Стефан Цвейг. «Когда ты получишь это письмо, мне уже будет лучше»
«…Один из многих, я не имею иных преимуществ, кроме единственного: как австриец, как еврей, как писатель, как гуманист и пацифист, я всегда оказывался там, где эти подземные толчки ощущались сильнее всего. Трижды они переворачивали мой дом и всю жизнь, отрывали меня от прошлого и швыряли с ураганной силой в пустоту, в столь прекрасное известное мне “никуда”. Но я не жалуюсь: человек, лишенный родины, обретает иную свободу — кто ничем не связан, может уже ни с чем не считаться. Таким образом я надеюсь соблюсти хотя бы главное условие любого достоверного изображения эпохи — искренность и беспристрастность…»
Стефан Цвейг. «Вчерашний мир»
Никто не мог понять: как его сюда занесло? И что ему могло тут нравиться? Этот Петрополис под Рио — обычная провинциальная дыра. После Лондона и Вены, конечно, тут делать нечего. Только ждать писем и ловить военные сводки, вслушиваясь в далекие голоса, доносившиеся из шерстяных недр «Телефункена» у себя в кабинете. Уже после всего, что случилось, журналисты подробно изучили обстановку их скромной квартирки, отметив в своих репортажах, что метраж ее явно не соответствовал международной славе знаменитого писателя. Но дело было не в этом. И даже призрак бедности, который маячил за спиной всех беглецов и эмигрантов, Стефану Цвейгу не очень-то грозил в безопасной Бразилии. Переводы его книг продолжали издавать, гонорары исправно переводились на банковский счет. И заработанных денег вполне могло бы хватить на скромную, но безбедную жизнь, даже если бы он больше не написал ни строчки.
Тем более что он продолжал писать. Четко по часам он сразу после утреннего кофе садился за письменный стол, где в идеальном порядке были разложены все необходимые принадлежности. И округлый внятный почерк его последних рукописей не выдает ни малейшего волнения или склонности к депрессии. Поставленная рука, каждое слово на своем месте. Строчки не сползают вниз, как поезда с откоса, а летят строго по прямой. Именно так написана его последняя новелла «Шахматная партия», законченная за пять месяцев до смерти.
А вечерами они сидели с супругой Лоттой на террасе, смотрели, как сгущаются сумерки внизу над рекой, слышали чужие голоса, доносившиеся из соседних домов, и молчали. В Латинской Америке жизнь только начинается с приходом вечерней прохлады. И далекие звуки радиолы, и поскрипывание деревянных кресел-качалок, и кубики льда, бьющиеся на дне хрустальных стаканов, и бесконечные разговоры на чужом непонятном языке, создававшие ощущение непроницаемой завесы, которая отделяла Цвейга и Лотту от обычной, нормальной жизни...
Конечно, надо было начинать учить португальский, еще когда он первый раз приехал в Рио в 1936 году. Но он был слишком занят все это время — контракты с издательствами, новые книги, мучительный развод с женой Фредерикой, а главное — надвигающаяся коричневая чума, которая лишила его дома, родины, будущего.
Сидя здесь, на террасе домика в Петрополисе, он закрывал глаза и мысленно представлял открывающийся с его балкона вид на любимый Зальцбург, где он прожил свои самые творчески насыщенные и счастливые годы.
Чтобы подняться на гору Капуцинов, где располагалась его вилла, надо пройти крестный путь. Это не фигурально, а буквально так. Тут через каждые пять метров стоят замурованные в ниши деревянные изваяния, рассказывающие о страданиях Христа. А в финале высится величественное барочное распятие. Получается, что почти 17 лет Цвейг ходил этим путем, не очень-то вдумываясь в символические знаки, которые посылала ему судьба.
Он вообще не был религиозен. Ему, еврею по рождению и космополиту по убеждениям, был чужд католический экстаз, которым проникнута атмосфера старинного Зальцбурга. И даже близость его дома с монастырем Капуцинов воспринималась им скорее как некая величественная декорация, на фоне которой разыгрывался драматический спектакль его жизни. До последнего он отказывался верить в возможность катастрофы.
