Георгий Гурьянов: художник, эстет, миф

Он играл всегда стоя. Говорил, что так лучше чувствует ритм. И вообще ему надо двигаться. Ударники обычно сидят, спрятавшись за свои барабаны и установки. Кто их там разглядит? Бойцы невидимого фронта. Все внимание фронтмену, солисту или как там еще называют тех, кто стоит на краю сцены, отбивая атаки и поглощая энергию народного обожания. А барабанщик что? Ничего! Гремит, шумит, исторгает звуки… Голос из преисподней. 

Георгия Гурьянова это категорически не устраивало. Он хотел, чтобы его все видели. Его надо было видеть. В его белых наглаженных рубашках. С сардонической улыбкой на тонких губах. Дориан Грей, переквалифицировавшийся в ударники группы «Кино». Он первый проколол себе уши и надел одну сережку. Еще никто не знал, что это значит — мужик с серьгой. Как на ренессансных портретах в Эрмитаже. Он мог себе это позволить. 

Дешевой бижутерией и боевой раскраской увлекался его друг и соратник по Новой Академии Владик Мамышев-Монро. Разные перверсии, переодевания в женское — это была его излюбленная художественная территория. А Гурьянов — воин, ударник, боец. Ничего женоподобного. Никакого виляния вправо-влево. Человек цели, слова, жеста. Уже по одному тому, как он брал палочки барабанщика, а потом кисти живописца, чувствовалась железная мужская хватка. Жилистая, мускулистая, натренированная рука.

Никогда специально бодибилдингом Гурьянов не занимался, ни в какую качалку не ходил, а тело имел роденовского «Побежденного», того самого, которого потом переименуют в «Бронзовый век». Узкая кость, гладкие, не перетруженные мускулы, поджарый живот, породистые ноги. Он любил фотографироваться голым. То в образе Аполлона, то в позе Дискобола. С самого начала его влекла античность. Хотя, если приглядеться, то, конечно, чистой воды Нарцисс. Хрупкое и нежное создание. Все они были ленинградские нарциссы, непонятно откуда вдруг повылезшие и каким чудом пробившиеся сквозь вечную мерзлоту Васильевского острова, не говоря уже о каком-нибудь Купчино. А ведь все это адреса денди Гурьянова.

И Тимур Новиков, и Мамышев-Монро, и Сергей Курехин, и Виктор Цой — все они выросли на одной ленинградской поляне. За плечами каждого из них был свой опыт советской жизни, своя история одинокого противостояния. Всего с разницей в год Цой и Гурьянов поступили в художественное училище им. В. Серова, но не великого Валентина, а унылого Владимира, автора «Ленин провозглашает в Смольном советскую власть». А потом художества свои забросили и с головой ушли в рок-музыку.

Правда, до исторической встречи на метро «Маяковская» Георгий успел поиграть на бас-гитаре в группе Сергея («Сэма») Семенова, потом на какое-то время сошелся с панк-группой «Автоматические удовлетворители». И наконец, «Кино» — время взлета, расцвета, первой славы, первых больших денег.

В каком-то интервью Гурьянов признается, что тогда старался подражать Маяковскому эпохи его первых заграничных турне. Двубортные костюмы, добротные, массивные башмаки, жилеты, обязательный галстук, иногда галстук-бабочка… Мог часы проводить у зеркала, пристально вглядываясь в свое отражение. Что он там видел? Что хотел разглядеть? Сходства с кем хотел добиться?

А может, вовсе даже не «горлан» и «главарь» Агитпрома был для него ролевой моделью, а «Строгий юноша» из запрещенного фильма Абрама Роома, ставшего культовым для ленинградских нарциссов? Его цитировали, ему подражали, на него ссылались с особой почтительностью, будто речь шла о Новом Завете, а сам Гурьянов в контексте белоснежного сталинского ампира воспринимался как главный хранитель истины, что-то вроде эстетического идеала поколения 1980-x.

Он один знал, как правильно сочетать платочки в нагрудном кармане и галстуки, как носить белые шелковые шарфы и не выглядеть при этом деревенским сватом. И даже заурядные черные сатиновые трусы в сочетании с майкой-алкоголичкой смотрелись на нем словно модный прикид из последней коллекции Yohji Yamamoto.

