Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Как вы начали писать?
Давайте определимся с терминологией. Пишут живописцы. Еще, может быть, писатели и поэты. Я же живописью никогда не занимался, так что для меня больше подходит термин «рисовать». Рисовать я начал очень рано, года в три, и очень много этим занимался, пока не пошел в школу. Возобновил это занятие я, готовясь к поступлению в МАрхИ. Уже студентом я начал рисовать так, как рисую до сих пор.
Вы помните день, когда нарисовали свою первую настоящую работу?
Это было летом 1982 года. Я тогда только узнал о существовании авангардистов, которыми тогда считались Пикассо и Матисс, и рисовал у себя на кухне «авангардистские» натюрморты и портреты друзей. И вот, жарким днем в середине июля, я вышел на прогулку со своим ротвейлером, — это было на поле возле моего дома на Ленинском проспекте, где прежде был глубокий пруд, а теперь находится центр «Рио», — и неожиданно понял, как я должен рисовать.
Иллюстрация: Александр Джикия
Прервав прогулку, я бегом отправился домой и сразу нарисовал картинку с подписью, поставив на ней номер «1». За это лето я нарисовал около двухсот пронумерованных работ, которые в начале учебного года развесил без спросу на стенах нашей аудитории в МАрхИ. Они там провисели пару часов до конца занятий. Это была первая выставка моих работ. Причем она даже оказалась задокументированной, — я в те годы повсюду таскал на себе тяжелый фотоаппарат «Зенит» и фотографировал все подряд. Собственно, так я и нашел свой «стиль» – стал рисовать картинки с подписями.
Поначалу я подписывал рисунки сзади, но мой учитель, Николай Николаевич Маркаров, посоветовал делать это прямо на картинке, как я с тех пор всегда и поступал. Также, я всегда ставил под рисунком дату, что свойственно многим поэтам. Из этого можно сделать вывод, что мои рисунки — это в какой-то степени нарисованные стихотворения.
Как рождается рисунок? Откуда он берется?
Оттуда же, откуда берутся стихи — с первой, неизвестным образом возникающей строчки. Иногда у меня появлялся сначала зрительный образ, а потом название. Иногда наоборот, рисунок возникал из слов. В любом случае, картинку без названия я считал несостоявшейся. Это первый и самый лучший источник, назовем его «озарение» или «вдохновение». Сальвадор Дали когда-то сказал примерно следующее: «Вдохновение – капризная дама, она посещает нас когда захочет, но когда она приходит, она должна застать нас за работой».
Александр Джикия Фото: Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»
Однако, когда человек назначает себя художником, он оказывается вынужден соответствовать этому званию и обязывает себя работать, даже когда вдохновения нет. У меня образовалась некая «медитативная практика», когда я сидел перед листом бумаги и смотрел в него до тех пор, пока не замечал там какое-то изображение, которое потом требовалось поскорее обвести. Название, чаще всего, возникало параллельно. Так были нарисованы мои лучшие работы. Еще одним источником образов, безусловно, являются сны — надо только иметь способность достаточно хорошо их запоминать. Ну и, конечно, имеют место умственные построения, когда из каких-то словосочетаний рождаются картинки типа «Горючие слезы мои» — на ней бензиновые слезы капают и горят, а чтобы поджечь их, требуется спичка.
А искусство должно быть понятным?
Искусство должно быть понятным с одной стороны, а с другой стороны ему необходимо оставаться загадочным — иначе это будет не искусство, а агитационный плакат. Можно сказать так: произведение искусства является миром, заключенным в самом себе, неким голографическим аналогом Вселенной, – а Вселенная непознаваема. Следовательно, настоящее произведение искусства всегда содержит в себе нечто непознаваемое — и именно поэтому мы пересматриваем, переслушиваем и перечитываем, иногда по многу раз, свои любимые произведения. Мы не делали бы этого, если бы могли понять их до конца.
Вы упомянули, что творчество иногда рождается изо сна. Можно ли сказать, что расшифровать эти сны помогают подписи, которые вы оставляете на рисунках?
Например, у вас есть картинка, где герой указывает себе на висок, говоря: «Здесь у меня, видишь, синяя полоса, — это значит, что я неживой». Это ведь попытка объяснить зрителю правила своего художественного мира?
Сон — это вообще интересный процесс. Мы спим с закрытыми глазами и «видим» скорее не изображения, а тексты, которые затем переводим в картинки. А толкователи снов переводят картинки обратно в слова. Например, ботинки во сне означают заботы, а хождение босиком — беззаботность. Это на самом деле так, я проверял.
Что касается картинки про «синюю полосу», то она о другом. Эта картинка про кота. Котов ведь считают немного потусторонними существами, которые могут видеть призраков и все такое. Считается, что у них девять жизней. А еще у котов часто бывают залысины возле ушей. Человек, который показывает на синюю полосу у себя на виске, — это кот. Раньше такой прием назывался аллегорическим.
