Элис, мы больше не в Петербурге. «Источник» Айн Рэнд
Задолго до того, как Дональд Трамп выиграл свои первые выборы и был обвинён демократами в сотрудничестве с Кремлём, американское общество жило вполне себе припеваючи в культурной матрице, выдуманной – тут уж наверняка – двумя конкретными русскими. Где ещё могло подобное случиться? 28 мая 1940 года у причала Французской Линии остановился корабль «Шамплен», доставивший в Новый Свет гениального эмигранта, шахматиста и энтомолога по фамилии Nabokov. Недолго думая, тот ринулся преподавать, переключил раскладку стиля на английский и полюбил розовых фламинго. Через пятнадцать лет эта любовь окажется взаимной: всё благодаря «Лолите».
Однако до неё Америку потрясла ещё одна незнакомка.
19 февраля 1926 года в Нью-Йорк прибыла очаровательная, амбициозная и настырная Алиса Розенбаум, дочь зажиточного провизора и зубной техникессы. Семья жила в Петербурге, но с приходом к власти большевиков перебралась в Крым. Впрочем, Алиса успела поучиться в одном классе с Ольгой Набоковой (младшей сестрой того самого, выше абзацем) и нахвататься грандиозных столичных впечатлений. В Большое яблоко вгрызлась для учёбы, восторга особо не сдерживала: для неё, истосковавшейся по роскоши, это был настоящий a city upon a hill, географическое сновидение с лазейками и вылазками.
Язык выучился резво (правда, изяществом Набокова там и не пахло), сценарная хватка опередила бедность, и к началу тридцатых Алиса незаметно для всех облачилась в Ayn Rand, имя-титул, прозвище-бренд и готовый рекламный логотип. Наедине с печатной машинкой рассеялись неврозы, комплексы и ресентимент. Алиса сбыла тень-злодейку в книги. Сначала это были неуклюжие выставки достижений разлуки с домом (We the Living, 1936), затем унылые антиутопические ужасы (Hymn, 1937), но уже в сороковые Рэнд поняла, что если примется мечтать буквами так же оголтело, как и ненавидеть, то удача не заставит себя ждать.
Она и не заставила.
«Источник» (The Fountainhead, 1943) – первый роман Рэнд, более-менее похожий на литературу, а также программное высказывание о Себе Любимой. Формула бестселлера созрела в неповоротливых пластмассовых диалогах (пера, заметим, сценаристки!), бесконечном пафосе («длинные прямые линии его тела соединялись углами суставов», вот такая вкуснятина будет поджидать из-за каждого угла), шаткой композиции, приглушённой художественности: всё на пользу Идее. Ей Рэнд молится, ей оправдывает любую гнусь и фальсификацию. Словно повторяя за Горьким, но уже на бюргерский лад: «Человек – это звучит гордо!».
«Они всё ещё остаются людьми. Но они научены искать себя в других. И всё же ни один человек не может достичь такой степени смирения, когда нужда в самоуважении отпала бы. Он не смог бы этого пережить. Сознание людей столетиями накачивали мыслью, что альтруизм – наивысший идеал, и люди приняли эту доктрину так, как она только и могла быть принята. Ища самоуважения в других. Живя жизнью из вторых рук. Это открыло путь к различного рода ужасам, стало кошмарной формой эгоизма, которую по-настоящему эгоистичный человек не смог бы придумать. И теперь, чтобы излечить мир, погибающий от эгоизма, нас просят отказаться от самих себя, от своего Я».
Молодой архитектор Говард Рорк гениален с первой же строчки, и его правота не подлежит сомнению, ведь именно этот young american – да-да! – одиночка, звезда прекрасной дали, борец, романтик, идеалист, способный забраться выше обезумевшей толпы, прибить к небесам дощечку с надписью: «Продаётся» и осуществить самую выгодную из сделок. Инициатива его дара за чертой облаков и оседлости, она там, где простые человеки, жаждущие единения с другими, ничего не поймут и только разведут руками. Говард Рорк не знает, что такое власть чужого мнения. Говард Рорк – это и есть панк-рок!
