О личном - со всеми

На это пост меня сподвигли друзья по Снобу - виртуальные и реальные: обещала – отвечаю.

Это произошло летом 2006 года… это сколько ж воды утекло! Тогда я только что обустроила свой show-room в легендарном отеле Westbury на Bond Street, и вовсю готовилась к первому лондонскому показу. В то время я жила только профессией – с платьями в голове ложилась, с ними же вставала, и, честно сказать, такой же самоотверженности требовала и от своей команды. Эгоистка, конечно!.. хотя подспудно оправдывала себя тем, что не рассиживалась на пьедестале: в страдные дни (да и вообще) пахала наравне со своими мастерами – и даже больше. К тому же, всех девчонок по очереди вывозила на заграничные показы – что и говорить, показала им мир: селила в тех же отелях, где жила сама, кормила за своим столом. Не стану скрывать - в этом был определённый расчёт!.. Чтобы обосновать свои перфекционистсткие требования в отношении глубины стежка, вектора драпировки или специфики обутюженности шва, мне нужно было показать им мир наших клиентов изнутри - таковы правила игры в большую моду: клиента нужно знать в лицо, а Бог – в деталях... впрочем, как и дьявол.

 …А тогда в конце июля проходило очередное действо Cartier Cup – конное поло под патронажем принца Уэльского. Westbury в качестве одного из спонсоров имел преференции в отношении мест на трибунах, плюс - отдельный стол на afterparty, и владельцы любезно пригласили меня на этот благотворительный матч. Буквально на два дня я прилетела в Лондон: ну как такое пропустить! На самом деле, ни в поло, ни в скачках я ничего не понимаю - просто люблю животных, в данном случае – лошадей… а с жизненным опытом общеизвестное «чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки» становится всё более актуальным.

Тогдашний июль в Лондоне выдался самым жарким за последние 350 лет: дневная температура поднималась почти до сорока градусов. Тяжелее всех приходилось джентльменам, вынужденным на официальных мероприятиях соблюдать необходимый dress-code… дамы, как всегда, обнажались почти до неприличия (исключая Asscot – Королевские Скачки: там плечи и колени должны быть прикрыты, что, впрочем, в наше время исполняется весьма условно… на мой взгляд – ироничная антитеза высказыванию А. Ренье: «Женщины способны на всё. Мужчины – на всё остальное»). Так что своей главной задачей в ту спонтанную командировку я сочла правильно экипироваться: как выглядеть достойно и в то же время не схватить тепловой удар. На самой же игре мне больше всего запомнилось, как зрители выбегали на поле между чаккерами (таймами), и каблуками втаптывали в землю взрытый лошадиными копытами дёрн: по английской примете, это приносит удачу). Ну… и, разумеется, впечатлило явление народу самого принца Чарльза: было заметно, какие неподдельные эмоции им владеют - между прочим, он и сам неплохой игрок (личный гандикап – 2).

А вечером мой отель давал гастрономический ужин на двенадцать персон – в отдельном зале, обшитом темными деревянными панелями, и с длинным цельным столом (интерьеры «Аббатства Даунтаун» во плоти). Публика собралась состоявшаяся (скорее - состоятельная), но довольно разношерстная. Более других меня позабавили два персонажа, сидевшие как раз напротив (ужин был с рассадкой): влиятельный арабский бизнесмен средних лет и моя соотечественница, «рыбная» королева – владелица известного бренда по производству морепродуктов и полуфабрикатов из них. Что интересно: у красавца-араба манера держать себя отличалась такой запредельной учтивостью, что это не оставляло никаких сомнений в его высочайшем презрении к остальным; однако русская «рыбыня» тут же купилась на эту циничную вежливость - видимо, сочтя её закономерной реакцией на свои дебелые плечи в стиле Элен Безуховой. К сожалению, время от времени я сталкивалась с этой чертой «новых русских» в Лондоне: даже спустя годы жизни здесь многие так и остались «новыми» и при всех своих финансовых возможностях по-прежнему выглядели (да и числились!) parvenus в местном обществе.