Своими знаниями и стилистическими прозрениями он щедро делился с ближними. Сохранились фото, где он делает модную стрижку Сергею Курехину, как колдует над жесткими, непослушными вихрами гитариста группы «Кино» Юрия Каспаряна. Гурьянов не просто давал возможность своим друзьям сэкономить на парикмахерской. Вдохновенно и совершенно бескорыстно он придумывал их новые модные имиджи. Более того, именно Гурьянов станет одним из создателей того самого стиля русского рока, имеющего в своем анамнезе не только убойный heavy metal, но и воздушный Duran Duran, не только звучание мрачных панков, но и кристальные романтические ноты. Гурьянов был строителем нового мифа, новой реальности.

— Принцип жизни художников поп-арта: если не существует художественной среды, надо создать ее вокруг себя, игнорируя ту хрень, что предлагается. Нет музыки — напишем музыку, будем танцевать. Нет картин — нарисуем картины. Это понятные вещи, простые: все в наших руках, мы — самые талантливые, самые умные, самые красивые. И там, где мы есть, — там все и происходит. Мое произведение искусства — я сам. Как хожу, во что одеваюсь, что говорю — это и есть произведение искусства. Мои слова могут показаться бахвальством, но в реальности это концептуальная художественная позиция. В результате художники писали мои портреты, поэты посвящали мне стихи, а Витя — песни.

Вот почему Гурьянов так люто возненавидел культовый фильм «Асса» и публично проклял «Африку» Сергея Бугаева, когда тот посмел называться барабанщиком группы «Кино». Любые попытки тиражирования своих открытий Гурьянов воспринимал в штыки. В любом компромиссе с мейнстримом ему виделся сговор с дьяволом и совком. Что, в сущности, для него было одно и то же. Его уход из группы «Кино» был неизбежен. Гибель Виктора Цоя лишь поставила точку в давно написанной главе жизни. К тому времени Гурьянову уже успели смертельно надоесть бесконечные перелеты, гастроли, стадионы, гостиницы, котлеты по-киевски в плохих провинциальных ресторанах.

А дальше только живопись, путешествия по Европе, смена петербургских адресов, один престижнее другого, бесконечные ремонты, на которые уходила большая часть заработанных денег. Он становится самым петербургским и самым дорогим художником Новой Академии. Тем более в 1992 году его городу было возвращено имя Санкт-Петербург. Все это проходило под знаком восстановления и возрождения петербургской культуры. Разумеется, ничего само собой не возродилось и никто ничего не восстановил. Город в те годы напоминал руины, но ветер свободы радостно шевелил андреевский флаг над залатанной крышей Эрмитажа и ленточки матросских бескозырок на гурьяновских полотнах.

Он тогда плотно переключился на матросов, спортсменов, боксеров, гребцов. Теперь это его любимый и самый важный контингент. Бравые, никогда не улыбающиеся парни в тельняшках, бушлатах и белых штанах, прорисованные с каким-то маниакальным тщанием. Кто-то из знатоков угадал влияние кино Лени Рифеншталь, кто-то распознал мизансцены Фассбиндера в «Керель». По мне, так больше всего стиль Гурьянова напоминает ранние полотна Дейнеки и Самохвалова. Тот же культ здорового тела, тот же пафос самоутверждения: «В здоровом теле здоровый дух». Но у Гурьянова все-таки другое: какая-то хмурая отчужденность, грифельная, сердитая строгость линий, программный отказ от всякого цвета. Культ силы, культ воли, гораздо более отчетливый и угрожающий, чем у всех его предшественников. 

В его очень мужских, мачистских полотнах жила какая-то тоска по утраченному братству, по погибшему воинству, по утраченной гармонии, навсегда ушедшей из нашей жизни. И эти его вечные гребцы, устремившие задумчивые взгляды в туманную даль. И моряки, практически неотличимые один от другого в парадном строю. И героические летчики в кожаных ленд-лизовских куртках, картинно застывшие в профиль на фоне голубого неба. Откуда они вдруг взялись в таком количестве у питерского интеллигента и модника Георгия Гурьянова? Зачем они ему? Почему так трудно, так мучительно он всегда с ними расставался? Сколько раз было, что все сроки прошли, аванс давно получен и уже потрачен, недовольный заказчик мнется в прихожей, а Гурьянов что-то там все дописывает, доделывает, наносит последние штрихи…

Сейчас думаешь, что за этой программной, а временами нарочитой маскулинностью таилась банальная тоска безотцовщины в самом глубинном и подлинном смысле. Ощущение детдомовской покинутости, сиротской заброшенности в равнодушном сером море-океане, где все, что остается делать, — это грести, пока хватит сил, не надеясь добраться когда-нибудь до безопасного берега.