Так, по крайней мере, Рэнд отчаянно убеждает читателя. Критика скверно восприняла этот квазитрактат, но ведь не для критиков, в конце концов, Роман Идей пишется. Рэнд вещала глубоко, самозабвенно, как новый Савонарола, и едва ли не призывала забыть о прочих, чтобы дать волю собственному голосу. После затяжного мрака Великой депрессии эти проповеди воспринимались особенно чутко. Америка понемногу выбиралась из вороха бед, и, даже несмотря на Вторую мировую войну, начинала крепнуть экономикой. О веке джаза уже никто не мечтал, но вот электрогитары и кожанки были на подходе.
Сюжет у романа, в общем-то, мелодраматический, киношный: двое архитекторов следуют разным путям (Говард Рорк эгоист, идеалист, заноза в заднице и плантация по выращиванию нарциссов, а его однокурсник Питер Китинг совсем не такой; льстец, приспособленец, тихоня-отличник с первой парты), и на всём протяжении их неутомимого соперничества Рэнд высвечивает личную философию, берущую начало в тёмной бездне влияний, где и Николай Чернышевский с передовыми для своего времени идеями о «разумном эгоизме», и какой-нибудь Адам Смит, и солипсисты, и даже невольно импортированный Горький с фантазиями о сверхчеловеке.
Философия это прозвалась объективизмом, и за неё, тащемта, Айн Рэнд стала притчей во языцех, так и не дождавшись чистокровности литературного признания. С момента появления в печати «Источника» эту lady from red читали, перечитывали и брали на карандаш (а что, так можно было, что ли?), воспринимая её неуклюжие и заковыристые сочинения как прямую инструкцию к действию. Чего, наверное, Рэнд и добивалась, провозглашая киянку и стремянку, мятежника, одиноко несущегося к вершинам. Поздняя книжка эссе называется «Добродетель эгоизма» (The Virtue of Selfishness: A New Concept of Egoism, 1964), и никак иначе этот жизненный порыв объяснить нельзя.
Говард Рорк был не бумажным дядькой с чернильным кровообращением, а торговым представителем госпожи Рэнд на судилище идеологий: он брал в руки циркуль и наугольник, чтобы наметить Призрак Свободы. Для него не имелось проблем коллектива, общества, семьи, рабочей усталости. Наоборот: все должны были кормить и любить Творца, ибо только он и есть причина их сытого благоденствия. Если бы Великий Архитектор, – густой, лукавый, скрывающийся в облаках, – не оказался первым и главным эгоистом, то и мы, очевидно, вышли бы скудней заложенного внутри потенциала.
Патологический романтизм сочетался у Рэнд с практичностью контекста: вряд ли такая философия возможна в реальности (ну только представьте – сплошь гении без сомнений и земляничные поляны), зато её принципами мог обложиться любой психопат с зеркалом вместо сердца, чтобы не просто идти по головам, но скакать по ним, насвистывая. Объективизм, развёрнутый в «Источнике», оказался самой харизматичной, удобной и не требующей сантиментов панацеей для всех, кто устал подбирать слова для гнуси.
Теперь желанием Творца можно было объяснить everything. Рэнд и объяснила – на примере миловидного Рорка и вторичного Китинга, на тугом канате их борьбы. Причём, что занятно, в книге объективистский посыл маскируется под идеалистическую тягу к самовыражению. Рорк соглашается на свой главный проект анонимом, чтобы воплотить замысел – только и всего; но, впрочем, много ли благородства в том, что некто отказывается от шумящей фамилии, когда воздвигает нечто куда более эгоцентричное – здание, целиком и полностью отражающее его строптивую натуру?
«Людям внушили, что высшая добродетель – не созидать, а отдавать. Но нельзя отдать то, что не создано. Созидание предшествует распределению, иначе нечего будет распределять. Интересы творящего выше интересов пользователя. Но нас учат восхищаться в первую очередь паразитом, который распоряжается чужими дарами, а не человеком, благодаря которому эти дары появились. Мы восхваляем благотворительность и не замечаем созидания».
Что Рэнд ухватила довольно точно, так это декорации, в которые философию объективизма стоит облечь: небоскрёбы, сумерки богов, ар-деко, величественные белила, охру, тёплые оттенки равнодушия. Тотальная геометрия, подчинившая себе действия этих антилюдей, двуногих размышлизмов. Восторги госпожи Рэнд, равно как и её инвективы, заразительны, жёстки, от них хочется подпрыгнуть. И, опять же, насквозь деланый американизм этого стиля мучительно, по-сизифовски возвращает нас к основам, корням, к дореволюционной родине и её великой литературе, где, конечно, идея, суть, мысль долго превалировала над формальным лоском.