Был ещё один гость, действительно возбудивший мой интерес: Марк Л. – миноритарный акционер и управляющий арт-галереи Partridge, что находилась буквально в двух шагах от Westbury - на Old Bond Street, напротив Sotheby’s (я много раз проходила мимо). Марк был сухощав, почти тщедушен, элегантно одет и с безупречными манерами английского лорда… что не мешало ему с громадным, почти детским (или профессиональным?) воодушевлением говорить о своей галерее. А уж в моем лице он нашел самого благодарного слушателя! Дело в том, что два месяца назад я побывала в Мадриде, в Prado… впервые и спустя двадцать лет мечтаний об этом, и увиденные вживую полотна Гойи и Веласкеса до сих стояли у меня перед глазами. Ничтоже сумняшеся, я спросила Марка о сегодняшнем состоянии арт-рынка: есть ли шанс прикупить хоть маленького, но Гойю?..

 А теперь, прежде чем продолжить рассказ о дальнейших исключительных событиях, позволю себе довольно большое отступление: наберитесь терпения – эта врезка действительно важна.

…Один из любимых и самых дурацких вопросов журналистов, который я слышала много раз за свою дизайнерскую карьеру – что, дескать, инспирировало ваше творческое начало? ИМХО - это тот самый point, о котором настоящий художник никогда не задумывается: он просто им живёт – творчеством… по-другому не может!  Но, уж если фиксировать какие-то реперные точки, то в моём случае – это отец и книги, а читать книги научил отец: иногда мне кажется, что я родилась с книжкой в руках.  Читать и писать навострилась в пять лет… и по сей день в моих архивах – трепетно сохранённые отцом первые литературные опыты маленькой Ани: «Стоит высокая гора. А в ней – глубокая нора. А там – царевна Маргарита: лежит, глубоко избита».  Прекрасно помню, как отец впервые прочёл этот мой пассаж: отставив в сторону сам сюжет (что-таки стряслось с этой Маргаритой), остановился на языке, его стилистике… сказал, что Гоголь, к примеру, скрупулёзно следил за тем, чтобы даже слово «который» не употреблять дважды на странице - что уж говорить про остальные, несущие смысл, слова. И это всё - в разговоре с дошколёнком!.. Впрочем, отец никогда не делал нам с братом скидок, и на возраст - в том числе: разговаривал, как со взрослыми, оперируя своим обычным лексиконом. Стали вместе думать над синонимами к слову «глубоко»… остановились на «тяжело»: «а в ней царевна Маргарита – лежит, тяжело избита».

К чему это я: книг, причем редких, в доме всегда было в избытке… короче, везде! – и это при не шибко громадной отцовской зарплате старшего научного сотрудника. Но моей едва ли не самой любимой (даже среди детских) была одна - альбом по искусству: «Шедевры мировой живописи в музеях СССР», под эгидой Государственного Издательства изобразительного искусства, аж за 1963 год. До сих пор наизусть помню эпиграф к предисловию: «Без ясного понимания того, что только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой ее, можно строить пролетарскую культуру – без такого понимания нам этой задачи не решить» (разумеется, В.И.Ленин). Прелесть!.. И сам язык, и посыл - про переработку культуры, созданной всем человечеством, в пролетарскую – ну да, а как же иначе?..

Теперь этот альбом почти инвалид: в два ряда заклеен пластырем - между черным коленкоровым переплётом и пожелтевшим форзацем мелованной бумаги (уж не знаю, кто его так «подлечил»)… а тогда мне, шестилетней, он, возможно, сделал всю последующую жизнь.  Целыми днями я рассматривала репродукции, обводя пальцем сюжеты величайших полотен мира: «Портрет пожилого мужчины» (из серии фаюмских портретов – им открывался весь видеоряд), «Юдифь» Джорджоне, Лукас Кранах Ст. - «Мадонна с младенцем под яблоней», «Инфанта Маргарита» Веласкеса (вот откуда стихи-то!),  «Даная» и «Возвращение блудного сына» Рембрандта, «Всадница» и «Последний день Помпеи» К. Брюллова, «Демон» Врубеля и… Тициан: «Кающаяся Мария Магдалина» и «Святой Себастьян» - я назвала картины, больше всего поразившие моё детское воображение. Почему-то «Себастьяна» я разглядывала особенно усердно: в местах, где в его тело вонзались стрелы, остались вытертые места – вышкрябывая их, я пыталась облегчить  страдания великомученика. Когда отец сделал мне замечание и спросил – что, мол, произошло с кожными покровами бедного святого, маленькая девочка ответила: «Может быть, у него витилиго?». Вот такие словечки были у меня в ходу - с лёгкой руки отца…

 К чему такая подробная остановка на моем раннем детстве? Объясняюсь. Избирательность человеческой памяти всегда меня интересовала – возможно, в силу собственной гипертрофированной впечатлительности: почему запомнилось именно это? Почему одни эпизоды с высоты и двадцати, и сорока прожитых лет по-прежнему выглядят важными – яркими, определяющими… но и другие (совсем, казалось бы, проходные) тоже оставляют свой след, причём в проекции на всю последующую жизнь - конгревом впечатываются в подвижную ткань моей памяти?..

Всю жизнь, с подросткового возраста, я веду литературные дневники. В них нет никакой «бытовухи» - никаких девчачьих соплей: исключительно цитаты из книг (независимо от жанра, и часто - очень развёрнутые) и комментарии к ним, причём то и другое – в формате интертекстуальности. Это одно из проявлений моего мировосприятия: находя у признанных авторов подтверждение своим собственным мыслям (а часто – и продолжение их), я чувствую умиротворение – значит, я не одинока в этом громадном мире, коль скоро вовлечена в близкий мне алгоритм мышления… И в этом нет ни грамма начётничества – напротив: утрачивает значение фактор, кто из нас протагонист в трактовке того или иного понятия - я сама или, к примеру, один из моих любимчиков, тот же А. Адлер. Главное – искомые ответы влекут за собой всё новые вопросы. И это ужасно интересно!

 Теме «Человеческая память» в моём ноутбуке посвящена отдельная громадная папка, и там – все: от И.Сеченова с И.Павловым до Л.Выготского с Н.Бехтеревой (через Г.Эббингауза и Э.Торндайка). Вот только одна выдержка из этой папки (запись почти пятнадцатилетней давности):

«…память есть мыслительный процесс, включающий в себя запись, хранение и извлечение информации. Прочла у Д.Лапп - «Искусство помнить и забывать»: “воспоминания складываются из ощущений, настроений, мыслей и слов, т.е. результатов деятельности сферы чувств, эмоций, воображения и интеллекта… и, подобно самой человеческой личности, глубоко субъективны, находясь в состоянии непрерывного изменения”.  И дальше: “каждый индивид создаёт свой собственный мир, по-разному реагируя на реальную действительность и игнорируя элементы окружения, не имеющие для него значения”. Значит, не так уж я ошибаюсь: воспоминания о чём бы то ни было есть, своего рода, идентификация самого себя. Т.е., оставь человеку все знания мира, но отними память о себе (о своей собственной жизни) – и он исчезнет как личность, попросту растворится. И вот ещё что интересно – снова из Д.Лапп: "… где-то в возрасте 25 лет начинается фаза, когда в жизни перестают происходить абсолютно новые и уникальные события. Следовательно, памяти всё сложнее накапливать повторяющиеся воспоминания, и, в случае надобности воспроизвести какое-либо из них, мы возвращаемся к самым первым и единственным в своём роде". Выходит, именно первый(!) жизненный опыт и связанные с ним воспоминания являются программными для всего последующего процесса бытия…».   

Таким образом, многие из первых детских впечатлений становятся паттернами на всю последующую жизнь… и у каждого из нас они - свои.  Что ещё: для меня самой познание человеческой природы есть ключ к познанию всего, а известнейший постулат семи дельфийских оракулов (познай самого себя) - отправная точка на этом пути. Т.е., при всём трепетном уважении к академическим наукам и тяге к абстрактному мышлению, мне, прежде всего, интересна «прикладность» знаний – и это буквально: метаболизируя информацию, я неизменно прикладываю ее к себе, примеряю на свою жизнь (а-ля марксистский метод «от абстрактного к конкретному»). И в этом формате гуманистическая психология (т.е., психология здорового человека) – моё всё. Таки возвращаясь к упомянутому выше А. Адлеру: он допускал, что на формирование личности индивидуума оказывают влияние наследственность и окружающая среда (особенно, в первые пять лет жизни: кем, как и где воспитывался ребенок). И, тем не менее, Адлер считал, что формат личности не есть результат слияния или диффузии этих двух факторов – имеет значение, как человек воспользуется ими в дальнейшем: проигнорирует, капитализирует… распорядится как-то ещё. И сейчас, в зрелом возрасте анализируя подборку репродукций из того альбома, я уже могу установить векторные связи между своей детской избирательной впечатлительностью (т.е., почему запомнились именно эти картины) и тем, как сложилась моя жизнь… вернее, наоборот: моя жизнь сложилась так, потому что запомнились эти картины. А через ретроспективный анализ других своих детских и подростковых воспоминаний отследить их влияние на свою судьбу – и тем самым хоть в какой-то степени постичь её предопределённость. Во время трекингов в Гималаях – долгими высокогорными переходами, когда мозг работал в расслабленном, почти медитативном режиме (все силы уходили только на движение), я этим и занималась: снова и снова запускала виртуальный щуп в недра своей памяти - пыталась ухватить за хвост ускользающее подсознание: почему я – это я? Почему я – такая? Могла ли я бы быть другой? И какая буду ещё?

…Ну что же, пора вернуться за стол в Westbury. Отвечая на мой вопрос про Гойю, Марк Л. впал в такую ажитацию, что невольно заставил замолчать всех вокруг. «А что, если нам прямо сейчас пойти ко мне, в галерею? – неожиданно предложил он, воодушевлённый всеобщим вниманием. -  Я вам столько всего покажу… давайте съедим сладкое – и вперёд!».

 На десерт подали «уэнслидейл» – знаменитый йоркширский сыр; к нему – тёплый яблочный пирог, чай со сливками и густой, с толстой пенкой, кофе… от всех этих экзерсисов британской кухни, Гойи с Веласкесом, пережитой жары и дикой усталости у меня голова пошла кругом. Настенные часы пробили двенадцать, т.е., в Москве - три часа ночи, и всё, чего мне хотелось – принять душ и забраться в постель. Временами задаюсь вопросом: как бы сложилась моя жизнь (прежде всего, профессиональная), если б я поддалась тогда своей слабости?..

 Вскоре мы, семь человек в авангарде с Марком Л. (остальные-таки срезались на финише – ушли спать), пересекли сонную, пульсирующую дневным пеклом улицу, и оказались у входа в галерею. Марк отключил сигнализацию, поднял решётку, и все вошли. Пока хозяин ненадолго отлучился, я осмотрелась.

 Внутри галерея представляла собой анфиладу арочных проёмов, предварявших входы в небольшие экспозиционные залы. Центральное место занимала лестница: каскадом пологих ступеней, она спускалась к подножию большого зала у входа... А на самом верху, где лестница брала начало, висела она – эта картина. Та самая. «Святой Себастьян». И это было невозможно… Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда! И лучше бы не было – во избежание душевной смуты.

