М. Аркадьев ПРЕДМЕТЫ РОСКОШИ

«Нас мало избранных, счастливцев праздных,

пренебрегающих презренной пользой,

единого прекрасного жрецов»

***

 «..есть упоение в бою,

и бездны мрачной на краю..

Все, все, что гибелью грозит,

 Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья —Бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья Их обретать и ведать мог».

А.С.Пушкин

 

«За плетнями, под вишнями прячутся парочки,

целуют коханые очи..»

Н.В.Гоголь

 

«..и бесполезной выгоды искусств

возжаждет одичалый ум невежды..»

М.Квливидзе- Б.Ахмадулина

 

 Разговор о роскоши опасен в том смысле, что тема эта представляется совершенно тривиальной, прозрачной и исчерпанной. Это так, говорим ли мы о роскоши материальной, роскоши ли эстетической, роскоши общения и прочем... Кроме того тема роскоши испорчена ассоциациями с современным гламуром. Мой друг Г. Ревзин предложил считать это иностранное слово давно искомым переводом  русского «пошлость».

Дорогая самодовольно-эйфорично-идиотически-гламурная пошлость заполнила пространство с такой скоростью, что нужно дополнительное внутреннее усилие, чтобы этому противостоять в себе  и никогда с этим не смешиваться. Не смешиваться не столько на уровне сознания, это  как раз не сложно, и лежит на поверхности, а, скорее, в нашем молчании. Ведь культура это не наши теории, мировоззрения, лозунги, но то, чем живет в глубине сердца наше бессознательное…  

Можно для начала сказать совершенно очевидную вещь — роскошь относительна. Роскошь относительна потому, что в каждой большой культуре, и в каждой субкультуре свои собственные представления о роскоши и том, что ей противостоит. Кроме того, существуют индивидуальные различия. Но, и это несколько более  интересно, существуют различия в переживании отсутствия и\или присутствия роскоши внутри опыта одного человека. Например, есть три, пожалуй,  самых острых в моей жизни переживания наслаждения и роскоши, и это совершенно разные, в чем-то противоположные ситуации.

Первая была пережита мной под Архангельском, летом 1981 года, когда я ходил в месячный пеший поход в тайгу, по местам бывших северных лагерей. Там выходишь на край болота, в жару, окруженный мириадами комаров, поющих такими злыми голосами, совсем как ангелы Высоцкого, и, как кажется, на тысячи километров кругом. Конец топи не виден, теряется за горизонтом. Ты буквально ползешь по зною и хлюпи с сорокакилограммовым рюкзаком за спиной, раз в час позволяешь себе прилечь почти в самую топь спиной, на качающуюся кочку, и так много часов подряд, умирая от жажды, ведь  болотную воду пить нельзя. И потом ты выходишь на  край леса уже почти без сил, и видишь поляну со спелой пожелтевшей морошкой, с легчайшим в еще недошедших ягодах красным отливом, той самой морошки, которую просил принести себе Пушкин, умирающий от пули в животе. Вкус этой морошки совершенно непредставимый. Невероятное сочетание вкуса клюквы, брусники, сливы и грецкого ореха, облаченного в нежную ежевичную  оболочку… это не просто роскошь, это роскошь безграничная. Кажется, что ты через этот невероятный вкус прикасаешься к самим первичным, детским, пронзительным истокам мира. К той сердцевине, где счастье и страдание, свобода и изнурительный труд, радость и боль, жажда и свежесть, ностальгия и открытость соединены тонкой неразрывной и священной нитью, и все так просто, просто… и тут же, в этом же месте находишь еще одну благодарную, бесконечную и простую роскошь — торфяную, темнокоричневую,  чистую как слеза, поразительно вкусную воду, которая кажется в этот момент водой причастия, текущей из первозданного источника жизни…

