Кульминация угрозы. Встреча с «Памятью»
Лето 1988 года – одно из самых светлых и радостных на моей памяти. Перестройка мчится вперед на полных парах. Рушатся прежние запреты. СССР открывается Западу. Еще в мае 1988 года начинается вывод советских войск из Афганистана. Создаются новые партии, в том числе Демократический союз во главе с Валерией Новодворской. Открыто и всеобщественно празднуется тысячелетие крещения Руси. Принят проект конституционной реформы и учрежден пост президента. Рейган посещает СССР и подписывает с Горбачевым договор о ядерных ракетах. Ускоряется реабилитация жертв политических репрессий. Впервые опубликован в СССР «Доктор Живаго». Издается почти все, что раньше 70 лет запрещалось и за что можно было получить тюремные сроки…
Это была кульминация свободы в истории России, праздник падения деспотизма, сравнимый только с 1861 годом, отменой крепостного права, и Февральской революцией 1917 года, покончившей с монархией. Но поскольку тирания, установленная в октябре 1917-го, была несравненно более жестокой и тоталитарной, чем самодержавие, то и освобождение от нее, да еще поддержанное средствами массовой информации, переживалось несравненно шире и праздничнее. Почти каждый день мы просыпались в новой стране.
И для меня это было счастливое время. Весной 1988 г. вышла моя первая книга — «Парадоксы новизны. О литературном развитии 19-20 вв.» Мне было уже 38, и я 10 лет состоял в Союзе писателей, но о выходе книги в доперестроечное время не мог и мечтать. Еще в 1981 г. меня обругали по идеологической линии сначала «Знамя», а потом и сама «Правда» в статье Ю. Суровцева с суровым заголовком «Диктует жизнь» — и под эту диктовку меня убрали из литературной жизни до 1986. А лето 1988 было прекрасным — на даче, с четырьмя детьми. Хорошо работалось, вынимались из-под спуда, дописывались и постепенно выходили в свет вещи, которые раньше было немыслимо не то что опубликовать, но и показать кому-то, кроме близких друзей. Эссеистика: «Ленин – Сталин», «Блуд труда»; книги «Великая Совь» и «Новое сектантство» – деконструкция советской, да и вообще имперской идеологии…
На даче я прожил до конца сентября, завершая на большом подъеме «Великую Совь» – опыт описания тоталитарной державы на языке тотемических мифов и ритуалов. Вернулся в Москву, предвкушая, как заново вольюсь в публичную жизнь, в свой клуб «Образ и мысль» (1986–1989) и в новую «Лабораторию современной культуры» (1988–1989): какие мы будем проводить вечера, чтения, дискуссии, импровизации, как будем заново открывать мировую цивилизацию и наверстывать упущенное за XX век. Это была эпоха «клубления» в жизни Москвы, когда постоянно открывались все новые творческие объединения, клубы по интересам, лекционные программы…
В один из таких дискуссионных клубов, «Прометей», расположенный в Доме культуры гуманитарных факультетов МГУ на Моховой (моя alma mater), пригласили выступить и меня. Это было 1 октября 1988 года, как раз тот день, когда Горбачев сделал еще один шаг к демократии, заняв пост председателя Президиума Верховного Совета, то есть переводя власть в стране с партийных на выборно-парламентские рельсы. Вечером в клубе проходила дискуссия «Русское, как мы его понимаем». Я, окрыленный новыми свободами, решил прочитать отрывки из своего эссе «Обломов и Корчагин» – о маниакально-депрессивном психозе в отечественной истории и о путях его преодоления. Условно: Обломов – депрессивный полюс, а Корчагин – маниакальный. Они сочетаются, например, в героях А. Платонова, воинах-сновидцах. Я читал из главы «Метафизическая воронка»:
«Целые народы, как и люди, могут страдать от душевных недугов… Долго наше общество терзалось маниакально-депрессивным психозом. При этом маниакальное начало преобладало среди господствующих сословий, на вершинах политики и культуры, тогда как масса нижних и средних слоев была погружена в депрессивное состояние, отразившееся в унылых, тягучих народных песнях, в тоске и жалобах, в бесконечном равнодушии ко всему. Маниакальный склад личности ярче всего обнаруживался у выдающихся людей – собственно, сила маний и фобий и выдвигала их на передний край… У всех этих людей, даже при величии натуры и гениальной одаренности, есть какая-то резко выдвинутая черта, навязчивая идея, оттесняющая все остальные. Великан, стоящий на одном каблуке и размахивающий руками, – вот поза нашего великого человека. Он широк по размаху своей энергии – и крайне узок в точке ее приложения. Эта маниакальность соединяет два понятия, противоположных по смыслу: партийность (от латинского pars – часть) и тоталитарность (от латинского totus – целое). Мания тотальна по объему притязаний и партийна по точке приложения, в ней частичное и целое подменяют друг друга. "Pars pro toto", "часть вместо целого" – формула мании. Широко разверстые зрачки, неподвижно устремленные в одну точку. Воронка взгляда – эмблема мании…»
Уже на этом месте стали раздаваться возгласы: «клевета», «провокация», «почему мы это допускаем?». Под негодующие выкрики я все-таки дочитал до конца:
«…В иные периоды преобладают маниакальные порывы: стремительные реформы, революции, перевороты, почины, скачки – нетерпеливо закусывают удила „вихри-кони“, зачуявшие призыв будущего. Но затем наступает долгая эпоха застоя, упадка, безвременья. Гнетущая безысходная тоска; настоящее и будущее видятся мрачными; в памяти всплывают былые обиды, несчастья… Нелепо было бы ставить перед психиатром вопрос, что первично, а что вторично: биполярность предполагает совместность обоих полюсов. Точно так же вряд ли историк объяснит: инертность народа ведет к одержимости правителей или бушевание верхов заставляет притаиться и застыть низы? …Эти пульсации бывают в истории каждой страны, но мало где они достигают такой амплитуды и резкости перепадов, как в России. Конечно, коль скоро речь идет об обществе, такая биполярность – это проблема не медицины, а метафизики, это бинарность самой культурно-исторической модели в ее болезненном и порой саморазрушительном выражении».
Озлобление нарастало. После громких возгласов и ропота из зала взял слово член Национального совета общества «Память» Николай Детков, «правая рука» самого Дмитрия Васильева, как он себя представил. Он успокоил публику: все под контролем, такие выпады даром не пройдут, русских в обиду не дадим, «Память» ничего не забывает. Далее некто, назвавший себя научным сотрудником, объявил, что докладчика стоило бы побить камнями. Его жена, психиатр, рассуждала об открытости и доверчивости молодого русского народа и о жестокости старого еврейского, ссылаясь на кровожадность пророка Иезекииля. Содержание моего доклада вообще не обсуждалось. Только моя фамилия, национальность, гены. А значит, у меня нет права судить о стране, в которой я прожил почти 40 лет.
Стало ясно не только из слов, но из интонаций и жестов, что теперь я внесен в их списки. И только потом, уже рассказывая об этом происшествии встревоженным близким, я сам удивился своему безрассудству. Двух с половиной лет гласности оказалось достаточно, чтобы потерять осмотрительность, забыв, чему меня учили десятилетия жизни в тоталитарном государстве. Так 1 октября 1988 года закончилось для меня «лето Господне благоприятное» и то «царство свободы», счастливый приход которого я переживал с весны 1986 года. Навалилось предчувствие мрака, который вскоре начнет обволакивать всю страну. В ту осень и зиму гласность стала оборачиваться кликушеством и мракобесием. Со всех сторон в печати и изустно роились одни и те же слухи: о «Памяти», об антисемитизме, о кровавой бане, о предстоящих погромах… Подумалось о детях, о будущем. Через год с небольшим мы уехали из страны.
Антисемитский инцидент в Доме литераторов, январь 1990