 Я не верю в карму – эзотерическую природу причинно-следственных связей: при всей «творческости» натуры только логика (логическое объяснение взаимосвязи мотивации, поступков и их последствий) может убедить меня в законной мере происходящего. Правда, остаётся еще Божий промысел – для объяснения необъяснимого… но в чьей компетенции определить водораздел между предопределённостью и флуктуацией – из ряда вон случайным, непредсказуемым отклонением от упорядоченного течения жизни?.. Мораль такова: нет ничего невозможного – есть только маловероятные факты (из «Стажёров» Стругацких), но я убоялась... и отмела эту возможность: жара, ночь, шампанское… в общем, показалось!..

Подошёл Марк с бутылкой замороженного брюта и бокалами… и мы двинулись на экскурсию. Экспозиция Partridge была действительно уникальной, и здесь не хватит места, чтобы уделить ей достойное внимание: моим восторгам не было предела! Когда Марк ненадолго отошёл – оказать внимание другим гостям – моя подруга (она же – директор по развитию бренда в Лондоне) предупреждающе зашикала:

- Не очень-то восхищайся - разве не ясно? Он думает, что ты – очередная богатая русская, раз у тебя муж – советник министра… и просто хочет тебе что-нибудь продать!

- Да ты что! – замахала руками я, - у нас отродясь таких денег не было! Ну разве что-нибудь маленькое – на память… да вот хотя бы это, - и я взяла в руки шкатулку размером с пачку рафинада. – Например, можно поставить в прихожей, у зеркала – мелочёвку всякую складывать.

Я откинула крышку и прочла на этикетке внутри: «Шкатулка, конец XVIII в., слоновая кость, перламутр, опалы… (что-то в этом роде). Подарена Наполеоном I Жозефине Богарне по возвращении из похода… (какого-то там). 250 000». Цена в фунтах стерлингов… т.е., по тем временам - полмиллиона долларов!!! Я в ужасе поставила вещицу обратно: не дай Бог, сломаю что-нибудь – потом всю жизнь расплачиваться.

Вернулся Марк. Еще с полчаса мы побродили и, наконец, подошли к верхней зале… где по центру, напротив лестницы, висел он. Я не ошиблась: это был «Святой Себастьян» Тициана...

Конечно, я знала сразу: это не мой «Себастьян». Тот, самый известный, чья репродукция была засмотрена мною до дыр, находится в Эрмитаже, а эта картина – одна из семи вариаций, созданных Тицианом в течение всей жизни, и каждое из полотен отражало трансформацию философского взгляда художника на эту библейскую историю. И всё равно – это было поразительно, просто фантастично! Он – здесь, я его вижу… так близко!

 - Картина принадлежит одному частному американскому коллекционеру – её прислали на аукцион. Эстимейт – 35 000 000$, - и Марк устремил на меня выжидательный взгляд.

 - Я… я скажу мужу... – пролепетала я, - и он тоже… скажет кому-нибудь…          

 - Да, конечно, просто имейте в виду! - с готовностью откликнулся Марк, и я поведала ему свою детскую историю. Даже не надеясь на положительный ответ, все-таки, спросила:  

- А можно потрогать?

- Да пожалуйста, сколько угодно!

