Сергей Николаевич: Стоп-кадр «Ностальгия»

Секс на Красной площади. 2010

Жара, июнь, в тени +30. Веранда Bosco Café на Красной площади. Все эти тридцать человек, едва поместив­шиеся в кадре, и еще столько же в него не попавшие, сейчас кричат во всю глотку вместе со мной одно слово: «Секс!» На этом солнечном сборище с морем шампанского, цветов, черешни (верный М. Э. Куснирович, как всегда, руководит за кадром) я попрощалась с огромным куском своей жизни – с «Vogue Россия». По иронии судьбы, он ведь тоже начинался в двух шагах от Красной площади. Свою первую обложку мы сделали с Марио Тестино на балконе «Националя». Кто не видел Кейт Мосс и Амбер Валлетту на фоне кремлевских башен, тот не знает историю русского глянца.
Прошло тринадцать лет, и круг замкнулся. Так резко менять сценарий жизни это вам, конечно, не хухры-мухры, но мне не хотелось траура. Хотелось, чтобы прощание получилось красивым и веселым, чтобы на память у меня осталось фото моих верных друзей по жизни и любимых коллег по цеху – с радостными, счастливыми лицами. А ведь всего за минуту до щелчка фотоаппарата все эти красавицы и красавцы скорее напоминали греческий хор плакальщиц из трагедии Софокла.
...и тогда я крикнула: «Се-ее-кс!»

— Алена Долецкая Фото: Маруся Белякова

Хорошевская элегия. 1991

Этот снимок 1991 года, где на первом плане сидят въедливо редактировавшие меня – за что я по сей день им чрезвычайно благодарен – Ксения Махненко (слева) и Ксения Пономарева (справа), а сам я восседаю во втором ряду (слева). Фотография породила понятные чувства: «Боже мой, уже двадцать три года прошло». Двадцать три года – в любом случае изрядный срок, сопоставим 1945-й и 1968-й, 1917-й и 1940-й, 1812 и 1835 го­­ды – люди разные, здания разные, воздух разный, все разное. В былые эпохи имелось одно исключение – только снег один и тот же, но теперь, говорят, климат поменялся, и снег тоже другой. Так что остается лишь произнести элегическое посвящение старца Гёте к его трагедии:

Им не услышать следующих песен,
Кому я предыдущие читал.
Распался круг, который был так тесен,
Шум первых одобрений отзвучал.

Непосвященных голос легковесен,
И, признаюсь, мне страшно их похвал,
А прежние ценители и судьи
Рассеялись кто где, среди безлюдья.

По истечении почти четверти века все мы немножечко Гёте. А между тем когда-то все кипело, билось и животрепетало, и казалось, что вдохновение общего живого дела – это навсегда. Et ego in Arcadia.

— Максим Соколов Фото: Коммерсантъ

Снимок. 1991

Этот снимок сделан сразу после концерта, который мы с друзьями устроили в день моего тридцатилетия в Доме творчества композиторов в Репино 26 июня 1991 года. Компания, вышедшая на крыльцо десятниковского коттеджа, молодая и блестящая. Но с нами и взрослые – Белла Ахмадулина, моя мама Ирена и Борис Мессерер. Ахмадулина в те годы практически безвылазно жила и работала в Репино. В нашей композиторской столовой, которая одновременно была и ресторан, и бар, и клуб, и всё такое, мы сидели за одним столом. Накануне за обедом я обмолвился Белле Ахатовне и Борису Асафовичу о предстоящем концерте. На что у Ахмадулиной вдруг сверк­нул глаз, она оживилась и как бы невзначай попросила меня назвать несколько ее стихо­творений, которые «Лешечка, может быть, вам вчуже интересны». Я тут же выпалил: «Белла Ахатовна, вообще-то я люблю все ваши стихи, но если несколько, то тогда из ваших недавних». И назвал «Одевание ребенка», «Дом с башней», «День-Рафаэль» и «Снимок», где последние строчки – «допишет “Анна Ахматова” – и капнет точку». Кто бы мог подумать, что на следующий день Белла Ахатовна выйдет в конце нашего концерта на сцену и обратится к собравшимся с изумительным словом-эссе о музыке, которая «настраивает наш ум, нашу волю, наши нервы, и у которой я всегда на посылках». А дальше, я до сих пор в это не верю, Ахмадулина прочитала выбранные мною стихотворения и вручила мне в качестве подарка их переписанные утром автографы. Потом мы всей гурьбой двинулись в коттедж, выпивали и закусывали, играли на рояле Шопена, эстраду и джаз, была потрясающая атмосфера счастья, которая навсегда осталась в этой фотографии. Все эти молодые люди со временем состоялись и прославились, все, слава Богу, живы-здоровы, нет только Беллы Ахмадулиной... Без нее очень, очень грустно… Капнем точку...