Обнаженное тело и большой нос
Вы согласны с тем, что атмосфера большинства ваших рисунков близка к апокалиптической? Если да, то как вы думаете, чем это вызвано?
Я бы разделил свое творчество (не люблю этого слова, но другого нет) на три периода. Первый — «Золотой век» между 1982 и 1985 годами, когда все было хорошо, я был на коне и с саблей в руках. Второй — как раз «апокалиптический», с 1988 по 1997, он закончился тем, что я переехал в Америку и вовсе перестал рисовать. «Апокалиптическим» он был исходя из того исторического этапа, когда я рисовал свои картинки: это черное время девяностых и тьма конца восьмидесятых. Третий период все никак не начнется, но признаки этого начала уже имеются. Я бы назвал его «Возвращение домой».
Иллюстрация: Александр Джикия
Иллюстрация: Александр Джикия
Иллюстрация: Александр Джикия
Иллюстрация: Александр Джикия
Иллюстрация: Александр Джикия
В интервью для «Полного каталога» архитектор Александр Бродский говорит, что главный герой всех ваших картин — это вы сам. Вы согласны с этим?
Человеку в принципе свойственно видеть мир «со своей колокольни». Поначалу, в молодости, это нормально. Когда я готовился ко вступительным экзаменам в МАрхИ и рисовал гипсовые головы, моей большой проблемой было то, что я всем Дорифорам и Афродитам рисовал носы размера больше необходимого, как у меня самого. На втором этапе мы учимся «различению», пытаемся передавать многообразие форм. А на третьем, во всем этом бесконечном многообразии, опять узнаем самих себя. И к этому моменту нам уже вовсе не обязательно всем рисовать большие носы.
Герои ваших рисунков часто оказываются обнажены. Мне кажется, что нагота в вашей поэтике — это особая эмоция, отдельное состояние. Как вы сами объясняете, почему персонажи чаще всего голые?
Под каждым платьем и костюмом находится голый человек. Платья и костюмы меняются, но человек в своей наготе неизменен. В искусстве есть разные жанры. В галантном романе необходимо описание манжетов и перьев на шляпах. А в античном мифе одежда мешает герою. Мифологические поступки совершают нагие гиганты, нагота которых не имеет ничего общего с «обнаженкой». Я в принципе имею склонность к мифологическому восприятию обстоятельств, и потому, наверное, не знаю, в какую одежду можно нарядить героев. Она им чаще всего не нужна.
Хокни, Бэкон и червячок
В одном из интервью вы упоминали, что ваша работа сегодня — учить людей искусству. А можно ли вообще научить кого-то искусству? И как это сделать?
Почти уже десять лет я преподаю «Дизайн среды» в Школе Дизайна НИУ ВШЭ. «Дизайн среды» — это то, что мы проектируем внутри и снаружи архитектуры, и это то, чему на самом деле можно учить. Я люблю преподавать, потому что сам я, как студент, звезд с неба не хватал, но очень многому научился, и, самое главное, я как бы продолжаю в глубине души оставаться студентом — и вместе со своими студентами учусь тому, чему учу их сам. Что касается Искусства с большой буквы, научить ему можно только одним способом: делать его самостоятельно и демонстрировать всем вокруг, включая себя самого, возможность этого процесса.
Если бы я преподавал рисунок, то, конечно, не рисунок гипсовой головы, а нечто более сложное. Меня интересует рисунок как рассказ, как исчерпывающая информация о чем-то. Рисунок, объясняющий устройство изображенных явлений. Условно, я начинаю рассказывать, что такое кошка, откуда она берется. Я могу начать с того, что кошка берется из червячка.
Иллюстрация: Александр Джикия
Иллюстрация: Александр Джикия
Иллюстрация: Александр Джикия
Иллюстрация: Александр Джикия
Вот жил-был червячок, у него был рот и заднепроходное отверстие. Вот он ползет себе по земле и все, что лежит у него на пути, сквозь него так или иначе проходит. Со временем червячок подрастает и ему надо расширять зону поиска пищи. На него начинает влиять окружающая среда. Ему приходится отрастить ребра, чтобы защитить свои внутренние органы. Приходится увеличить голову, чтобы в нее поместился мозг. Приходится отрастить сердце, чтобы прокачивать кровь. Чтобы червячок не повредил мозг, образуется череп. Потом формируются два глаза, нос, дыхательный аппарат, легкие, лопатки, ключицы и так далее. И из этого червячка вырастает кошка. Или человек, неважно. То есть художник исследует функционирование организма, метаморфозу, которую он переживает. Вот эти слова могут быть переведены на язык рисунка.