«Громада двинулась и рассекает волны. Куда ж нам плыть?»

Гурьянов вспоминал, как однажды на концерте в Севастополе они убегали вместе с музыкантами «Кино» от моряков. 

— Это была какая-то всепоглощающая страсть… Стадион Черноморского флота. Огромное футбольное поле, сцена, а вокруг — одни моряки. В общем, мы играем, где-то середина концерта, какой-то горячий трек, и кольцо моряков вокруг сцены постепенно начинает сужаться. Наступает критический момент. И вот в середине песни, я не помню какой, Витя бросает гитару, за ним, как по команде, Игорь, Юрик — и, не говоря ни слова, мы все бежим. А там из охранников был сделан живой коридор, узкий такой. Как в компьютерной игре: мы бежим по этому коридору, выбегаем, и в этот момент кольцо из моряков смыкается. Я всегда думал потом: каково это — умереть в объятиях матросов на стадионе Черноморского флота? У меня дух захватывает. Героическая смерть. Жаль, не было никаких камер, со стороны это наверняка круто смотрелось.  

«Умереть от любви» — наверное, это было бы слишком прекрасно. О таком финале можно только мечтать. Увы, все нарциссы с Марсового поля полегли при гораздо более прозаических обстоятельствах. И Цой, и Тимур, и Курехин, и Владик… Впрочем,  кто знает, кому какой срок отпущен? И не все ли равно, где и как?

Судя по воспоминаниям и его собственным интервью, Гурьянов до последнего вздоха не переставал наблюдать себя со стороны. Жадно искал свое отражение в чужих восхищенных глазах, или в старинных зеркалах, или на экране. А если не находил или себе не нравился, то скучнел, замыкался, становился чопорным, неприступным, надменным. 

Последние годы почти нигде не бывал. Редко кого принимал у себя. Отгородился ото всех. Стал заложником одного-двух привычных живописных сюжетов, которые время от времени копировал для продажи. И правда, зачем рисовать новое, если хорошо продается старое?

Конечно, давала о себе знать болезнь. Официальный диагноз, обнародованный родственниками, — вирусный гепатит С. 

…Когда мы встретились в 2008 году на вечеринке в модном доме Тани Котеговой на Петроградке, он уже был обглодан болезнью. От роденовского «Побежденного» оставались одни глаза и зубы. При этом он был все так же элегантен и почему-то напомнил мне Вольтера, забывшего надеть парик. В журнале, который я тогда редактировал, были перепутаны подписи к его фотографиям. Но он милостивым жестом остановил поток моих запоздалых извинений. 

— Мы же знаем с вами, что в этом не было злого умысла, — сказал он с интонацией маркиза из «Опасных связей».

— Не было! — поклялся я. 

— Ну вот и прекрасно! — улыбнулся Георгий, давая всем своим дружелюбным видом понять, что не держит обиды.  

Для меня это было почему-то тогда очень важно. Ведь я знал его петербургскую стариковскую педантичность в вопросах авторского права.

Больше мы никогда не встречались.

Георгий Гурьянов вернулся ко мне опять. В виде прекрасной книги-альбома, выпущенной к его персональной выставке «Куда ж нам плыть?» в KGallery. Куратор и автор проекта — писатель, искусствовед Аркадий Ипполитов.

Его книга о Гурьянове, на мой взгляд, абсолютный шедевр. Взгляд из космоса, с какой-то астральной, головокружительной высоты, с которой всех деталей и подробностей, конечно, не разглядеть. Но на самом деле это не так уж и важно. Тебе вдруг открывается движение Истории, ты видишь, как смешиваются воды Невы и Леты, ты любуешься тем, как дружно гребут, рассекая волны, гурьяновские гребцы… 

Собственно, и сам Ипполитов тоже из той команды. Только они умерли, а он жив. Они давно стали мифами и легендами, а он по-прежнему заведует кабинетом итальянской гравюры в Государственном Эрмитаже, время от времени потрясая всех грандиозными выставками (из последних по времени  — «Врубель» в ГТГ) и провоцируя жаркие споры своими новыми книгами. «Погиб и кормщик, и пловец. Лишь я таинственный певец, на берег выброшен грозою, Я гимны прежние пою, и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою».