День только к вечеру хорош. «Мелкий бес» Фёдора Сологуба

Ардальон Борисович Передонов — провинциальный учитель с замашками военного диктатора, отчаянно жаждущий успеха. Его невеста (или, выражаясь языком криминальных сводок, сожительница) Варвара, с которой «удобнее, чем с кем бы то ни было другим», грезит свадьбой и уверяет жениха, что карьерный рост впереди, стоит лишь вдеть палец в кольцо и разлить шампанское. Тогда, по завету сказки, из-за угла выплывет петербургская фея-крёстная (на самом деле, княгиня) и наградит Ардальона званием инспектора.

Всё бы ничего, но Передонов — лакомый кусочек и для прочих скучающих гетер, что беззастенчиво «ловят его в женихи».  Наталья Афанасьевна Вершина, пенсионный клубочек тьмы, норовит свести учителя с полькой Мартой, живущей на её обеспечении; каланча Рутилов, преследуя личный интерес, обещает в жёны параноику сразу трёх сестричек, далёких от хладного чеховского идеализма; сам Передонов, однако, воспринимает эти намерения как подозрительные, ибо всюду шпионы-соглядатаи, только и ждущие, когда гений педагогики отведает цикуты.

Сюжет, идеальный для «Мужского / Женского», не особо-то выделяется из череды театрализованных ужастиков Серебряного века (грех на развес и перевранный Достоевский) и любопытен скорее тем, что утаивает, нежели тем, что выдвигает на передний план. Сологуб психологичен, слёзы его мещан плотно намотаны на кулак драматургии, тоска осязаема, пиво с сахаром провоцирует единственно «вялое и тусклое удовольствие». Передонов — дитё поздней, увядающей Империи, его сознание болтается на шестке нормы, что вот-вот надломится.

Изначально роман был опубликован (частями, без финала) в революционном, чересчур бравурном 1905 году, но заметили его позже, когда страсти, придавленные столыпинским надзором, утихли, и революции временно эмигрировали в плоскость искусства. Вдруг каждый для себя образованный гражданин осознал, что «Мелкий бес» — не просто крепко сбитая история, но ещё и зеркало, комната смеха, гран-гиньоль, декадентский торт «Mad or Weak», всего лишь (бывает!) неверно переведённый с англицкого. 

Сологуб задел нерв эпохи.  

«Опять была пасмурная погода. Ветер налетал порывами и нёс по улицам пыльные вихри. Близился вечер, и всё освещено было просеянным сквозь облачный туман печальным, как бы не солнечным светом. Тоскою веяло затишье на улицах, и казалось, что ни к чему возникли эти жалкие здания, безнадёжно-обветшалые, робко намекающие на таящуюся в их стенах нищую и скучную жизнь. Люди попадались, — и шли они медленно, словно ничто ни к чему их не побуждало, словно едва одолевали они клонящую их к успокоению дремоту. Только дети, вечные, неустанные сосуды Божьей радости над землёю, были живы, и бежали, и играли, — но уже и на них налегала косность, и какое-то безликое и незримое чудище, угнездясь за их плечьми, заглядывало порою глазами, полными угроз, на их внезапно тупеющие лица».

Читали эту трагикомедию, обсуждали — без преувеличения все, и не только потому, что заштатный, провинциальный упадок был раскрыт в ней с какой-то пугающей точностью (если порыться в источниках, то выяснится, что Сологуб всё это знал, видел и переживал, каждая фигура снята с глазного хрусталика), но и по причине абсолютного, беспросветного торжества гротеска, которым Сологуб свои же годы учения к стенке и приставил (о, как же вменяли ему в вину эту квазиавтобиографическую параллель, мол, сам ты и есть Передонов, учишь злодейству и развратом погоняешь).

Его Передонов, начисто лишённый Бога, тот ещё фрукт: острое параноидальное расстройство с примесью биполярочки и вялотекущей шизофрении. Бабочка тревоги. Куколка скорби. Мегаломания. Парафренический синдром. Ферма по разведению психозов. Передонов до того больной ублюдок, что превосходит своей болезнью никудышное провинциальное общество; он настолько абсолютен в своей инфернальности, что выглядит значительно здоровей какой-нибудь Грушиной или мастерицы интриг Преполовенской.

