DEUS SEX MACHINA

...где еще? в лондоне, в тесном, как спичечный коробок, номере омерзительно тонкостенного отеля, задыхаясь, стараясь не издавать ни звука. Как нашкодившие кошки, крались к единственному креслу, забившемуся в угол между письменным столом и уборной, пока твой муж вздрагивал во сне и этим заставлял ежесекундно вздрагивать нас. Зажимая друг другу рты, чтобы не вскрикивать, впиваясь зубами друг другу в испуганные ладони, облизывая пальцы, и без того мокрые, пахнущие свежесрезанными цветочными стеблями. Вот что я шептала тебе потом, на балконе, трясущимися пальцами держа сигарету, трясущимися руками держа тебя: что шея твоя пахнет лепестками и пыльцою, а там, внизу – вязкая прозрачная цветочная кровь, запах воды и земли. Ты отстранялась, глядя на штору, за которой твой муж и вправду внезапно проснулся, слепо зашарил руками по отброшенному одеялу, – и пока ты целовала его, говорила: «спи», я думала о том, что при некоторых обстоятельствах... Мы обошлись тогда пальцами, несколькими сдавленно выдохнутыми словами и маленькой железной флягой твоего мужа, которую ты сначала прижала к удушающе горячей гостиничной батарее, а потом – внезапно – к моему животу.

Такси до лондонского манежа – «Олимпии» со мной делит едущий на случку хорек. Таксист сначала везет меня на выставку, а потом хорька на случку. Если сунуть в клетку пальцы, хорек их сперва нюхает, а потом лижет. Потом опять нюхает, потом опять лижет. То их понюхает, короче, то их полижет. Мне кажется, это ровно то, что надо человеку, едущему на выставку про еблю. «Когда Господь хочет нам что-нибудь сказать, он делает это громко», – мысленно говорю я тем двум людям, с которыми я вообще мысленно разговариваю все последние дни.

Будучи спрошен, как он узнал, что хорьку пора на случку, таксист сообщил, что хорькову интимную нужду «почуял сердцем». Предложил мне первенца из приплода. Отмазалась под тем предлогом, что я завязавший зоофил.

...где еще? в псевдорусском нужнике ресторана «пушкин», быстро и жадно, едва успевая спустить друг с друга колготки, жалея потратить на это лишние две секунды и жалея, что не потратили их, потому что тянуться друг к другу оказывается далеко, неудобно, тесно. Мы обходимся моим кольцом с острыми углами, твоим языком, моим языком и, кажется, невнятной молитвой, потому что за все это время в изразцовые хоромы нужника никто не входит. Я первая отпускаю тебя, потому что мне кажется, что ты хочешь поскорее вернуться наверх, к нашим, нервничаешь, ждешь, когда я от тебя отстану. Ластовица твоих колготок промокла насквозь, я говорю, что это ужасно, я так перед тобой виновата, кошмар, как же ты, бедная, будешь теперь завтракать в мокрых колготках? – и мы наконец смеемся. Только наверху я понимаю, что в здешней гурьевской каше нет никакой брусники, а красный след на ложке оставляет моя прокушенная губа.

На входе в «олимпию» очень полная молодая дама в корсете подтягивает кружевной чулок, чтобы во всем блеске вплыть в храм плотской свободы. Смешливый широкоплечий мальчик в черной карнавальной маске уверенно ведет к входу свою инвалидную коляску во главе стайки из трех или четырех друзей, таких же смешливых, широкоплечих и двухколесных. Ежегодная выставка Erotica 08 – сто пятьдесят экспонентов, около десяти тысяч наименований товаров, «эротические шоу» каждые два часа, то-се – только открылась. Внутри почти никого нет, кроме меня да 60-летней кудрявой бяши в расшитом блестками наряде, которому позавидовали бы завсегдатаи Studio 54. Зато сто пятьдесят торговцев трепещут ноздрями и нетерпеливо бьют копытами в своих стойлах, некоторые – в полной упряжи (настоящей, лошадиной). Один такой жеребец, продавец аксессуаров для pony play, отстегнув собственные удила, с гордостью сообщает мне, что он шорник в третьем поколении. Дед у него был шорник, отец шорник и сам он шорник. «Причем, – говорит жеребец, – я всегда знал, что мой талант не для лошадей». В шестнадцать лет решил заниматься любимым делом, даже специальное человеческое седло запатентовал, вот оно у него на спине, безопасное для позвоночника, выдерживает седока весом до девяноста пяти килограммов. Я выказываю глубокое уважение к его изобретательским способностям.

