Чужая земля. Как ужиться мачехе и падчерице, воспитанным в разных культурах

— Я — кондуктор в автобусе, видали?

Женщина средних лет, полноватая, с крупным широким носом, обветренным лицом и красноватыми щеками. Говорит с некоторым, пока мне непонятным, вызовом.

— Видала лично вас или вообще кондукторов? — уточнила я.

— А чего, может, вы и лично меня видали, — усмехнулась она. — Я сейчас тут, недалеко, на маршруте, который в авиагородок, работаю. Ольга меня зовут.

— Маршруты эти видела, но в авиагородок никогда не ездила. Так что вряд ли мы виделись прежде, — сообщила я и замолчала. Пусть сама расскажет.

— Даже если ты и кондуктор, всем счастья хочется, — с прежним вызовом сказала Ольга.

Я согласным кивком подтвердила этот безусловный для меня тезис. Разумеется, счастья хочется всем, независимо от профессии.

— Я и тогда кондуктором работала, только на другом маршруте, — не дождавшись от меня другой реакции, Ольга приступила к рассказу. — А Аббас там же — водителем. Мы случайно познакомились, разговорились, а потом уж вместе ездили. Мне 40, ему 35 было. Но он говорил: ты младше меня выглядишь, и все в парке подтверждали. Аббас — таджик. Родился и рос в кишлаке. Там у него семья осталась. Жена, родители, дочка, и сыну тогда всего три годика исполнилось.

— Ага, — я, как мне казалось, вполне поняла диспозицию: молодой женатый таджик Аббас из таджикской провинции приехал в Петербург на заработки и познакомился с Ольгой, с которой они проводили каждый рабочий день.

— А у вас на тот момент семья была?

— Не было никого, — Ольга помолчала, глядя в пол. — Я по молодости аборт неудачно сделала. Потом была замужем, сошлись по любви вроде, но разбежались через два года. Он пил. Я подумала: для чего мне это, если без детей? И выгнала его.

— Понятно, — сказала я. Хотела сказать: сочувствую, но не решилась. Показалось, что Ольга может таким сочувствием оскорбиться. — Рассказывайте дальше.

Дальше история оказалась намного затейливей, чем я ожидала.

Ольга и Аббас сошлись как любовники. Через некоторое время жить стали у Ольги, которой осталась от бабушки темноватая, обшарпанная двухкомнатная квартира с высокими потолками почти в самом центре Питера.

Для себя Ольга ее толком не обустраивала. Хозяйственный Аббас сразу предложил переклеить обои, зашпаклевать щелястые рамы. Она согласилась: почему нет? Ей было приятно видеть ловкого сожителя на стремянке, в майке, в трусах, с ведром краски. Да и в квартире в результате стало намного уютней.

Аббас был тихий, немногословный, улыбчивый, ласковый. Но сразу сказал: я никогда не смогу бросить семью, детей. Об этом даже думать нельзя. Она опять же согласилась: ну разумеется. Живем здесь и сейчас.

Сожитель Ольги очень полюбил Петербург, ему нравилось буквально все: дома, река, парки, залив. Они много гуляли, смотрели, она пыталась ему что-то рассказать, и в сущности впервые в жизни увидела как бы свой город (Ольга выросла в поселке в ближнем пригороде), который до этого был для нее лишь темноватой асфальтово-каменной территорией, по которой добираешься из точки А в точку Б.

Он уезжал на родину, она помогала выбирать подарки (в том числе жене и детям) и ждала. Он рассказывал про детей и многочисленных родственников. Она слушала, у нее самой из родственников в живых осталась только пожилая мать, живущая в близком пригороде, с которой они были в давней, неприятной и в общем-то уже никому не понятной ссоре. Аббас возвращался и привозил подарки уже для нее. Зимой она ходила по холодной квартире в теплом, стеганом, красиво расшитом таджикском халате — цома.

Так и шло, и всех как будто все устраивало. А потом у Аббаса умерла жена, Асиля. Она давно был нездорова, но такого исхода не ждали. Ухудшение наступило внезапно, он поехал и успел попрощаться, но не успел ей помочь.

От горя и чувства вины у Аббаса в самом прямом смысле почернело лицо. Ольга даже не знала, что такое вообще бывает, думала, это просто литературный образ такой. Надо было что-то решать с детьми. Девочке — 13, мальчику — 6, и пока они жили в семье сестры Аббаса.