И я приложила ладони к полотну…

Тут он меня и настиг – синдром Стендаля: есть у меня в анамнезе такая штука. Не могу судить, насколько типичен мой случай: это - к специалистам. Вернее как: соматические симптомы - вполне себе классические (резкое учащение сердцебиения, слабость в ногах, головокружение), но это – посильная и даже приятная плата за глубочайшее психоэмоциональное переживание - на уровне катарсиса. Обычно десятисекундный процесс включает три стадии: первая – экстатический восторг от самого факта существования в мире бесконечно прекрасных вещей, созданных человеком. Вторая стадия – глубочайшая благодарность. Благодарность судьбе, Богу… Вселенной за возможность созерцать эти вещи, быть в близости к ним… а в данном случае – ещё и прикасаться! И третья: как следствие сопричастности себя (в формате Универсума - бесконечно малой частицы!) к чему-то великому - почти оргастическое переживание полноты собственной жизни… осознанности жития – вот прямо здесь и сейчас (это чудесно описано в статье Дж. Пауэлла «Полнота человеческой жизни»). И в результате в течение очень короткого промежутка времени постигается главное: преходящесть и вечность бытия... его тлен и его же беспредельное величие – чрез себя самоё (по образу и подобию). Одномоментно (именно одномоментно!) проживается всё: и детство – со всеми его страхами и радостями, ощущением бессилия перед громадным миром и предвкушением собственного могущества – «вот когда я вырасту!..»… И весь последующий взрослый опыт - в профессии как призвании… любви, сексе… потерях и обретениях, смертях близких и рождениях детей. И даже опыт предстоящий: трепет (до реального озноба) перед неизвестностью, страх… и одновременно – ощущение безграничного доверия перед будущим (Господь всё управит). Проносятся обрывки снов, слов, кадров из фильмов, запахов… отчего-то именно в связи с запахами у меня возникают наиболее устойчивые ассоциативные ряды. В конце концов, запах есть нарушение кислородного баланса, вторжение в него иных элементов – метана? углерода? серы? азота? В зависимости от объёма вторжения получаем привкус – запах… это всё дело молекул, и, похоже, счастье есть миг, когда сталкиваешься с элементами твоего собственного состава в свободном состоянии. По И. Бродскому (а цитата из него), для одних «запах счастья» - свежескошенная трава или сено; для других – рождественская хвоя с мандаринами… для самого Бродского – запах мёрзнущих водорослей (как отсыл к детству на берегах Балтики). Что же до меня… Это запах печной гари в г. Умань в Украине – моей малой родине: там до сих пор в Центре многие частные дома отапливаются природным углем. Ещё – густой запах солярки и горячих рельсов в Бердянске, куда мы с отцом и братом ездили на Азовское море: папа снимал квартиру в одном и том же месте, рядом с ж/д вокзалом. Это тонкий, возвышенный аромат варенья из райских яблок: варила бабушка, потом – мама. И – нафталиновый запах старой одежды, старых книг и пыли, курящейся в солнечных лучах: запах громадного запущенного чердака в доме бабушки - дух вечности. Ни один из перечисленных выше эпитетов не является аллегорией или фигурой речи: всё так и есть, и подобный опыт (т.е., синдром) был пережит раз семь за всю жизнь.

Я расплакалась. Марк, растроганный моей реакцией, открыл новую бутылку шампанского, а подруга тут же предложила монетизировать всю эту ситуацию: что, если пресс-конференцию, посвященную первому показу ROZA, провести здесь? Будет много прессы - Марку это тоже на руку (лишние упоминания в СМИ), а уж мне и подавно престижно. Марк с воодушевлением согласился, но сразу же поправился: «Правда, «Себастьяна» уже не будет – завтра он улетает домой, в США». «Ничего, – заверила его я, - у вас здесь столько добра… Мне и Пикассо хватит – у вас его целых три!».

 Через месяц я снова прилетела в Лондон – сделать последние приготовления к показу: кастинг и всё такое. Зашла к Марку – засвидетельствовать почтение и обсудить кое-какие организационные вопросы. «Себастьяна» на месте не было… А буквально через пару часов ко мне в шоу-рум гоголем вплыл Дж. Б. – директор по маркетингу Westbury: сказал, что тоже только что из Partridge - случайно зашел к Марку и… застал там Её Королевское Высочество принцессу Кентскую (оказалось, она – патронесса галереи). Марк любезно представил ей Дж. Б., завязался разговор. Принцесса поинтересовалась, не грядут ли в отеле какие-нибудь знаковые мероприятия, и Дж. Б. (верный друг!) разразился восторженными подробностями в отношении моего дебютного показа. «Так и есть, Ваше Высочество, - подтвердил Марк, - эта московская модельерша – просто русская Шанель!».