— Алексей Гориболь Фото: Андрей Саматуга

Последний съемочный день. 1983

Я не был на съемках «Ностальгии». Вначале в Италию уехал отец, потом долго не выпускали маму, но она все же вырвалась к нему. Мне разрешили приехать к ним только три года спустя, когда фильм давно прошел по всем экранам мира (кроме СССР, разумеется!), а сам Тарковский был уже очень болен. Но слово «Ностальгия» как-то очень рано отпечаталось в моем детском сознании, потому что первый вариант сценария будущего фильма был готов еще в 1977 году. А потом был документальный фильм об Италии, который отец снимал по заказу местного телевидения. И все разговоры крутились бесконечно вокруг этих его новых иностранных проектов. Потому что даже мне, двенадцатилетнему, было понятно, что в России работы для него нет или она случится еще не скоро. Помню, что вначале на главную роль в фильме планировался Анатолий Солоницын, но он как-то очень быстро отпал из-за своей болезни. Потом появился Александр Кайдановский, но о нем говорили, что он «невыездной» и Госкино его никогда не утвердит. Потом на роль Горчакова возникла кандидатура успешного и выездного Олега Янковского. Автор сценария Тонино Гуэрра, когда первый раз его увидел, спросил отца по-итальянски: «Андрей, а не слишком ли он для нас красив?» Выразился он, конечно, более смачно, как умел Тонино. Но поняла это только Лора, его жена. Она не стала переводить обидные выражения местного диалекта. Тем более что отец уже больше никого не видел в этой роли. И хотел снимать только Олега. Для меня «Ностальгия» один из самых мрачных, самых беспросветных фильмов Тарковского. Там ведь просто физически ощущаешь, как сгущается тьма от кадра к кадру, и начинаешь задыхаться. И никакого просвета, кроме огонька свечи, еле теплящегося в ладонях главного героя. Но надежды нет, и тепла нет, и дома, куда можно было бы вернуться, тоже нет. Ничего из того, что так было важно отцу, к чему он стремился всю жизнь, но так и не сумел обрести. Вот о чем я думаю, когда гляжу на эту фотографию, сделанную в последний съемочный день «Ностальгии». Все пытаются улыбаться и даже изображают веселье, а над ними пустые глазницы старинного полуразрушенного собора, в которых просвечивает зимнее небо Сан-Гальгано.

— Андрей Тарковский-младший Фото: Tarkovsky Archives, Florence

Дембельский альбом. 1989

Это фотография с институтских сборов. Для нас, отслуживших к тому моменту в армии, сборы стали просто пионерлагерем. Мы получали удовольствие от игры в войну. Запомнился боевой командир, он прошел Афган и все время пытался нас «построить». А мы по-дембельски «бычились». Однажды командиру это надоело, и он, стремясь заработать у нас авторитет, заявил перед строем, что двенадцать лет отслужил в войсках, а мы на это хором парировали: «Важно не сколько в армии, а сколько до дембеля!» Но потом, конечно, подружились.

— Михаил Прохоров Фото: Личный архив Михаила Прохорова

Осколки детства. 1959<br /><br />Кроме отца, моим основным учителем был Вольдемар Стурестеп, ученик Шевчика, пражской школы. Мы называли его по-русски Владимиром Андреевичем. Милейший и душевнейший человек, он руководил классом скрипки, многие ученики которого добились впоследствии больших успехов. Наши классные концерты проходили чаще всего на высоком уровне, и родители не уставали тешить на них свое тщеславие. Владимир Андреевич считал меня одаренным, но видел пределы моего таланта, хотя он и был достаточно великодушен, чтобы никогда не указывать мне на это. Фаворитом Стурестепа в классе был Филипп Хиршхорн, юноша своенравный, резкий и гордый, можно даже сказать – с анархической жилкой. Однажды после занятий, оставшись с ним в классе вдвоем, я был изумлен, когда он от нечего делать поджег гофрированную бумагу, в которую обернули цветочный горшок. Какое-то время мы оба с интересом наблюдали за густым шлейфом дыма, потом потушили огонь и, недолго думая, сбежали. На следующий день в школе говорили о «поджигателях». Нам бы ничего не стоило отвертеться, никто бы ничего не узнал. Но Хиршхорн пошел к директору и заявил, что это его рук дело «без  злого умысла, просто так». На том он и настаивал, хотя знал, что за проступок его вполне могли выгнать из школы. Все это было непонятно, к тому же стыдно, ведь я стоял рядом... Все называли его Феликом, и в ту пору он был мне очень близким другом. В основе нашей дружбы было постоянное соревнование и незримая борьба за расположение учителя.<br /><br />— Гидон Кремер<br /><br />На фото: справа Гидон Кремер (второй), Филипп Хиршхорн (третий), Вольдемар Стурестеп (пятый). Фото: Архив семьи Кремер

