«Ты сын и ужас мой». Умер Борис Ротенберг
Они тут еще молодые, какими их никто уже не помнит. На выставке, посвященной столетнему юбилею ГМИИ им. А. С. Пушкина, я видел их удостоверения, датированные 1947 годом. Именно тогда она пришла работать в музей. Он был старше ее на два года, но когда мы познакомились, казался мне уже древним старцем. А она… Она никогда не была старухой. Даже когда приезжала к нему и сыну в пансионат «Лесные дали» и тащила на себе бесконечные авоськи и сумки. Пару раз я порывался ей помочь. Но она всегда гордо и решительно отказывалась: «Нет-нет, я сама. Спасибо! Они (имелись в виду сумки) — легкие».
Ничего легкого, разумеется, ни в этих сумках, ни в ее жизни не было. А в «Лесных далях» ждала ее главная тяжесть и боль. «Моя зияющая рана», — говорила она. Это ее сын Боря. Ментальный инвалид с детства. Вместе со своим папой, великим искусствоведом Евсеем Иосифовичем Ротенбергом, он сидел на лавочке, каждую субботу вместе они ждали знаменитую маму, главную музейщицу страны Ирину Александровну Антонову. Это было очень трогательно. Что-то вроде родительского дня в пионерлагере. Вот появится она на своей «Тойоте» с сумками — и будет всем счастье.
Они и сейчас у меня перед глазами: два таких аккуратных старичка. Оба в очках. Один постарше, другой помоложе. Белые отложные воротнички. У того, кто постарше, всегда книга в руках, над которой он иногда засыпал. «Интеллигенция!» — как любит восклицать Иван Ургант при виде людей в очках и с книгами.
Это была ее жизнь, о которой почти никто не знал.
Во времена директорства Антоновой об аутизме мало что знали. К тому же, как я понял, большую часть забот о Борисе раньше брали на себя ее муж и мама. Это была ее главная линия защиты. Ну и музей, конечно.
Потом линия рухнула: вначале умерла мама Ида Михайловна, прожившая почти сто лет, потом — Евсей Иосифович. И очень скоро Антоновой было предложено уйти с директорского поста «по собственному желанию». Специально для нее изобрели почетную должность «президента», сохранили кабинет. Последние годы она чувствовала себя там бесконечно одинокой. И даже порывалась уйти. Но так и не ушла. Она не любила демонстративные жесты. К тому же… деньги. Ей надо было что-то оставить Боре.
Про больного сына долгое время она стеснялась рассказывать. Кому это может быть интересно? Ирина Александровна будто боялась показать посторонним свою уязвимость. Но я, наверное, не был совсем уж посторонним, если она решила доверить мне свою тайну. Я подносил ей сумки с продуктами в «Лесных далях». Я выслушивал страшные истории про российские ПНИ, мысль о которых терзала ее несравнимо больше, чем даже провал ее затеи с Музеем западного искусства. «Там их убивают, понимаете, там их просто убивают», — повторяла она с интонацией Алисы Коонен. А потом добавляла зловещим шекспировским шепотом: «За квартиры!»
Вокруг Ирины Александровны всегда клубились грандиозные страсти. И сама она при всем своем государственном официозе была женщиной страстей. И все ее великие выставки, и конфликты с ближними и дальними, на которые она обычно шла с каким-то веселым азартом. И все ее разрывы и примирения, и даже война, объявленная ею Михаилу Пиотровскому и всему музейному сообществу за воссоединение коллекций Щукина и Морозова, — все это был Театр одной Актрисы, призванный скрыть или хотя бы на какое-то время вытеснить ад, живший в ее душе. Что будет с Борей, когда ее не станет? Кто о нем позаботится? Варианты с заграничными клиниками и санаториями рассматривались и тут же отметались («Боря привык жить дома»). Кандидатуры возможных опекунов обсуждались и тут же отменялись («Мы совсем одни. У нас нет никаких родственников»).
Она готова была выслушивать всех. И не верила никому. Она не хотела и боялась его пережить. Как это жестоко ни звучало, но это был бы самый подходящий выход из тупика, в котором оказались престарелая мать и безнадежно больной сын. В какой-то момент мне показалось, что она махнула на себя рукой. Перестала ходить на укладку в парикмахерскую, прикалывать к своим пиджачкам и платьям красивые брошки. Никого не пускала в дом, даже курьеров с подарками и цветами.
Последний раз я видел ее на спектакле «Горбачев». Театр оставался ее последним прибежищем, последней территорией, где она спасалась, где могла забыть о своей «зияющей ране».
В конце концов, это Борис нашел ее без сознания. Ему пришлось пойти к соседям сказать, что маме плохо…
«Кто чего боится, то с тем и случится», любила повторять страшный стишок Ахматовой Ирина Александровна. Сын пережил ее на полтора года. В субботу, 3 июля, Бориса Ротенберга не стало.
«Эта песня пета. Пета да не эта. А другая тоже на нее похожа… Боже!»