— Абушка, мы расстаемся навсегда? — спросила Ольга, внутренне уже примирившись с этим. В ее системе ценностей дети были на первом месте.

— Ты ведь не поедешь со мной? — безнадежно спросил он.

— В кишлак? Да ну что ты, бог с тобой, конечно, нет, — отмахнулась Ольга. — Тебя там родственники быстро опять на ком-нибудь женят. Она, конечно, будет молодая, и детей присмотрит, и еще родит. Все будет хорошо, Абушка, не плачь, мы с тобой хорошо пожили, пора и честь знать.

— Дело в том, что я не хочу уезжать, — сказал Аббас. – От тебя не хочу и от этого города. Я привык тут. Мне даже иногда кажется, я тут родился — душой.

— Ну что ж, — сказала Ольга, подумав, — тогда давай решать.

***

Это был скандал на весь кишлак и еще три окрестных — где жили члены клана. Ольга ходила с непроницаемым лицом и смотрела поверх всего. Ей это было легко — она была на полголовы выше всех родственников Аббаса. Неожиданно на ее сторону встала его старшая сестра, на ломаном русском объяснила: мой младший брат всегда был немного не отсюда, хорошо, что так, он будет хоть чуть-чуть счастлив, а дети получат образование в столице, я даже ему немного завидую. Остальные шипели и плевались, как клубок пестрых змей. Дети молчали. Девочка, Вафия, смотрела в пол, мальчик, Батталь, приглядывался к Ольге с интересом.

С тех пор прошло больше двух лет.

***

Ольга пыталась быть максимально мягкой и принимающей. Ее захлестывали противоречивые чувства. Она с ними со всеми разом боролась. Какая разница, что с ней? Дети только что потеряли мать, всех родственников, привычную среду, отца они фактически не знают. Чужой город, чужая холодная квартира вместо привычной жары, другая одежда, другая школа и детский сад, чужая женщина рядом с отцом… Они с Аббасом буквально ходили вокруг детей на цыпочках.

— Это вы зря, — не удержалась я.

— Задним умом все крепки, — огрызнулась Ольга.

Мальчик к новой жизни привык довольно быстро, хорошо заговорил по-русски, стал называть Ольгу амма, ластился и безобразничал в соответствии с возрастом. В детском саду его хвалили: тихий, услужливый, сразу видно, ребенок хорошо воспитан. Ольге было приятно это слышать, как будто и вправду хвалили ее сына.

Девочку в школе тоже хвалили: старается, но Ольге от этого никакой радости не было. Вафия повсюду ходила в платке (убейте, но не сниму), повесила над кроватью увеличенный портрет матери, смотрела в пол, тонкие губы всегда поджаты. Первый год молчала (и это было еще хорошо), а потом заговорила.

Аббас показывал детям город, вместе сходили в музеи, в кино, в театр, съездили в Петергоф. Батталь смотрел на все, открыв рот, тыкал пальцем, переспрашивал. Вафия молча перебирала четки.

— Она нас осуждает за все. Ее имя, Вафия, переводится как «верная», но я бы перевела как «стерва». Причем ума в достатке, напрямую не хамит. Но буквально каждая фраза — что нам, что брату — как острый нож. «Ты забыл маму и веру», «Аллах все видит», «мама всегда сама готовила в соответствии с законом и такое есть не стала бы» и даже «у настоящей женщины на теле волос нет — это отвратительно, папа, как ты это вообще переносишь?»

— А вы что же?

— Мы сначала друг друга уговаривали потерпеть (девочка же страдает!), а теперь просто молчим и как бы внимания не обращаем.

— То есть девочка, которую никто вовремя не окоротил, взяла на себя роль блюстительницы всего?

— Да, можно и так сказать. Только сил моих, скажу вам, уже совсем нет. И Абушка тоже извелся, похудел, а недавно вдруг ночью мне говорит: а может, нас проклял кто? Твой бог или мой?

— У вас с Аббасом — как? У Аббаса — с Батталем?

— Да вроде все хорошо. Он сына очень любит. Но и дочь тоже, не выкинешь из сердца в окошко. К тому же переживает он очень, что оторвал их от всего. А в последнее время мне кажется, что эта змея добилась-таки своего — какое-то отчуждение и у нас с Абушкой пошло.

— Давайте я поговорю с девочкой.

— Вот и хорошо! — обрадовалась Ольга и посмотрела на меня с надеждой.