Фрэнсис Бэкон этим, по-моему, очень талантливо занимался.
Фрэнсис Бэкон мне крайне неприятен как художник. Его картины выглядят очень неприятно, местами омерзительно. Соприкасаться с ними — это как прийти в мясную лавку, чего я делать не люблю. Из английских художников мне гораздо интереснее Дэвид Хокни, который совершил большое искусствоведческое открытие, — он почувствовал присутствие объектива в картинах, начиная с 15 века. Чтобы проверить эту гипотезу, он стал рисовать пейзажи без определенной точки схода. И оказалось, что это правда, — многие художники со времен раннего ренессанса использовали оптические приспособления в своей работе, про это снят фильм «Секретное знание Дэвида Хокни».
Вот эксперименты Хокни мне интересны. А Бэкон мне неприятен, потому что он свою внутреннюю неустроенность проецирует на окружающий мир. Как Гете, который, издав «Страдания юного Вертера», спровоцировал эпидемию самоубийств у впечатлительной молодежи. Искусство в этом отношении — очень странная вещь, потому что оно, с одной стороны, является зеркалом жизни, а с другой – проектором, создающим действительность.
Это особенно актуально для массового искусства, вроде кинематографа. Люди смотрят на киногероев и начинают вести себя так же, как они. Сначала тебе показывают кино, а потом ты делаешь так, как тебе в кино показали. Культура программирует реальность, никогда не наоборот. Когда-то нам часто повторяли гегельянский афоризм «Бытие определяет Сознание», но забывали добавить, что Сознание изменяет Бытие. Это работает и в отношении искусства.
А что программировало вашу реальность?
Семья, друзья, школа, институт, книги, ну и далее по списку. Вспоминается песня: «Нарисовал он на листке и подписал в уголке…» — вот и мой «художественный стиль». «Фиеста» Хемингуэя во многом сформировала мои бытовые привычки, с которыми позже пришлось, увы, расстаться. Многие люди, с которыми мне довелось встретиться и некоторые, с которыми мне встретиться никогда не довелось, сформировали тот идеальный образ самого себя, которому я тщетно пытаюсь соответствовать. Моя реальность очень характерна для человека моего поколения.
Туркин и металлисты
Центральное состояние в творчестве, скажем, Фрэнсиса Бэкона — это спазм, который обречено испытывать тело. А что вам кажется самым главным в мире, какая это эмоция?
Мир, конечно, о любви. Это единственное чувство, которое оправдывает наше существование, определяет его ценность. Любовь земная и любовь небесная — обе одинаково важны и невозможны друг без друга. На самом деле, мы проживаем жизни, в которых не так много любви, и в которых есть много всего, включая спазмы, которые испытывает тело, но на выходе, в своих поступках (а произведения искусства, безусловно, принадлежат к категории человеческих поступков) мы руководствуемся одним чувством, которое заставляет нас поступать так, а не иначе. И в каждой ситуации все решает один «миллиграмм», который перевешивает чашу весов.
Вы были когда-нибудь свидетелем такой реальной ситуации, когда упомянутый вами решающий «миллиграмм» переворачивал ситуацию с ног на голову?
Неоднократно. Но я опишу один совершенно замечательный случай. У меня был друг, которого давно уже, к сожалению, нет на свете, замечательный поэт Андрей Туркин. Написал он мало, но в свое время был так же популярен, как, например, Дмитрий Александрович Пригов, они даже выступали вместе. Он при этом не был никаким концептуалистом. Его скорее можно было назвать «тютчевистом» он писал абсолютно нормальные, традиционные такие стихи. И при этом он был потрясающим актером, и часто создавал произведения искусства прямо из жизни.
Летом 1989-го года мы вместе с Туркиным и моей первой женой ехали в центр по красной ветке метро. Настроение у нас было не очень, мы уже собирались расходиться. А в Лужниках тогда проходил огромный фестиваль тяжелого рока: двое суток без перерыва там играли лучшие на то время группы со всего мира. Туркин, кстати, был большим любителем «металла». И вот, когда наш полупустой вагон подъезжал к станции «Спортивная», мы увидели, что платформу заполняет огромная черная толпа металлистов в косухах, — они как раз возвращались с этого концерта.
Иллюстрация: Александр Джикия
Иллюстрация: Александр Джикия
Иллюстрация: Александр Джикия
Иллюстрация: Александр Джикия
Вся эта толпа долго и безуспешно пыталась уместиться в наш вагон. После десятка попыток закрыть двери, поезд, наконец, отправился в туннель. А металлисты начали кричать: «Оззи Осборн! — Йеееее!», «”Металлика”! — Йеееее!». «”Эйси Диси”! — Йеееее!». И тут, с большим трудом, потому что мы были буквально прижаты к сидениям, встал Туркин. Он был в клетчатой рубашечке с короткими рукавами и офицерской планшеткой через плечо. Туркин поднял вверх руку с двумя пальцами буквой «V» и громко произнес: «Майя Кристалинская — Йе!».