В отместку «поганому» быту Передонова и Компании нам транслируется опыт, сын ошибок трудный, другого жителя городка, гимназиста Саши Пыльникова, женственного, не по-местному цивильного вьюноши. Весь он точёный, румяный, миловидный, и этого вполне достаточно, чтобы шептаться и передразнивать. К тому же — ни в чём скверном не замешан, тужит себе одинёхонько, с блеском. Плодится слух: девчонка. Чья-то переодетая, с института благородных девиц сбежавшая наследница. Не может же, честное слово, быть таким красивым обыкновенный мальчишка?

Слухи развенчивает Людмила Рутилова, одна из трёх диких сестёр. Уже не юная, а полноправно молодая, эта кокотка быстро проникается к Пыльникову симпатией и заводит с ним дружбу беспокойного, как сказано у Сологуба, характера — примерно в этот же момент роман и перекашивает в лоно цветущей, громокипящей, избыточной чувственности. Шаг за шагом девушка совращает гимназиста, открывая перед ним перспективы какого-то совершенно не провинциального наслаждения: и становится эта связь непростительна, как заглавие позднего, опять же, сологубовского романа: «Слаще яда».

«Тем временем Людмила совсем собралась идти, принарядилась весело, красиво, надушилась мягкою, тихою Аткинсоновую серингою, положила в белую, бисером шитую сумочку неначатый флакон с духами и маленький распылитель и притаилась у окна, за занавескою, в гостиной, чтобы из этой засады увидеть вовремя, идёт ли Коковкина. Духи взять с собою она придумала ещё раньше, — надушить гимназиста, чтобы он не пахнул своею противною латынью, чернилами да мальчишеством. Людмила любила духи, выписывала их из Петербурга и много изводила их. Любила ароматные цветы. Её горница всегда благоухала чем-нибудь, — цветами, духами, сосною, свежими по весне ветвями берёзы».

Глагол «душить», зловеще амбивалентный, провоцирует комическую сценку, в которой Саша Пыльников превратно интерпретирует желания своей подруги. Сологуб крайне внимателен к словам: игра на противоречиях мира, выраженного устно-письменно, побуждает его вкладывать в уста своих героев дурацкие, пошлые, а порой такие точные каламбуры («Глубокий брюнет. Глубокий, как яма»; «- Я желаю, — повторил Саша. — Ты же лаешь? Лаешь? Вот как!»). Двойные значения, зеркальные взгляды, перья и переодевания, — вот чем приходится спасаться человеку, отравленному лубочной сплетней.

Этот прикол, кстати, встречается у Сологуба повсеместно: и в малой прозе (шедевральные «Два Готика», «Жало смерти»), и в политически ангажированной сатире («Сказочки»), и даже в стихах: «Безумной лаской нежить во тьме и тишине отверженная нежить сбиралася ко мне»). Сложное, многоуровневое, лукавое искусство возникает либо в периоды кромешного застоя (каковым, видимо, Сологуб и считал начало двадцатого века, отмеченного Belle Époque и вместе с тем наэлектризованного предчувствием, ожиданием катастрофы), либо в периоды раскрученных маховиков истории, стремительного бега из колыбели в могилу. 

«Мелкий бес» отвечает за первое.

Передонов и Пыльников грассируют на краю, но края у них разные. Равнодушный ко всему и вся, кроме мифического достатка, учитель гимназии закономерно сходит с ума, накачиваемый ложью невесты (ну право, подделывать письма княгини нехорошо!), а его благообразный гимназист тем временем узнаёт о ритуале несколько иной порки, тяжелеет сугубо земным — и оттого столь ирреальным желанием. Хотя и кажется поначалу — Сологуб убедителен, хитёр, — что история первой, вам и не снилось, любви ей же и ограничится. Нет, конечно. Сначала это будет страх и трепет, затем дрожь восторга, а под конец — «такие знойные, африканские сны!».

Переключаясь с Пыльникова на Передонова и обратно, Сологуб намеренно сближает их фигуры. Рождение демона, падение ангела — не одно ли в сути и то же? На помощь явится только скупой утренний туман, «шальная баба» с яростными приказами («квасок затереть, пироги свалять, жареное зажарить»), и, куда без неё, Недотыкомка, хозяйка мёртвого духа. Эта сущность будет дразнить Передонова вплоть до монструозной развязки, хотя, заметим, учитель-мучитель попытается отбиться от неё, и не раз, даже пол в доме клеем измажет (тщетно).