– Это все любовь, – говорит шорник. – У меня была любимая женщина, я ради нее изобрел седло, она была моей музой. Я думал, что она меня любит, но оказалось, что ей даже не нравится играть в пони. Оказалось, она просто хотела, чтобы я убил ее мужа. Я после этого несколько месяцев не мог быть пони и работать не мог: стоило мне увидеть уздечку или там подпругу, как начинал плакать.

Я приношу шорнику из буфета пачку морковных палочек, и он ест их у меня из рук, а потом благодарно ржет, а потом опять ржет, в смысле смеется.

...где еще? в вене, под рождество, в таунхаусе. Наконец-то медленно. Твой муж уехал покупать продукты, готовить рождественский ужин – так ему захотелось. «Не торопи меня, – просишь ты, – не торопи меня, – и вдруг говоришь: – Я хочу быть мальчиком сейчас», – и резко переворачиваешь меня на живот. Мне не важно, кем ты сейчас хочешь быть, мне важно, чтобы сейчас все было, как ты хочешь. Я прижимаюсь губами к впадинке у тебя между плечом и ключицей, к точке, где пульсирует горячее и живое, и жду, но ты только водишь пальцем по моему затылку, водишь вдоль моего позвоночника ногтем, и от нетерпения мне хочется плакать. В этот раз мы обходимся собственными телами, а может быть, еще чем-то подручным, я в процессе плохо запоминаю детали. Потом я лежу, уткнувшись лицом тебе в бедро, а ты ешь грушу и водишь ногтем по стене, и когда я поднимаю голову, вижу двух выцарапанных на обоях девочек: палка, палка, огуречик, еще палка и еще палка, два кружочка между палками, и одна из девочек лежит и плачет, а другая, сзади, – как бы мальчик.

Девяносто процентов всего, что здесь продается, имеет форму хуя. Продается насадка на душ в форме хуя. Продается вешалка для полотенец в форме хуя. Продается венчик для взбивания яиц в форме хуя. Продается обтекаемый серебристый просто хуй, на котором написано: «Идеально подходит для беременных», и я покупаю его в подарок тем двум людям, которым я все эти дни безудержно покупаю подарки. Продается хуй на палочке шоколадный, хуй на палочке карамельный и хуй на палочке марципановый. Последний – с ушами. Очень страшно. Предметы другой формы тоже продаются. Продается надувной объект «овечка Долли в натуральный размер с тремя отверстиями». Продается механический тренажер для мышц влагалища «Кегельмастер». Инструкция обещает «возможность доставлять партнеру несказанное наслаждение», а также «возможность многократно усилить собственный оргазм». Хорошо, что не «возможность колоть пиздой орехи».

Продаются шелковые простыни леопардовых расцветок. Торгующий леопардовыми простынями человек предложил мне прилечь вздремнуть. Отмазалась под предлогом того, что я завязавший нарколептик.

...где еще? у вас дома, когда он уехал к маме на полтора часа или даже больше. Остановимся здесь на секунду: полтора часа или даже больше – это два раза медленно и два раза быстро, или один раз медленно и три раза быстро, или еще как-то – говорю же, не помню, не запоминаю некоторых деталей. Но помню очень ясно, что стояла перед тобой, сидящей в кресле, на коленях, спиной к двери. Помню, на мне его рубашка, а на тебе нет. Помню запах его одеколона, обычно исходящий от ваших подушек, но теперь не я вжимаюсь в этот запах лицом, а запах сам наваливается на меня. Помню ощущение, что по шее водят тупым ножом и как я вдруг понимаю, что это врезается в горло край его ремня, валявшегося на стуле, что он на ремне, как зарвавшуюся собаку, за горло оттаскивает меня от тебя. Помню, как ты кричишь и как это не имеет никакого значения ни для меня, ни для него. Помню, как он прокусывает мне губу и как я понимаю, у кого ты этому научилась. Помню, что мы обошлись буквально парой движений, несколькими позами, чтобы раз и навсегда установить: я здесь третий, гость, визитер с птичьими правами. Помню, что полчаса спустя спрашиваю тебя, засыпающую, слушая, как он возится под душем: «Почему ты так боялась, что он узнает?» – и ты говоришь: «Дура, наверное».

Я мысленно говорю тем двум людям, с которыми я вообще все время мысленно разговариваю в последние дни: «Если бы вы были здесь, мы бы все время смеялись». Мы бы смеялись из-за ярко-розового клиторального стимулятора в форме Эйфелевой башни, мы бы смеялись как ненормальные, представляя себе труп, из груди которого торчит вот этот нож с рукояткой в виде пениса, мы бы смеялись до колик из-за трусов, способных часто мигать в темноте красными и синими лампочками. Немолодая рыжая дама в элегантном платье и на костылях как раз приобретает три пары таких трусов. В разрезе платья видна покрытая голубыми татуировками сухощавая голень. Я спрашиваю у дамы, как ей тут нравится. Дама говорит, что в этот раз не очень, потому что вообще-то они с мужем ходят сюда каждый год вместе, но три месяца назад случилась авария, муж теперь неходячий, а она вот кое-как ходячая. Она не хотела идти без мужа, это их, ну, общее развлечение каждый год, выставка плюс бал, но он ее убедил – сказал, что им сейчас как раз нужно что-нибудь такое. Эти трусы с мигалкой – настоящая удача, муж будет очень смеяться, он невропатолог, всю жизнь работает с эпилептиками, он оценит. А смеяться им обоим сейчас как раз нужно, даже важно, хоть и сложно.

Рядом продают артефакт под названием Clone-a-Pussy – набор материалов для снятия слепков с понятно чего. Мне предложили попробовать прямо на месте, «с помощью опытного мастера». Обещали, что полученная скульптура, если я выставлю ее, скажем, на журнальном столике, «будет поражать воображение гостей». Отмазалась под предлогом того, что я завязавший арт-критик.

...где еще? у меня на кухне, после того как нам не удается тебя добудиться: ты только фыркаешь недовольно и смешно перебираешь ногами во сне, как кошечка или собачка, и говоришь в ответ на наши посягательства: «Мысленно с вами». На кухне я собираюсь поставить в микроволновку кружку с молоком, чтобы сделать ему какао, но он не дает мне возиться с какао: край стола больно вдавливается мне в спину, ледяное молоко выплескивается на футболку, я чувствую его пальцы у себя на бедре, потом у себя внутри, потом он говорит мне тихо: «Так она тебе делает?» Я показываю ему, как ты мне делаешь на самом деле, и через секунду оказываюсь на полу, и он делает так, как ты мне не делаешь, не можешь сделать, конечно. Мы обходимся проводом от мобильника и ледяным стеклом его часов. В какой-то момент он вдруг прекращает двигаться во мне, замирает и смотрит мне в глаза холодно и внимательно, а потом берет меня зубами за горло, и этого нам обоим оказывается достаточно, чтобы все закончилось почти мгновенно. Я заставляю его поцеловать меня, мы целуемся яростно, больно, долго, пока хватает дыхания, а потом я спрашиваю срывающимся от злости голосом: «Так она тебе делает?..» – и получаю по морде, вполне заслуженно. Я еще лежу на полу и, кажется, наполовину сплю, а он покачивается в моем рабочем кресле и читает почту с моего ноутбука, поставив ногу мне на живот, когда ты выходишь из спальни и говоришь: «Свиночки, кто шумел? Ну какие же вы все-таки, вообще». Он обнимает тебя, извиняется, целует в бедро, и ты идешь наконец делать ему какао.

Два седых джентльмена у стенда с орудиями для порки ведут между собой чинную беседу о том, что вот семихвостки – это да, это старая школа, а вот стеки – это фу. «С тех пор как моя жена ушла от меня, – говорит один джентльмен другому, – я всерьез думаю о том, чтобы превратить нашу совместную коллекцию всего этого (он обводит рукой представленные на стенде зажимы для сосков, наручники, кляпы и поножи) в арт-объект. Назвать его "Пока ты не ушла, это не было больно". Я даже говорил с устроителями бала, но они сказали, что моя концепция не соответствует духу веселого, непринужденного общения между гостями». У стенда с маленькими, загнутыми на конце вибраторами для стимуляции простаты молодая пара спрашивает меня, иду ли я завтра на бал (обещают аж тысячу гостей!) и не хочу ли отправиться туда вместе с ними. Пока я думаю над их предложением, девушка добавляет: «А то, понимаете, в прошлый раз его жена привезла туда в тележке из супермаркета все его вещи и их сына, оставила все это у входа и ушла. И сегодня она, кажется, что-то такое планирует. Мы очень боимся идти одни». Две немолодые дамы опробуют электрическую зубную щетку «с сюрпризом» (насадил специальный колпачок – и вот тебе клиторальный вибратор), нежно прикладывая ее друг другу к кончикам носов, а потом целуются сухими морщинистыми губами. Продается невероятно красивое синее нижнее белье для беременных, и я его покупаю.

...где еще? в праге, одна, в своем гостиничном номере, пока вы с ним отмечаете день рождения твоей мамы где-то на Виноградах. Я секрет, меня с вами нет, и мне приходится обойтись несколькими воспоминаниями: как он говорит тебе «Иди сюда, теперь ты»; как ты доводишь его до бешенства каким-то дурацким спором, и я от злости на вас обоих кусаю тебя за плечо, и потом каждое утро мы придумываем за завтраком фантастические истории про этот круглый синяк («Нет-нет, мне на руку инопланетяне приземлились!» – «Присосались! Тебе на руку инопланетяне присосались!»); как ты стискиваешь мою руку, пока он берет тебя на краю кровати; как на пляже в Тарабине какая-то израильская девочка строит ему глазки, а мы с тобой, суки сытые, дружно показываем ей язык. Как я вдруг понимаю, что пора бы и дни посчитать, и получается, что че-то как-то две недели выходит лишних. Как я сижу в туалете, уже в Москве, у вас дома, и говорю себе, что надо купить тест, и боюсь сглазить, не могу купить тест. Как я лежу между вами, обняв его, слушая твои сонные шорохи у меня за спиной, и опять считаю, и получается четыре недели. Как два дня спустя мне снится кровь, и утром оказывается, что все действительно в крови, и как я задыхаюсь от рыданий, сгибаясь пополам и кусая себя за пальцы, и как ты поишь меня какао из поильника, купленного твоей мамой в Кисловодске в год твоего рождения, и как вы сидите со мной, гладите, целуете в лоб, говорите мне ласковое и смешное, пока я наконец не засыпаю.

Кошечка и собачка, обеим лет по тридцать, у них ушки, лапки-перчаточки, пушистые сапожки, нарисованные коричневым гримом носики. У одной на джинсах пушистый кошачий хвост, а у другой – милый хвост бубликом, причем первая водит вторую на тоненьком розовом поводке. Они рассматривают огромный стенд-магазин мегабренда LoveHoney. LoveHoney представляет на этой выставке свой новый хит: металлические стаканчики, заполненные силиконом, а на поверхности этого силикона расположен или палевый дамский ротик, или нежно-бежевый анус, или небольшая розовеющая вульва. Продавщица в белом халате, докторской шапочке и алых чулках предлагает кошечке намазать палец любрикантом, погрузить его в силиконовую вагину и убедиться, какая она, эта вагина, приятная на ощупь. Хихиканье, подталкивание друг друга локотками, дрожание хвостиков, то-се, кошечка подставляет палец под любрикант, осторожно опускает его в вибрирующее силиконовое отверстие и вдруг без тени улыбки изумленно говорит: «Вау, какая она тугая!»

Собачка вскрикивает, отталкивает от себя кошечку, вырывает у нее из рук поводок и разражается слезами. Кошечка пытается ее обнять, собачка уворачивается, неловко машет на кошечку поводком и убегает. Кошечка стоит, растерянно держа перед собой мокрый от силикона палец.

Продавщица с любрикантом уже облизывалась на мой палец. Отмазалась под тем предлогом, что я завязавший гинеколог.