Далее — полное мое фиаско. Девочка в платке, хорошенькая, смотрит в пол, говорит едва слышно.

— Он не должен был так поступать, — это об отце.

— Она ужасная и отвратительная. Она не виновата. Просто это так, — это о мачехе.

— Как папа мог? Даже не после мамы, а одновременно с тем, как она умирала… — это с реальным чувством, обо всей ситуации в целом.

— Вы не понимаете и не поймете никогда, — это обо мне и моих компетенциях.

Что ж, очередная история из серии «всех жалко», подумала я. Однако надо что-то делать.

— Сейчас ей 15. Во сколько в Таджикистане замуж выходят?

— В 17–18.

— Что ж, давайте выстраивать план действий.

***

Ольга сказала Вафие напрямую:

— Мы больше так жить не можем и не хотим. Тебе плохо, и нам всем тоже. Мы разные, и ты не хочешь приспосабливаться. Я пыталась, но теперь тоже не буду, потому что не вижу, с какой бы стати. Мы планировали, что ты в этом году будешь поступать в медицинский колледж. Но это еще почти четыре года. Я вот так, как сейчас, просто столько не выдержу. Теперь тебе надо решить — можешь хоть завтра уезжать в кишлак. Не будет этого города, не будет колледжа, не будет брата, не будет отца, зато и меня не будет. Там, в кишлаке, поживешь пару лет у тети, потом выйдешь замуж, будет свой дом, своя семья. Захочешь — приедешь со своими детьми к нам в гости, покажешь им все, объяснишь: вот я могла бы тут жить, учиться, но не захотела. Решение надо принять не прямо сейчас. У тебя есть десять дней. Эти десять дней ты поживешь у моей мамы, в пригороде. Я с ней уже договорилась. Кстати, она на меня уже много лет обижается неизвестно за что, так что вам будет что обсудить. У нее дом с участком, я там выросла, сейчас весна, заодно в огороде ей поможешь, воду поносишь, ей-то уже тяжело, а у нас с Аббасом она помощи не попросит. Ну а ты вспомнишь родной кишлак, может, тебе на земле, в поселке, приятно будет.

Потом мы тебя от бабушки заберем, и ты нам свое решение скажешь. Либо забираем из школы документы и ты уезжаешь в свой родной кишлак, либо перестаешь нас изводить и строить из себя царевну-несмеяну, поступаешь в колледж и живешь в Питере и в нашей семье исключительно потому, что сама это выбрала. И уже не мы к тебе, а ты к нам приспосабливаешься. Либо-либо. Сейчас собери себе вещи на десять дней. Возьми такое, чтобы у плиты готовить и в огороде работать. Покажешь бабке таджикские блюда, как твоя мать готовила. Она оценит — сама мастер пельмени лепить и кулебяку печь, я по детству помню.

***

Общительный, любопытный Батталь, увидев большой старый дом, заросший участок, мальчишек, носящихся по улице, и бабушку, попросился тоже остаться с сестрой на каникулы. Аббас с Ольгой воспротивились: так не договаривались, бабушке тяжело, маленький шумный мальчик — это не взрослая тихая девушка, и запасной одежды с собой нет… Но старуха неожиданно сказала: да пусть малец остается, вещи привезете завтра.

Все десять дней старая и малая «мыли кости» Ольге — и пока стояли у плиты, и пока возились в огороде. Батталь, когда забегал с улицы домой поесть, смеялся: все вы врете, амма Оля хорошая, хоть и орет иногда. Вафия рассказывала, что растет у них в Таджикистане и какие там горы. Бабка, всю жизнь прожившая на равнине в окружении болот, удивлялась. Уличных мальчишек, новых друзей Батталя, и пожилых соседей приглашали на маставу, плов и пельмени. Соседи ели, хвалили и от души радовались за бабку.

Когда расставались (и Аббас с Батталем успели к тому времени починить завалившийся забор), бабка сказала:

— Вот уж не думала и не надеялась, что внуки у меня случатся. А вон оно как. Ты, девочка, никого не слушай, свое счастье ищи, но знай: мне жаль будет, если ты уедешь и мы больше не увидимся. А ты, Ботя, уж точно ко мне летом еще приедешь?

— Конечно приеду, бибичон, — ластился мальчик. — У тебя хорошо!

Как вы думаете, уважаемые читатели, что решила Вафия?