Второй аналогичный, но противоположный опыт — это концерт (какой именно не помню, а может быть и все) в Карнеги-холле в Нью Йорке, или в Таун-холле в Сиднее, или в Вигмор-холле в Лондоне, или в Большом зале Московской консерватории, или в Малом зале Петербурской филармонии, … Выход на сцену — легкое волнение и предчувствие. Радость прикосновения к клавишам Стейнвея, или, в Австралии и Новой Зеландии - Фациоли. В следующий момент — понимание всем существом, всем телом, кончиками пальцев, всеми нервными окончаниями, что клавиш не существует. Твои руки играют не клавиатурой, и даже не клавиатура руками: ты прикасаешься непосредственно к струнам, и даже не к струнам — к звучащей ауре струн, к самому источнику музыки. 

Это ощущение (совсем не иллюзорное) полной дематериализации в процессе игры сложных произведений, требующих полной физической и эмоциональной концентрации, пронзительное переживание реальности происходящего — роскошный подарок судьбы, но и твой личный выбор, так как такой вызов требует ответа и готовности.

Третья ситуация связана с переломом в моей жизни, с моей  музыкальной инициацией. По сути, для меня жизнь делиться на существование после обнаружения музыкальной стихии внутри себя, и моей способности ей подчиниться, и одновременно овладеть, и до этого момента, когда краски жизни воспринимались мной очень ярко, но пассивно.

С 12 лет, когда мама вопреки ироническим замечаниям отца купила мне инструмент, пианино «Музтрест» за 150 р. (а «Музтрест» был советским правопреемником, вернее экспроприатором знаменитой фортепианной фирмы “Becker”) волна сначала вполне наивных импровизаций на черных клавишах, потом импровизаций все более бесстрашных, с постепенным захватом всей клавиатуры, спонтанного извлечения, вернее исторжения, без всяких педагогов и цензоров,  основных элементов большой романтической фактуры, меня захватила всего. Я сидел за игрой нескончаемыми часами, с ощущением, что, наконец, родился.

И вот наступил момент, через несколько месяцев после начала моих свободных романтических фантазий (эти импровизации, ничего общего не имеют с «квадратной» и формульно-блоковой джазовой импровизацией, и были со мной еще много лет), когда я в первый раз сел записывать свое сочинение. Меня не устраивала дилетантская примитивная запись, «чтобы не забыть». Уже тогда я понимал и ощущал, что хочу и должен создать настоящий текст, что в нотной записи есть своя тайна и магическая красота.

 13-летний советский мальчишка сел за стол с нотной бумагой и карандашом, и. практически не вставая, подряд 10 часов записывал свой первый опус, где наивно, но вполне страстно были смешанны фактурные и гармонические образы Шопена, Рахманинова,   Грига. Я дрожал от счастья, священного ужаса-восторга, от того, что я, не зная ничего, на самом деле - знаю. Я сгорал от ощущения, что вот, происходит, открывается: во мне непонятно где скрыто знание, умение записывать музыку, как это делал Бетховен и Шопен.

Отец был, к счастью, тогда в командировке, а мама все понимала, видела, что со мной происходит, и просто приносила мне еду и питье, как будто я взял на себя обет молчания и служения, и ничто не должно и не может меня от этого отвлекать, кроме того, что просто помогает физически выжить. И я написал целых полторы страницы связного и, как мне тогда казалось, пронзительно красивого графически нотного текста. И, главное, я написал мелодию, вернее мотив, который меня самого обжигал, вызывал слезы ностальгии по красоте, еще не раскрывшейся, но уже зародившейся  чувственности -  предчувствия  высокого и страшного, и именно потому желанно-зовущего сладострастия мира.