...где еще? у нас дома, на нерасстеленной кровати, заваленной только что купленным барахлом, ты стонешь: «Ножки мои, ножки!», потому что шесть часов шопинга – это да, бедные ножки, но зато мы купили на эти ножки синие кружевные носочки и к ним невероятное синее кимоно и заставляем тебя все это немедленно надеть. «Вау, – говорим мы, – вау!» – и заставляем тебя все это немедленно снять. Я сижу на полу и смотрю на вас, а потом закрываю глаза и слушаю: вздохи твои переходят во вскрики, потом я слышу пощечину и еще одну, на которую ты отвечаешь тихим рычанием, потом снова вскриком, потом долгим выдохом. Потом он идет проверять, кто звонил, ты сползаешь ко мне на ковер, мы лежим в обнимку, и вдруг я не выдерживаю и изо всех сил бью тебя ладонью по лицу и спрашиваю, перехватывая твою взметнувшуюся руку: «Так он тебе делает?»

Анальные бусины, вечерние платья, вибровагины, настольные игры для взрослых («Игра "Моногамия" изменит вашу сексуальную жизнь! "Моногамия" – это страстные сексуальные приключения с одним и тем же партнером!»), кожаные трусы без промежности. Нервная женщина в деловом костюме говорит по мобильнику: «Милый, умоляю тебя, сходи сделай рентген. Пожалуйста. Ради меня». Мрачный человек в хорошо сшитом пиджаке изучает генитальную бижутерию – устрашающего вида серебряные кольца на пенис и тонкие цепочки для украшения лобка, а потом тоже звонит кому-то и говорит: «Я не могу здесь находиться, это растравляет мне душу, я постоянно о тебе думаю, пожалуйста, мы должны поговорить». Очень массивная пара посетителей, смеющихся до слез, когда под ними обрываются «любовные качели» – сложная система из кожи и тросов, главная цель которой, насколько мне удается понять, – сделать так, чтобы секс заменил мужчине стрельбу из лука или игру в дротики. Ужасно трогательная хрень по имени MonkeySpanker, больше всего похожая на штуки, которыми при проверке зрения надо закрывать один глаз, – кружочек с ручкой. В кружочке дырка, а внутри нее натянута латексная плотная мембрана, тоже с дыркой посередине. Наносишь любрикант, засовываешь в мембрану что положено, и вперед. Зачаровывающий предмет, но немедленно вспоминается анекдот про «жалкое подобие левой руки». Мне, кстати, предложили опробовать MonkeySpanker на специально установленном макете пениса. Клялись, что «рука устает гораздо меньше». Отмазалась под тем предлогом, что я пианистка, у меня сильные руки.

...где еще? в нелепом, как все русские гестхаусы, трехэтажном подмосковном доме, арендованном всей компанией на уик-энд. Тут в каждой комнате чучело крокодила, а в одной из ванных вместо унитаза и биде – два унитаза: видно, хозяева не поняли на картинке в журнале, что это за второе корыто. К ночи мы чинно расходимся по своим комнатам, а потом я перебегаю к вам и сталкиваюсь в коридоре с К., который, хмыкнув, говорит мне вслед: «Спокойной ночи, мальчики и девочки!» Мы дико пьяные и дико нежные и ужасно друг друга любим вообще. У вас с собой, оказывается, есть истерически смешной предмет, который вы купили где-то на Кипре: маленький серебряный шарик с серебряной цепочкой, к нему прилагается пульт, и он умеет вибрировать внутри. Вы ставите на мне опыты, и мы так ржем, что наши любимые друзья деликатно стучат нам в стенку. Тогда мы начинаем ржать, уткнувшись в подушки, и вдруг он входит в меня, и все, что происходит потом, вызывает у меня ужас, потому что, пока он движется во мне, пока он кусает меня за плечи, пока он держит меня за волосы и заставляет двигаться быстрее, он смотрит тебе в глаза и говорит: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя», а ты куришь и смотришь на него в ответ, и улыбаешься ему, как Мадонна. И потом, стоя под душем, я думаю: если смерти нет, то кто сейчас говорит со мной? Кто говорит со мной сейчас?

