Жауме Кабре: «И нас пожирает пламя». Фрагмент из нового романа каталанского писателя

Измаил появился на свет в самый промозглый день года. Была среда, и редкие пешеходы, спешившие по улице в восемь часов вечера, думали только о том, как бы скорее укрыться от холода. Такой зябкий день выдался впервые за весь год, а может быть, и за десятилетие. Отец Измаила был флейтистом в Городском симфоническом оркестре и профессиональным переписчиком партитур и партий для разнообразных ансамблей. Поговаривали, что Рампаль* поручил ему переписать около пятидесяти партий своего основного репертуара, и этот заказ позволил семейству жить безбедно. 

Так говорят, но никто не может в этом поклясться на Библии. Когда Измаилу исполнилось десять лет, отец еще играл на флейте и переписывал партитуры. И как-то раз он посадил ребенка перед собой и сообщил ему, сын мой, тебе следует знать, что ты дитя холода, и мороз так проник в жилы твоей несчастной матери, моей супруге, что пневмония едва не свела ее в гроб. А все из-за тебя.

— Но, папа... откуда мне было знать.

— Не нужно особого знания, — заявил отец помпезным тоном, благодаря которому чувствовал себя важной птицей, — чтобы быть причиной чужого несчастья.

Мальчик на некоторое время замер, чуть не плача и думая с такой силой, что чувствовалось, как мысли крутятся в голове. А потом сказал, но ведь маму убил не мороз, папа.

— В этом ты прав: она умерла не от холода. Но холод ее смертельно ранил.

— Мне было девять лет, когда она умерла.

— Девять лет?

— Она умерла в прошлом году.

— Год назад?

— Да.

— Что ж, пускай, но с тех пор как ты родился, она так ослабла, что в конце концов — когда бы ни было — умерла. И не сомневайся, что это из-за тебя.

Десятилетний мальчик не может определить, сошел ли его отец с ума. Кроме горя, он ничего не почувствовал. И расплакался. А родитель промычал, ну вот, пореви еще. Что твоя милая соседка скажет?

— Пусть говорит что вздумается.

Измаил покривил душой: он сгорел бы со стыда, если бы Лео** увидела или услышала, как он плачет.

После этого разговора в семье произошел целый ряд событий. Пролетели месяцы, годы, и в один прекрасный день отец отрубил себе указательный палец правой руки: с тех пор он больше не мог ни играть на флейте, ни даже переписывать партитуры и заявил врачу, что поступил так нарочно, поскольку работа ему опротивела и хотелось отдохнуть. И тонко намекнул, что все из-за сына, который не спрятал вовремя ножи. Прежде чем поместить его в сумасшедший дом, решили проверить, не придет ли он сам в чувство, если займется другим делом. В одну светлую голову пришла блестящая идея, что работа на заправочной станции, не наводящая на опасные размышления, окажется лучшим способом привести больного в равновесие. И в один прекрасный день Измаил, уже с удивлением наблюдавший, как все его тело покрывается густой растительностью, а голос становится сложнее контролировать (он очень переживал, когда давал петуха в присутствии Лео, хорошевшей не по дням, а по часам), решил навестить родителя на бензоколонке. Тот держал в руке шланг, из которого только что напоил иссохший от жажды «форд, собравший на себе, казалось, все вмятины на свете. Отец вопросительно развел руками и, не получив от сына внятного ответа, сам спросил, какого хрена ты тут шастаешь и прогуливаешь школу.

— Это была не моя вина.

— Ты вообще про что?

— Про маму. И палец ты себе оттяпал тоже не из-за меня.

— Я, вообще-то, и не говорил...

— Говорил. Ты на меня баллоны катишь.

— Да пошел ты...

— Хорошо, — сказал подросток, не двигаясь с места.

— Умничать решил?

— Папа...

— Марш в школу, или оболью тебя бензином. Тогда помчишься как миленький.

— Папа...

Отец прицелился в него из шланга и выпустил струю бензина, от которой сыну пришлось укрыться за сияющим «штромбергом», как раз въезжавшим на заправочную станцию. Измаил убежал не оглядываясь, а когда под вечер, вдоволь набродившись по городу, он с заплаканными глазами приплелся домой, там его встретила крайне любезная дама, которая осведомилась, не Измаилом ли его зовут, и он подтвердил, что так оно и есть. А та ему, послушай, твой отец...

— Что с ним такое?

— Мы были вынуждены его госпитализировать.

— Он псих. Ненормальный.

— Не надо так говорить. Твой папа болен.

— Ну да, с ума сошел. Чуть меня заживо не сжег.

— Это нам известно. Он проходит курс лечения, а нам с тобой нужно побеседовать.

— О чем?

— О том, что тебя ждет. Об этом мы должны...

— Что это значит?

— Пойми... что ты не можешь жить один.

— Я уже два года хожу за продуктами и каждый день готовлю.

— А деньги у тебя откуда?

— Отец кладет их в банку из-под сахара.

— Ну а теперь будешь жить на всем готовом.

— Я не хочу в тюрьму. Это не я с ума сошел, а папа.

— Что ты, что ты, дружочек, — рассмеялась чрезвычайно любезная дама, — никакая это не тюрьма. Тебя просто поселят в одну квартиру с другими мальчиками и воспитателем.

— Ни за что на свете, сеньора.

В тот же вечер его отвезли туда, где уже обосновались четверо равнодушных воспитанников, за которыми присматривал некто по имени Алекс. Будешь жить тут. Договорились?

В комнате, куда поселили Измаила, было две кровати. Его соседом оказался один из безучастных подростков по имени Симон, который, судя по всему, с утра до вечера читал и, кажется, только через час с лишним сообразил, что новичка подселили к нему.

— Привет, — в третий раз повторил Измаил. Тогда Симон оторвался от книги и долго-долго молча глядел на него. Осмотрев новенького как следует, он заложил страницу закладкой, закрыл книгу и ответил, привет.

На следующий день Симон сказал, что у него родители в тюрьме, но все обвинения ложные. А с тобой что стряслось?

— Мамы у меня нет. Она умерла от холода. Уже давно.

— Вот черт. А отец?

*Жан-Пьер Рампаль (1922–2000) — выдающийся французский флейтист; считается, что он лично возродил популярность флейты, какой она не пользовалась с XVIII века.

**Лео — уменьшительное от испанского имени Леонор.

Приобрести книгу можно по ссылке.