Весь вагон обернулся на нас, и это не предвещало ничего хорошего. Но Туркин продолжил так же звонко и отчетливо: «Валентина Толкунова — Йе!». Полная тишина. «Эдита Пьеха — Йе!», — и тут весь вагон взревел в ответ: «Йееее!» А Туркин продолжил свой список певцов советской эстрады: «Иосиф Кобзон! — Йеееее!», «Лев Лещенко! — Йеееее!». Где-то в этот момент поезд доехал до станции «Парк Культуры». Тогда металлисты подняли Туркина на руках, вынесли из вагона и унесли в неизвестном направлении.
Все дело во фломастерах
Давайте вернемся к вашим рисункам. Мне хочется поговорить о цвете. Я заметил, что некоторые герои у вас красные, некоторые — угольно-серые или синие. Чем более темным цветом персонаж закрашен, тем он, как мне показалось, более мертвый. Как вы сами объясняете выбор цвета?
Цвет — это не моя сильная сторона. Это главная причина, почему я сторонюсь живописи и занимаюсь графикой. Но вы правы: живые персонажи у меня часто были закрашены красным, неживые – синим. Но вообще расцветка картинок объясняется очень просто. После учебы в МАрхИ у меня остались запасы «селедочной» вощеной кальки, которая обладала двумя важными качествами. Во-первых, она практически не впитывала фломастер, благодаря чему одного фломастера хватало на гораздо большее количество квадратных метров, чем если бы им рисовали по бумаге. Во-вторых, при покраске кальки с обратной стороны, теряется интенсивность цвета. То есть один, скажем, черный фломастер давал сразу два цвета – черный и серый.
А вы как себе объясняли, почему сейчас красный фломастер, а сейчас черный?
Я был чудовищным бездельником и очень мало работал. После длительных простоев я долго входил в рабочее состояние и обычно начинал почему-то с красного цвета. Но чем дольше я работал, тем меньше становилось красного. Потом еще и фломастеры начинали исписываться, они подсыхали и давали какие-то новые оттенки. На пике производственного процесса у меня в ряд лежали фломастеры разной степени изношенности, при помощи которых получалось достигать интересных тоновых нюансов. А что касается непосредственно красного цвета, то для меня это первый, основной цвет. «Краска», «красивый», «красный», «кровь» — это все однокоренные слова. И все люди, звери и птицы на самом деле красные внутри.
Ай да Пушкин
Вам нравятся ваши старые рисунки?
Больше всего мне нравится моя первая серия 1982 года, из которой произошло все остальное. Причем, я с тех самых пор и до настоящего момента жду того часа, когда смогу нарисовать что-то сопоставимое. В 1982-1983 годах я неожиданно смог войти в специфическое творческое состояние, повторить которое с тех пор не удавалось.
Иллюстрация: Александр Джикия
А что это за состояние?
«Ай да Пушкин, ай да сукин сын». Бывало, нарисуешь, повесишь картинку на стену, смотришь на нее и думаешь: «Ничего себе! Это я нарисовал?». Поначалу всем начинающим художникам выдается некий аванс, по-английски это называется beginner’s luck, — это когда новичок впрягается в непосильное дело и еще даже не подозревает, что он ему не под силу. Но потом, после первой удачи, начинается настоящая работа — самоповторы, разочарования, тупики. Это многим знакомо.
Вы из этого тупика вышли?
Не вполне, хотя где находится выход я уже примерно понимаю. Так случилось, что я провел 10 лет за границей — сначала в Америке, потом в Турции, где начал свою преподавательскую деятельность. Наверное, это был полезный опыт, но заплатил я за него длительным творческим простоем. Может, и к лучшему, потому что как-то должна была закончиться «апокалиптическая» серия. В какой-то момент я ушел от злободневного в прошлое — греческие вазы, микенские печати, русское народное искусство. До неузнаваемости изменившийся внешний мир пока не помещается в мои картинки. Я еще не подобрал к нему ключей, не понял, как о нем говорить.
Иллюстрация: Александр Джикия
Какой рисунок можно назвать хорошим?
У хорошего рисунка есть одно непременное качество — неожиданность. Нарисовано в этом мире очень много всего, но еще больше, несопоставимо больше осталось за рамками картин. Хорошее искусство всегда первично. Оно говорит о том, о чем никто никогда не говорил — и так, как никто никогда не говорил. Это всегда поход «туда-не знаю куда, за тем-не знаю чем» по нетронутому снегу бытия. След, остающийся за тем, кто идет по этому нетронутому снегу, — это и есть хороший рисунок.