Продается волшебный гель под названием Like a Virgin, сулящий утяжку и сужение женского причинного места аж на восемь часов. Купить два литра и брызгать в рот литературному критику Т., когда его начинает нести на тему будущего великой русской поэзии. Продается невероятное количество разнообразных виброкроликов: маленькие, с абрикос, виброкролики в шести разных позах (обещают, что коллекция будет пополняться); довольно большие, с крупный персик, виброкролики, светящиеся в темноте; нехреновых размеров, с мелкую дыньку, виброкролики с напряженным оскалом пасти, удобно присевшие верхом на баклажанных размеров дилдо, как мишки Шишкина – на бревно; виброкролики, вытянутые в длину и слегка сутулые, напоминающие огурец, и виброкролики извилистые, сколиозные – нет такого овоща, как они выглядят. Виброкролики с дистанционным управлением. Наконец, сияющий блестками, как подлинная звезда фрик-шоу в кроличьем шапито, виброкролик без глаз, но с пугающими бубонами на спине. Мы со скромно одетым человеком средних лет строим версии о том, почему именно кролики. Скромно одетый человек средних лет склоняется к тому, что все дело в специфической репутации кроликов, а я – к тому, что все дело в «Плейбое». Еще у нас есть версия, что виноват «Секс в большом городе» – там была серия про виброкролика. Продавец виброкроликов снисходительно сообщает нам, что просто у кролика два уха. Мы со скромно одетым человеком средних лет говорим, что у нас тоже по два уха. Тогда продавец берет с прилавка какого-то виброкролика, включает его и говорит: «У кролика два длинных уха. Если во время использования расположить эти уши по бокам от клитора...»

«Бритва Оккама может полоснуть дурака по самому неожиданному месту», – мысленно говорю я тем двум людям, с которыми я вообще мысленно разговариваю все последние дни. Утешает одно: у русского орла две головы, и если мы решим заняться локализацией этого гениального изобретения...

...где еще? в клубном туалете, предусмотрительно просторном, с кушеточками в каждой запирающейся кабинке, без тебя, застрявшей на работе, одни, на чьем-то бессмысленном дне рождения, среди запаха мочи и лаванды, и у нас ничего не получается, совсем ничего, но мы оба делаем хорошую мину при плохой игре. Где еще? Пьяными, ночью, без него, поехавшего встречаться со старшим сыном, на балконе нашей квартиры, и у нас тоже ничего не получается, и мы обе даже не пытаемся сделать вид, что все хорошо, зато заставляем себя поговорить про все, что происходит. «Все отлично, – говорим мы друг другу, – все отлично, все отлично, просто мы все устали. Все наладится», – говорим мы друг другу и чмокаем друг друга в сухие губы, и идем спать. Где еще? У нас в гостиной, когда я, проснувшись, выползаю к вам из спальни и вижу вас двоих, приникших друг к другу, и вы говорите мне, что уже две недели, и вы купили сегодня тест, и он положительный, и тогда ты сбегала и купила семь разных тестов, и они все положительные, реально, все семь. Ты смеешься и прыгаешь по комнате, как белочка или зайчик, а мы с ним смотрим друг на друга, и я снова думаю: если есть Господь, смертию смерть поправший, а смерти и вовсе нет никакой, то кто говорит со мной сейчас, кто это со мной говорит?

Посрамленные, мы со скромно одетым человеком средних лет идем курить, и он рассказывает мне, что у него есть жена и любовница, но любовницу он не любит, а любит жену, но любовница у него уже одиннадцать лет, ее нельзя бросить, она несчастная женщина, у нее кроме него никого нет, а жена все знает, но ничего не говорит, потому что он и вправду ее, жену, любит, и она это чувствует. И даже говорит, чтобы он завтра шел на бал с любовницей, потому что та, бедняжка, всегда сидит одна, ей надо развлечься. Вот такая у него жена, у этого скромно одетого человека средних лет. И, кстати, он в курсе, что в постели он совсем не великий подарок, поэтому он покупает жене всякие штучки, всякие красивые лифчики, и духи с феромонами, и плетки (не стеки, а настоящие качественные плетки – старая школа), и стимуляторы точки G, и виброкроликов. Потому что жена – ангел. Мы возвращаемся в зал, и скромно одетый человек средних лет покупает двух виброкроликов, розового и фиолетового, очень маленького и очень большого. Продавец заворачивает их в золотую бумагу с рождественскими орнаментами, каждого по отдельности.