Моветоном было бы привлекать к этому суду Дэвида Линча, но в его твинпиксах и этой истории много родственного. Городок провинциальный, где человек человеку — загадка; мало на кого похожий хорошист, напора порока не выдерживающий (там Дейл Купер, здесь Саша Пыльников); мистическая зоология (совы — не то, чем кажутся, коты тоже), абсолютное, невозможное зло, проявляющееся в отдельном человеке (вечный вопрос: «Кто убил Лору Палмер?» и загадка о том, как Ардальон Передонов пристрастился к садовому ножу); наконец, пространство загробное, лунное, нетутошное (Чёрный Вигвам у Линча и, соответственно, Тараканий монастырь у Сологуба).

«Передонов чувствовал в природе отражения своей тоски, своего страха под личиною её враждебности к нему, — той же внутренней и недоступной внешним определениям жизни во всей природе, жизни, которая одна только и создаёт истинные отношения, глубокие и несомненные, между человеком и природою, этой жизни он не чувствовал. Потому-то вся природа казалась ему проникнутою мелкими человеческими чувствами. Ослеплённый обольщениями личности и отдельного бытия, он не понимал дионисических, стихийных восторгов, ликующих и вопиющих в природе. Он был слеп и жалок, как многие из нас». 

Трудно сейчас представить, чтобы такой мрачный и патологический роман стал безукоризненным лидером продаж, но, видимо, степень свободы, которую позволил себе (и своим героям) Сологуб, не могла не оставить пламенного следа в душах встревоженной переменами интеллигенции. Разговоры о дионисийстве и аполлонизме, такие же будничные, чайные, как сегодняшние диспуты о правках и леваках, спиритизм и эротизм, одинаково развращающие совесть, точная обрисовка стереотипов (Саша Пыльников обожает поэзию Надсона, ну а как не любить этого вечного фрешмена; Передонов хвалится знаниями о Мицкевиче и Пушкине, ровным счётом, кажется, не прочитав ни того, ни другого), — формула успеха неочевидная, по нынешним меркам и вовсе абсурдная, но у Сологуба иначе не бывает.

А ещё это очень смешная книга.

Сологуб то и дело втискивает в неё что-нибудь рифмованное-народное, от чего сюжет несётся бодрее («и рот до ушей, хоть лягушке пришей»), вспоминает эдакое словцо, избавляющее от лишней болтовни («ежеденничала»), не стесняется в формулировках («медленны и тупы были его восприятия»), глядит вперёд настолько ясно-неромантично, что остраняет воздух, землю, огонь и воду («рябая, толстая девица Наталья»). Никакой пощады! Карнавал душ, Майти Буш и Монти Пайтон в грязных кальсонах.

Перечитывая «Мелкого беса» сейчас, шарахаешься от того, насколько это живучий, плотоядный и неприличный роман. Посмелее многих новинок отечественного литпроцесса, склонившихся к травме как к фамильному перстню. В сологубовском городке все поголовно юроды и нравственные калеки, а те, что ими не признаются, всего-то не успели догнать новолуние. Такие острые, неудобные книги (вспомним, опять же, Достоевского) всегда хорошо экранизировали японцы и корейцы. Заслать бы им, что ли, идейку! Впрочем, есть замечательный фильм Николая Досталя, после которого — уверяю! — вы не сможете представить Пыльникова, Людмилу, Передонова и Варвару какими-либо ещё.

Был у Сологуба цикл триолетов (такая мудрёная форма поэтическая) под общим названием «Очарования земли». Этим амбивалентным словосочетанием хочется оправдать (объяснить?) и нисхождение во ад Ардальона Передонова, и откровение любви (о, если бы) гимназиста Саши Пыльникова. Куда податься, если каждая из троп поросла цветами зла? Ищите ответ в самих себе и не бойтесь провинции. Она замечательна, она красива, и отдельные страницы «Мелкого беса» — отчётливое тому подтверждение.

«О, смертная тоска, оглашающая поля и веси, широкие родные просторы! Тоска, воплощённая в диком галдении, тоска, гнусным пламенем пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую песню к безумному вою! О, смертная тоска! О милая, старая русская песня, или и подлинно ты умираешь?..».