Может быть роскошь, это и есть подобное переживание экстремальных, трансцендентных моментов жизни, полноты жизни, которая ставит тебя на край ощущения смерти и бессмертия? Может быть, инициация и есть подлинная роскошь, противоположная внешней  роскоши как трусливому бегству от инициации, роскоши как липкого, наглого гламура? Может быть, только те люди и культуры живут подлинной жизнью «роскошья», где сохраняют бесстрашие перед отказом, аскезой, инициацией, которая всегда есть прохождение через точки осознанно принятого умирания-возрождения?…

Я рискнул совершить экскурс в  различные словари, толковые, иноязычные, этимологические, и обнаружил вещи, которые, как мне кажется, позволяют посмотреть на понятие роскоши под этим, необычным углом. Посмотрим, что пишут словари о первичном смысле слова «роскошь», и как это слово переводится на различные языки:

·                     ПРЕДМЕТЫ РОСКОШИ — предметы, без которых можно обойтись в жизни…Современный экономический словарь

·                    РОС(КОШЬ). общеслав. Преф. производное от той же основы, что кохать «любить» (х > ш перед ь), касаться  (см.) Исходное значение — «наслаждение, сладострастие».Этимологический словарь, 2004 г.

·                     РОСКОШЬ ж. (относ. к предмету): изящество, обилие прекрасного, (…) Роскошный человек, жизнь, расточительная, чувственная, вся в наслажденьях, утонченная и извращенная. (..) Роскошество ср. роскошье, то же, более в знач. жизни, обилия, приволья, простора. (…)  Толковый словарь Даля, 1863-1866 г.

·                    Этимология: происходит от праслав укр. ро́скiш (род. -оши), белор. роско́ша «невоздержанность», болг. разко́ш, сербохорв. ра́скош «наслаждение», словенск. razkȏš «сладострастие», др.-чешск., чешск., словацк. rozkoš «радость, наслаждение, блаженство», польск. roskosz — то же. Предположит. связано с чешск. kосhаti «любить», польск. kосhаć, далее, вероятно, с косну́ться. Словарь М. Фасмера;

·                    Я выхватил и собрал вместе наиболее яркие эпитеты из этих словарных статей, чтобы выделить для себя, и обратить внимание читателя на ключевые, с моей точки зрения, акценты:

·                    

Предметы, без которых можно обойтись в жизни; кохать, «любить», касаться; исходное значение — «наслаждение, сладострастие», изящество, обилие прекрасного; жизнь, расточительная, чувственная, вся в наслажденьях, утонченная и извращенная; роскошье, в значении жизни, обилия, приволья, простора; невоздержанность,  радость, блаженство; коснуться.

Какой текст, вернее, какую романтическую (не джазовую) импровизацию можно исполнить, используя этот набор слов? Попытаемся:

«Предметы, без которых можно обойтись в жизни», это те предметы без которых могут обойтись  животные, но для человека   без таких предметов жизни нет, и не было никогда, даже если он это отрицает, считая себя реалистом. Но это миф и самообман. У каждого  есть свои  ритуалы и ритуальные предметы в ткани жизни.   Кохать, любить, ухаживать, заботливо растить; холить и с большой нежностью лелеять, любовно касаться – тонкая ткань жизни.  Жизнь сама - это первичное, исходное наслаждение, которое отличается от простого удовольствия тем, что в наслаждении всегда есть ностальгия и боль.

Именно поэтому подлинное сладострастие это обилие и изящество. Обилие желания, и изящество сердечной боли.  Жизнь расточительна, чувственна, она  вся наслаждение, и особенно тогда когда мы, наконец, испытав нестерпимую жажду, выпиваем в пустыне, или тюрьме глоток воды.

 

И жажда эта для человека никогда не физиология, это всегда жажда сердца. Любая жажда есть желание жизни, но человеческое желание это всегда желание самой жажды жизни. Не биологической жизни, так как простая животная жизнь человеку не дана никогда, он ее не знает и никогда не знал. Сами слова «биологическая, физиологическая, животная».. и т.. – плод  деятельности человека, животное ничего не знает и не хочет знать о физиологии.

Человек создает теории пищеварения или метаболизма, теории условных и безусловных рефлексов, теории наслаждения, и теории аскетизма, что одно и то же, но делает это, чтобы чувствовать себя человеком, чтобы удовлетворять жажду сердца, даже если это сердце убийцы.  Жизнь человека утонченная  в  ответе на жажду и потому она всегда греховна и всегда извращенна в  роскошье,  в обилие, приволье, простор, невоздержанность, в  радость, и  блаженство,  которого человек испокон века мечтает коснуться и не может до самого конца понять. Это роскошье, эта роскошь касания -  это роскошь мгновения - единственный способ прикоснуться к вечности.