- Представляешь, не успел я расшаркаться, какую честь Её Высочество окажет тебе и Westbury своим присутствием на показе, как она сама попросила познакомиться с тобой! - с победным видом закончил Дж.Б.

Конечно, это была громадная удача!.. На следующий же день ко мне зашла «lady-in-waiting» принцессы (т.е., придворная дама): деликатно оценила уровень вещей в шоу-руме и проинструктировала насчет королевского протокола – как делать книксен, как обращаться и т.д. А еще через день я принимала принца и принцессу Кентских – в том самом зале, где мы ужинали не так давно после конного поло. Так началась моя дружба с этой высокородной семьей – конечно, в той степени, в какой можно считаться другом особ королевской крови. Но… при всем моем глубочайшем уважении к Кентским, эта история не про них. Она – про Тициана. Про моего «Себастьяна». Про память. Про мою жизнь.

 Через три недели, в день показа, к 12-ти часам я со своими помощниками подошла к галерее – на пресс-конференцию. Все представители СМИ были уже на месте – в верхнем зале… ждали только меня. Внизу, на входе, стояли Марк и два официанта с шампанским. Мы с Марком чокнулись – на удачу!..  вдруг он весь зарделся и, волнуясь, торжественно произнес:

-  Анна, а у меня для вас сюрприз… пойдемте! - Марк предложил мне руку и повел наверх.

И снова я сразу ее увидела – эту картину: «Себастьян» висел на прежнем месте, а мой стол с микрофоном и бутылками Evian стоял аккурат под ним.

- Я не смог удержаться – заговорщицки произнёс Марк, - рассказал о вас этому американцу… знаете ли – к слову пришлось. В общем, что вы – русская модельерша… что у вас собственные принципы в дизайне… и вы обожаете искусство, живопись – особенно, Тициана… что у вас многое с ним связано.  И этот господин захотел сделать вам приятное – оказывается, у него в роду есть русские корни! Так вот, он прислал свою картину обратно – специально на вашу пресс-конференцию, представляете?.. Раз уж вам так хотелось!.. Ну - вы довольны? Раскрывать его имя категорически запретил, вы уж извините – не могу-с!

 ...В общем-то, вот и всё – конец истории. Что я почувствовала в тот момент? Не знаю… не помню. Первая реакция была – ужас, оцепенение… да, и дикая благодарность: я примерно знаю, сколько стоит логистика предмета искусства такого уровня – это запредельные деньги. Вторая мысль – «сейчас я не могу об этом думать: сначала – пресс-конференция, потом – показ... Всё потом!». А дальше, в течение последующих лет, реакция догоняла меня снова и снова… и каждый раз – в новой трактовке. Зачем всё это случилось? Beneficium qui? Да, широта жеста поразительна!.. Что – у богатых свои причуды? Возможно. Внутренне я почти сразу же отказалась принять всё это на собственный счёт: слежу за проявлением в себе первого из семи смертных – гордыни… хотя, чего там говорить - грешна!.. ведь как бабе, всё равно приятно… И тем не менее: какая, к матери, модельерша?! «Русская Шанель», как же! При всей фееричности характера, я довольно практична: возможно, мой неизвестный поклонник решал, прежде всего, свои проблемы – либо реальные (с продажей картины), либо ментальные (латал собственные психотравмы… тем более, по словам Марка, в его жилах текла толика русской крови).

 Чужая душа – потёмки. Самое главное для меня - детская история с Тицианом закольцевалась: спустя тридцать пять лет я поняла – ЗАЧЕМ ВСЁ БЫЛО. А вот об этом умолчу – и так сказала достаточно.