Напрасно думать, что поспешное бегство из Зальцбурга в 1934 году было вызвано обыском, учиненным у него в доме спецслужбами. Искали оружие республиканского шуцбунда (запрещенной левой организации). Разумеется, ничего не нашли. Но это была последняя капля. Первые сигналы, что надо уезжать, поступали много раньше. Это и штурмовые отряды, с которыми Цвейг столкнулся во время своей поездки в Италию. И подлое убийство давнего его друга, министра иностранных дел Германии Вальтера Ратенау, чья политика уговоров и компромиссов противоречила тактике наглых угроз и ультиматумов. Это и те самые «невидимые», чье присутствие он ощущал постоянно даже в благополучном, спокойном Зальцбурге. Они точно просчитали, что любой хаос и коллапс лишь на руку новому дуче или фюреру, рвущемуся к власти. А костры из книг, заполыхавшие на площадях по всей Германии 10 мая 1933 года! Там ведь были и книги Цвейга. Разве всего этого было недостаточно, чтобы бежать из Австрии?
«…Наши книги в Третьем рейхе невозможны, — предупреждал его писатель и старый друг Йозеф Рот. — Нас никогда не будут ставить в театре. Никогда не будут издавать. Книготорговцы от нас откажутся. Штурмовики будут бить витрины с нашими книгами… С этими людьми невозможен никакой компромисс. Будьте осторожны! Я советую Вам! Вы и в Зальцбурге не можете быть в безопасности… Никому не доверяйте! Не протестуйте ни в какой форме!!! Молчите — или боритесь».
Цвейг не молчал, но был внутренне раздавлен. От блистательного интеллектуала и неотразимого салонного эрудита осталась лишь бледная тень. Вилла в Зальцбурге была продана за бесценок. Прощальный взгляд на купола и крыши любимого города с горы Капуцинов. Больше он сюда не вернется. Дальше череда городов и стран. Бесконечное ожидание виз в посольстве, ожидание поездов на перроне. Пока это еще комфортабельные пульмановские вагоны с уютными ночниками на столиках и накрахмаленным бельем. Но комфорт не в состоянии компенсировать чувство отверженности и изгойства. В какой-то момент Цвейг сделает важное признание: «Если подсчитать, сколько анкет я заполнил за эти годы, заявлений во время каждого путешествия, налоговых деклараций, валютных свидетельств, справок о пересечении границы, разрешений на пребывание, разрешений на выезд, заявлений на прописку и выписку, сколько часов отстоял в приемных консульств и органов власти, перед каким числом чиновников высидел, сколько выдержал опросов и обысков на границах, тогда начнешь понимать, как много от человеческого достоинства потеряно в этом столетии, в которое мы, будучи молодыми людьми, веровали как в столетие свободы, грядущей эры мирового гражданства».
Ему плохо, его мучает бессонница и раскаяние. Ему надо все время выбирать: Лотта или Фредерика, Лондон или Нью-Йорк, борьба с фашизмом или тихое затворничество где-нибудь на вилле у моря… На писательском антивоенном конгрессе ПЕН-клуба в Аргентине, куда его призовут в качестве главного спикера, от него ждут страстных, обличительных слов. Но он не решится. Его речи на форуме и ответы журналистам все найдут слишком осторожными и конформистскими. Цвейг не боец. И знает про себя это. Потом он скажет: «Любой жест сопротивления, если он лишен риска и не приводит к результату, является не чем иным, как проявлением эгоизма и обычного упоения собой, столько свойственного артистическим натурам».
На прямое сопротивление у него не было душевных сил. Все отбирала война, литература и душевные метания между двумя женщинами. Он продолжал любить свою первую жену Фредерику, являвшуюся ему душевной опорой более 20 лет. Все эти годы они считались идеальной парой. Это она, когда они уже были в Лондоне, из-за своих постоянных отлучек в Вену, где жили ее дочери от первого брака, наняла для Цвейга молоденькую секретаршу Шарлотту Элизабет Альтман.