·                    И вот все странным образом начинает собираться в  ощущениях и осознании жизни. Может быть, роскошь это аристократизм выбора? Способность к аристократическому выбору  определяется  ведь не тем, наследуешь ли ты кровь, или генотип.  Но тем, что, непонятно почему, выведение себя на край жизни становится путеводной звездой существования, твоей Вифлеемской звездой. И это страшит. Но, «если тебе страшно на желанном пути,  значит ты двигаешься в правильном направлении» (М.Павич).

И тогда я вспомнил, что одной из обжигающих инициаций моей жизни, очередным открытием нового мира, была встреча в 19 лет с поэзией и личностью Райнера Марии Рильке.

Одним из несущих светлую боль, сладко-роскошных подарков, изощренных, и тем самым извращенных, и при этом чистых, было его единственное дополнение к десяти гениальным «Дуинским элегиям», написанных античным гекзаметром, точнее элегическим дистихом - 

 «Элегия Марине Цветаевой Эфрон»(перевод А.Карельского).:

«О растворенье в мирах, Марина, падучие звезды!

Мы ничего не умножим, куда б ни упали, какой бы

новой звездой! В мирозданье давно уж подсчитан итог.

Но и уменьшить не может уход наш священную цифру:

вспыхни, пади, — все равно ты вернешься в начало начал.

Стало быть, всё — лишь игра, повторенье, вращенье по кругу,

лишь суета, безымянность, бездомность, мираж?

Волны, Марина, мы море! Звезды, Марина, мы небо!

Тысячу раз мы земля, мы весна, Марина, мы песня,

радостный льющийся звон жаворонка в вышине. (…)

«Что назовем мы своим? Прикоснемся дрожащей рукою

к хрупкому горлу цветка. Мне пришлось это видеть на Ниле.

Как спускаются ангелы и отмечают крестами двери невинных,

так и мы — прикасаемся только к вещам: вот эту не троньте.

Ах, как мы слабы, Марина, отрешены — даже в самых

чистых движеньях души. Прикоснуться, пометить — не больше.

Но этот робкий порыв, когда одному из нас станет

невмоготу, когда он возжаждет деянья, —жест

этот мстит за себя — он смертелен. И всем нам известна эта

смертельная сила: ее сокровенность и нежность, и

неземной ее дар — наделять нас, смертных, бессмертьем (…)

 Только нельзя, Марина, влюбленным так много

 знать о крушеньях. Влюбленных неведенье — свято.(…)

Рушатся только их склепы; они же гибки, как лозы:

их даже сильно согнуть значит сделать роскошный венок (…)                                                                                             

Исстари боги внушали нам — все вполовину! Мы ж

налились дополна, как полумесяца рог. Но

и когда на ущербе, когда на исходе, — цельность

сберечь нашу может лишь он — одинокий, гордый

и горестный путь над бессонной землею.»

 

 Может быть, нас опять и опять нежно коснется эта роскошь неразгаданной тайны и предчувствия вечности, которая дается нам и в обжигающем первом поцелуе, и в томительном погружении в трепещущее женское тело, и в неразделенной, пронзительной до боли любви, и в самом опасном – в любви, которая кажется нам разделенной. И странно точным оказывается эта игра русских слов – «неразделенная» значит нераздельная, единая,  а «разделенная» значит навеки далекая…

Тайна ведь не нуждается в разгадывании, тайна благодарно остается в молчании. И вот она здесь, перед нами, эта светлая тайна наших таких близких, совсем простых, мгновенных, и при этом бессмертных и радостных «предметов роскоши», близких нам по самой своей сути, так как, наверно, чем более мы  смертны, тем более бессмертны.