Таня. 1996

Это единственный снимок, где мы вместе с Таней, Татьяной Александровной Бек, моим руководителем поэтического семинара в Литинституте. Кто остальные, кроме Льва Рубинштейна (справа), я не помню.
– Антон, – заявила мне Бек как-то, – твои стихи ни тебе, ни людям не нужны. А вот твои интервью нужны мне, Лазарю, «Вопросам литературы». В воскресенье поедешь к Битову, я уже договорилась. Кстати, мне тут звонил Саша Шаталов, его зовут на НТВ делать передачу про книги. Он спрашивал, не хочу ли я пойти к нему редактором. Ну я, конечно, не хочу, я уже не девочка. Давай ты пойдешь, тебе ж семью вроде кормить, а там долларов четыреста, наверное, заплатят.
Через неделю я уже получал тысячу двести. На столе стоял самый настоящий писи, а не какая-то там пишмашинка, как в отделе советской литературы «Воплей».
– Ты со своей передачей вообще ничего не делаешь, – Таня позвонила прямо в редакцию.
– Я делаю! На этой неделе снял восемь сюжетов. Четыре гостя. Даже помыться некогда.
– Антон, где Битов? Ты с ума сошел?!
– Ну я не успеваю, Тань, не успеваю.
– Ты сволочь. Ты просто ленивая сволочь. Чтоб вечером пришел на вечер «Ариона», а через неделю сдал интервью с Андреем.
Я не ленивый, я просто не успел. Не успел написать диплом, не успел даже к Тане на похороны.
Был февраль, минус тридцать семь.
– Это тут отпевание сейчас? – храм у Ходынки был пуст и тих.
– Тут, тут, посидите пока.
– Да Татьяну ли отпевают? – удивился я, разморозившись через полчаса.
– Татьяну, да. Не торопитесь.
– Да Бек ли?
– Бек? Нет. Перфильеву.
Я бегал по этой Ходынке, в метели искал знакомые лица, тот – настоящий родной гроб. Не успел. Не нашел. Но, Танечка, благодаря Вам одно я точно успел понять: поэт я говенный. А литература, как сказал Битов в том самом интервью, – это лишнего не написать.

— Антон Красовский Фото: Личный архив Антона Красовского

Комедия распада. 1987

Это постановочная фотография Валерия Плотникова. То есть не случайная. Многие мои друзья улыбаются и пока еще не представляют ни будущей судьбы спектакля «Перламутровая Зинаида», ни того, что случится с МХАТ СССР им. Горького. Снимок сделан в самый разгар «раздела» МХАТа, перед «исходом». Очень скоро покинут труппу Олег Борисов, Настя Вертинская, Саша Калягин. Через несколько лет не будет ни страны, в которой существовал МХАТ СССР, ни многих участников этой комедии. «Зинаиду» мурыжили много лет, Миша Рощин калечил и уродовал свой охальный текст (под напором несокрушимого Олега). Ефремов решил открыть первый сезон разделенного театра на Основной сцене именно комедией Рощина. Дух перестройки позволил пьесе выйти, но тот карнавальный дух, который в ней изначально был, незаметно для нас испарился. В боях с цензурой, в бесконечной редактуре текста, в грохоте раздела и развала советского МХАТа комедия Рощина осталась памятником несостоявшейся эпохи. Помню скрежет застрявшего поворотного круга на премьере, недоумение зала, к которому были обращены острые шутки исчезающего «совка». Изящная американская девушка (ее играла Настя Вертинская) вопрошала носильщика Колю – Володю (так именовали героя Вячеслава Невинного), почему русские так много пьют. Носильщик важно ответствовал: да если б мы не пили, мы б эскалатор до Луны построили…

— Анатолий Смелянский Фото: Валерий Плотников/РИА Новости

Роман с Баттерфляй. 1992

Место действия – сцена Театра им. Моссовета. Время – июнь 1992 года. В центре – американский драматург китайского происхождения Дэвид Хван, приехавший на российскую премь­еру своей пьесы «М. Баттерфляй», поставленной Романом Виктюком. Среди почетных гостей (слева) великая русская балерина Наталия Макарова. У нее тоже скоро премьера – «Двое на качелях» на той же сцене и с тем же Виктюком. Все взбудоражены – овация длилась почти полчаса – и заметно устали, хотя и пытаются улыбаться в объектив Валерия Плотникова. Накануне спектакль пришлось отменить. В лучших традициях оперных примадонн Эрик Курмангалиев сказался больным за час до поднятия занавеса. Но ни один человек не сдал в кассу билет. Все понимали, что эти отмены, срывы, скандалы – лишь часть грандиозного шоу под названием «Театр Романа Виктюка», самого главного, самого раскрученного и самого модного театра начала девяностых годов. На следующий вечер зрители висели на люстре. Зал был переполнен, а потрясенный Хван, теребя меня за рукав, повторял: That’s not theatre! That’s rock concert!
Как быстро все закончилось! Давно нет в живых ни прекрасной Ирины Метлицкой – исполнительницы всех женских ролей в спек­такле, ни знаменитого стилиста Льва Новикова, придумавшего экзотические гримы и образы, ни Эрика, сотворившего абсолютный шедевр из своей героини, которая в финале оказалась мужчиной, к тому же еще и шпионом. Виктюк первым доказал, что театру вовсе не обязательно быть мужским или женским. Актеры – это всегда «третий пол», а то, чем они занимаются на сцене, – это игра воображения и природы, «сон золотой», чья цена резко возрастает, когда деньги перестают что-либо стоить, а на сахар и хлеб вводятся талоны.

— Сергей Николаевич Фото: Валерий Плотников/Russian Look