Дочь венского раввина, беженка, скромное, бессловесное, ничем особо не примечательное создание. К тому же моложе Цвейга на 27 лет. Все ее таланты сводились к умению смиренно слушать его и хорошо печатать на машинке. К тому же, как потом выяснилось, она страдала от хронической астмы, и это станет одной из причин, почему в итоге они оказались в горном Петрополисе.
Но и там Лотте было нехорошо. В дошедших до нас письмах она бесконечно жалуется на климат, на здоровье, на общую подавленность. Но еще больше ее угнетает, что Цвейг, даже после того как они официально стали мужем и женой, не может порвать с Фредерикой. Душевная связь между бывшими супругами оказалась нерасторжимой. И Лотту это буквально сводило с ума.
Особенно ее оскорбило, что Цвейг всерьез планировал их жизнь втроем в эмиграции. Но Фредерика твердо дала понять, что никакого ménage a trois не будет. После недолгого совместного пребывания в маленьком американском городке Оссининге, где Цвейг под впечатлением от рассказа Фредерики о бегстве из Европы напишет свой мемуарный цикл «Вчерашний мир», они расстанутся.
Цвейг с Лоттой уедут в Бразилию, Фредерика переберется в Нью-Йорк. Она по-прежнему будет жить в ожидании его писем. И так же, как Цвейг, проводить все вечера около радиоприемника, настраиваясь на новости Би-би-си. Однажды февральским вечером Фредерика услышит сообщение, от которого буквально окаменеет: «22 февраля 1942 года 60-летний писатель Стефан Цвейг и его молодая жена вместе ушли из жизни… Великий человек не смог вынести варварства эпохи. Та, что его любила, не пожелала оставаться одна».
Потом в течение нескольких дней газеты приносили все новые душераздирающие подробности. Смерть Цвейга и Лотты на какое-то время даже потеснила с первых полос новости Восточного фронта.
На самом деле это было очень в его стиле. Цвейг обожал эффектные и неожиданные финалы в духе немецких романтиков. Уйти тихо, скромно и незаметно было не для него. В памяти Цвейга, как и многих его сверстников, осталась смерть австрийского кронпринца Рудольфа и его возлюбленной Марии фон Вечеры. Эпидемия двойных самоубийств в начале века буквально захлестнула Вену. Кто знает, может быть, они захотели последовать этому примеру? Лотта не оставила никаких посмертных записок. У нее не было сил его спасти, она могла только с ним умереть.
Цвейг все подготовил. Все тем же своим четким округлым почерком он расписал, что делать с его бумагами. Когда пришли полицейские, то увидели, что в центре стола лежит отдельный конверт с надписью «Распоряжения относительно моей собаки». Как человек отменно вежливый, Цвейг не забыл поблагодарить городские власти за предоставленное убежище. «С каждым днем я все больше любил эту страну и нигде не смог бы лучше построить заново свою жизнь после того, как мир моего родного языка для меня погиб, а Европа — моя духовная родина — истребила сама себя. Но когда тебе столько лет, нужно иметь много сил, чтобы начать все сначала. Поэтому я счел правильным вовремя, честно прекратить эту жизнь, в которой самой высокой радостью был для меня духовный труд и наивысшим благом — личная свобода.
Всем моим друзьям привет! Пусть они увидят рассвет после долгой ночи. У меня не хватило терпения, и я ухожу первым».
Своей первой жене он заблаговременно отправил прощальное письмо, которое она получила в день его смерти.
«Дорогая Фредерика! Когда ты получишь это письмо, мне уже будет лучше. Ты видела меня в Оссининге и знаешь, что после периода спокойствия моя депрессия стала более острой. Я так страдал, что не мог сосредоточиться ни на чем. И потом эта уверенность, что война продлится годы, прежде чем мы сможем вернуться к себе домой, эта уверенность действовала на меня совершенно удручающе…
У тебя есть дети и, следовательно, долг перед ними. У тебя широкие интересы и еще много сил. Я уверен, что ты увидишь лучшие времена и что ты поймешь, почему я, с моей депрессией, не мог дольше ждать, и одобришь меня.
…Горячие приветы твоим детям, и не жалей меня… Стефан.
Шлю тебе самые добрые пожелания. Будь мужественной. Ты знаешь, что я спокоен и счастлив».