не может или хочет, но не знает чего, или просто «надо же человеку куда-то пойти».

На пороге девушка с двумя чемоданами. Купила, говорит, косметику в салоне красоты, там сказали, что это изменит мою жизнь. Ясно, что с приветом. «Это мое, — говорит — хочу остаться тут жить. Никому не продавайте, у меня есть доля в квартире родителей. Они меня не слушают, но она же есть!» Следом на пороге — муж с женой, с деньгами наготове, им надо срочно, муж достал сантиметр и стал измерять метраж. — В документах же все написано! — Мало ли, что написано, всё надо самому проверять. А они с женой уже на улице, свою квартиру продали, надо быстрее въезжать, и я готова, и им подходит, но он все меряет и меряет, прощупывая и простукивая каждый квадратный сантиметр. И тут рубль падает в пропасть, а мой план измеряется в евро. Потому в России никто и не строит планов, что они все равно рухнут, только сейчас, сию минуту можно осуществить возникший порыв, завтра будет поздно.

Беда не приходит одна, еще неделя — и в моем ласковом море к власти приходят пираты. Может — ну вдруг, ну пожалуйста — не пираты, просто веселые ребята, но нет: они-таки накрыли тихую гавань моей мечты девятым валом. Рыбы ушли на глубину, деньги на эгейских берегах кончились. Вдруг, как и все в последнее время.

Ничто, конечно, не бывает вдруг — судьба медленно разворачивается вместе с извозчиком, которому надоедает однообразное «цок-цок» по серпантинам вокруг горы, чья вершина так и остается недосягаемой. Тогда он разворачивает поводья в пропасть, думая, что с вершины спустят толстый канат, а оттуда только эхо из громкоговорителя, повторяющее: «не делай этого, не делай этого», и больше ничего. Лошади встают на дыбы, закусывают удила, ржут, упрямятся, но уже кажется, что внизу море, по нему можно плыть, добраться до необитаемого острова, и тогда уж начать все сначала, по-своему, и смотреть оттуда, как рушится гора, ждать, пока не уйдет с горизонта.

«Вдруг» — это только миг перехода вещества из состояния «здесь» в состояние «там», а ему предшествует целая история. Не знаю истории моего старичка-соседа, но знаю историю соседа бывшего, бренчавшего в молодости на гитаре. Он стал угрюмым пенсионером, осознавшим, что не добрался даже до середины горы, потому что проклятые лошади поскакали не по той тропе, а троп в горах много, и когда извозчик повернул в пропасть, он со своего пассажирского места горячо приветствовал этот крутой маршрут. Кто идет по крутому маршруту, тот и сам крутой, и теперь у того, кто, как старый принтер, тужился, но не печатал, появилась достижимая цель: разрушить вставшую на пути гору, вытаскивая из нее по камушку.

Предыдущие цели самоликвидировались, как он теперь понял, из-за того, что он был пленником лошадей, от него ничего не зависело. И наконец, он может собирать камни и тут же их разбрасывать. Внизу действительно море, оно стало видимо, выкатилось из-за горизонта, стало нашим, и скоро мы поплывем. Это море Черное, и есть в нем остров, к которому мы построим мост, пока глупые лошади будут пастись по подножью горы и грызть камни. Из пропасти, de profundis, сподручнее всего строить мосты.

Это голос другого «я» русского народа, голос Икара, голос иллюзиониста, который заставляет исчезнуть Эйфелеву башню, гору — по желанию зрителей, может и без всяких иллюзий снести башни WTC, взорвать жилые дома, голос это громкий, не то, что мой. Мой — тихий, я — тот русский народ, который не покупал кондиционер потому же, почему не менял окна и не ставил сетки, но когда его, то есть меня, допекло в прямом смысле слова, когда пламя вокруг моего родного города заполнило его дымом, я оседлала крылатого коня и улетела прочь. А прилетев обратно, установила громоздкий, откусивший часть моего балкона, агрегат, но он стал моими доспехами, защищающими от ада. Хотя я же знаю судьбу — тогда, летом 2010 года, мой родной город она поместила в ад для того, чтоб все узнали, каково в нем дышать, в смысле, не дышать, подправили бы что-нибудь в консерватории, но в следующей серии судьба непременно сменит адские декорации. «А если хорошо себя вести…», — думали адобоязненные горожане, но русский народ не умеет хорошо себя вести. И я, соответственно, не умею.

Поставив сетки, я стала беспощадна к насекомым. Больше не бегаю от них, мелких икарчиков, а наступаю, прихлопывая в полете орудием мести, эдакой теннисной ракеткой для гномов. Да, у всех своя месть за литры выпитой крови.

За письменным столом я чаще всего писала про море Эгейское, то, в котором теперь рассекают пираты. Про море Черное не писала никогда, потому что не люблю букву «Ч», сразу читая в ней что-то чертовское и чрезвычайное. То ли дело эге-гейское, веселое, хоть и получило имя из-за трагического недоразумения. Царь Эгей бросился в море со скалы мыса Сунион, издали увидев черный флаг на корабле своего сына Тезея и решив, что тот погиб. Но Тезей благополучно вернулся с Крита. Сейчас в этом море гибнут тысячи мигрантов, и десятки тысяч высаживаются на греческий берег. Русский народ, как и греческий, знает — от судьбы не убежишь. Но при этом знают, что «надо что-то делать», и бегут, бежать — это что-то делать.

Весь 2016 год у меня перед глазами маячила одна картинка — монитор компьютера. Это то же, что смотреть на море: там волны, тут буквы, только на море смотришь, и ни о чем не думаешь, а тут думаешь. Русский народ любит думать, винтики к шпунтикам прикручивать — не очень, а думать — очень. О грустном. О том, что будет хуже. Но мы не дадимся. Думала о расизме. Что у желтой расы развиты пальцы, моторика, способность к однообразным и микроскопически выверенным движениям. Обучаемость, неукоснительное следование поставленной цели, любой. Китайцы, в какой бы стране ни жили — отличники. У черной расы — ноги, тело, пронизанное чувством ритма. Покорность и бешенство, хроническое чувство несправедливости — это и в русском народе так. Белая раса — это голова, все время что-то придумывает, изобретает, изощряет. Ее противоречивость (она же амбивалентность) в том, что изобретет какое-нибудь удобство, подспорье, чтоб всем было хорошо, а потом — орудие уничтожения. Русский народ похож на все расы, и на индейцев тоже, но отличается какой-то неиндентифицируемостью. То в нем берет верх северное — выживаем, то южное — гуляем, то восточное — обожествляем власть, то западное — строим цивилизацию. И все это мерцающее, непостоянное, переплетенное.

И я мерцаю и переплетаюсь. А другие переплетенные говорят мне: докажи, что это ты, твое, покажи справку. Некоторые показывали — а им: «прикрываетесь бумажками о собственности?», и ковшом в щепки киоск какой-нибудь. Мне же в налоговой приписали по ошибке второй ИНН, и у них почему-то не получается его ликвидировать, чтоб снять с меня бремя раздвоения личности, при котором одно, правильное «я», не может отделиться от второго, неправильного, хоть и не признает его. Какой-то ты недоидентифицированный, русский народ, терпила с задним умом, ждун. Самое родное слово — «ждите»: ответа, светлого будущего, решения судьбы или разрешения чужой ноги, стоящей на твоей собственной, с нее сойти. И я, русский народ, всегда соглашаюсь: да, надо подождать.