«Источник» теснейшим образом перекликается с «Жизнью Клима Самгина» (1925-1936) Максима Горького, утверждая модернистскую эпопею, что не бежит вслед за временем, а, наоборот, приучает его к собственным порядкам. Рорк, Самгин – люди без свойств, hollow men, которые заменили недостающие органы восприятия механикой, схоластикой и пустышками бессмертия. Таких нельзя любить, убить, быть ими нельзя совершенно, потому что роли, отведённые тряпичным куклам, не примерить на всамделишного Арлекина и Петрушку. Откуда, скажите, возникает подобный человек, как не из жвал истории, выпотрошенной гармонии?
Очевидно, жизнь Рорка складывается значительно краше, и финал «Источника» донельзя слащав в своей пасторали. Ничто творца не колеблет, и он расправляет плечи, потому что иначе судьбой не предписано (хотя какая у Творца судьба, извините). Даже любимая женщина рядом – и глядит с восхищением, радостью причастия. «Перед ней остались лишь океан, небо и Говард Рорк». Вот так. Ни больше ни меньше. Вода, небо и Творец. Без двух минут религиозный катарсис. Ведь говорил же Фалес Милетский, что всё живое вышло из воды? Так вот, друзья, он ошибался: всё живое вышло из покатого лба одиночки.
Зачастую плохие книги резонируют с нами круче шедевров. Те вне времени; а вот поделки – томятся датой изготовки и сроком годности. Как всякий неуверенный художник, Рэнд прибегает к тысяче и одному шаблону, чтобы хоть как-то протолкнуть свою философию. Она эксплуатирует русский классический роман, обращается к народной сказке, чтобы урвать архетипов («принцесса была прекрасная, погода была ужасная»), да и не брезгует pulp fiction, таща оттуда всё что под руку попадётся: и страстные любови, и насупленные брови, и даже оголтелые пиф-паф!
«Мы – хранители великого человеческого предназначения, возможно, величайшего из всех, до которых оказался способен подняться человек. Мы достигли многого, и мы часто ошибались. Но мы готовы со всем смирением уступить дорогу нашим наследникам. Мы всего лишь люди, всего лишь искатели. Но всем лучшим, что есть в наших сердцах, всеми высокими достоинствами, которыми наделён род человеческий, мы ищем правду. Это величайшая миссия. За будущее Американской Архитектуры!».
Позже в печать выйдет «Атлант расправил плечи» (Atlas Shrugged, 1957), лебединая песнь Рэнд, в которой та представит итоговую форму Демиурга, загадочного Джона Голта, чей норов способна обуздать разве что орда инопланетных захватчиков. Бретёр, еретик, он совершенен, и признать мир, в котором подобная мгла окажется венцом мечтаний человечества, ой как непросто. В сравнении с Голтом романтическое клише Говард Рорк тот ещё симпатяга. Алиса Розенбаум проделала непростой, головокружительный путь с Адмиралтейской иглы на вершины Эмпайр-стейт-билдинг; но, убегая от кровавой, по её разумению, Идеологии, выдумала не менее кровавый Идеал, в который затем уверовали многие: и теннисистки, и бизнес-коучи, и верховные судьи, и продавцы воздуха.
Движимая страшной энергией, одна умеренная писательница воспитала целое поколение успешных достигаторов и циников-дуремаров. Вот он, «Источник» бархатных иллюзий о роскоши: быть умнее и круче всех, нисколько от других не завися. Мощно? Владимир Набоков, кстати, не меньше восславлял личность и свободу, ни к чему, правда, ровесника не призывая. Славянская мечта удивительна по размаху; тем забавно, что глобальные выдумщики N. и R. родились в одном городе, да и связаны были тесными маршрутами.
Если хотите узнать, как выглядит совершенный мир по Алисе Розенбаум, то можете пройти замечательную видеоигру «Bioshock» (2007), создатель которой, Кен Левин, решил взглянуть на философию Рэнд вблизи. Так родился – подводный град Восторг, новая Атлантида: пристанище гениев и демиургов, где дышится настолько свободно, что дышать уже незачем.