– Обеим? – спрашиваю я понимающе.

– Оба жене, – говорит скромно одетый человек средних лет и смотрит на меня с укоризной.

...где еще? в псевдорусском нужнике ресторана «пушкин», ты выходишь из своей кабинки раньше, чем я из своей, и ждешь меня на странной скамеечке с сиденьем, пересекаемым изогнутой спинкой. Ты говоришь, какой это загадочный предмет интерьера, а я сажусь рядом и говорю тебе, что случайно знаю, как этот предмет интерьера называется: целовайка, на ней удобно целоваться, и ты целуешь меня в щеку и говоришь: «Какой умный котик». И тут мы наконец за две минуты договариваемся о том, о чем месяц не могли заговорить друг с другом: что мою комнату надо начинать обустраивать под детскую, пятое-десятое, все дела. И ты говоришь, что ужасно меня любишь, а я говорю, что ужасно тебя люблю, и мы поднимаемся наверх, наш заказ принесли, типа завтрак. Ты отлично чувствуешь себя, слава Богу, никакого токсикоза и очень хороший аппетит, тьфу-тьфу.

В зоне, арендованной национальной гильдией эротических художников, страшнее, чем на Старом Арбате в летний полдень, и даже страшнее, чем в подземном переходе возле ЦДХ. Среди кромешных изображений голых людей, от вида которых ортопед потерял бы сознание, среди чудовищных картин маслом (то женский круп, какому позавидовала бы даже шайрская лошадь, то мужские бедра такой степени накачанности, что обладатель должен был бы перемещаться враскорячку) на небольшой табуреточке стоит перед камерой эротического фотографа женщина лет сорока, и крупный фиговый листок мирно покоится на ее гениталиях. Когда готовый кадр вставляют в золоченую рамку, женщина целует ее и протягивает своему пунцовому от смущения мужу. У женщины завтра шунтирование сердца, это просто на всякий случай. Два покрытых татуировками молодых человека в обтягивающих джинсах перебирают диски с винтажной порнографией и объясняют, что пришли сюда забыть одну девушку, которую они, к сожалению, оба любят. Русская красавица в белом платье на каблуках спрашивает, иду ли я на бал, – она собирается пойти, ей теперь на все плевать, она намерена жить дальше бодро, весело и разнообразно, раз мама ее все равно не любит: мама вчера вернулась в Россию и оставила их с папой одних, сказала, что она тут больше не может жить. Я говорю красавице, что собираюсь одеться веселой вдовой. «А я собираюсь одеться невестой, – говорит красавица. – Буду ходить и думать: вот, мама, такой ты меня никогда не увидишь!»

...где еще? дома у к., на кухне, при огромном скоплении народа, отмечающего день рождения девушки К., как раз в тот момент, когда добрались наконец до темы выборов, и уже почти никто никого не слушает, и К. начинает распевать, перекрывая прочие голоса отличным баритоном, ради которого я, кажется, и выскочила за него в ранней юности замуж: «О-ба-маааа!.. О-ба-маааа!.. О-ба-маааа!..» Мы сидим в углу, вы ерошите мне волосы и говорите: «Кто-то, кажется, недоволен жизнью», а я говорю, что ужасно довольна жизнью, смотрите, у меня в ногах кошка выписывает восьмерки, кто бы в такой момент был недоволен жизнью, вы чего? Вы говорите мне, что, может, еще налить? «И кошке, – говорю я, – тоже налить». Вы говорите мне, что кто-то, кажется, слишком много работает, и вообще. «Вау, – говорю я. – Кто этот нехороший человек?» Вы переглядываетесь и говорите друг другу, что вам надо серьезно со мной поговорить, и я говорю: «А?» Вы говорите, что так нельзя, что я в последние три недели, насколько вы можете судить, работала у себя в норе по двадцать часов в сутки, и немудрено, что у меня болит голова, потому что при такой нагрузке у кого угодно заболела бы голова. Вы говорите, что я вам нужна живой. Вы говорите, что у вас для меня подарок, вернее, не подарок, а вещь, нет, не вещь, приказание, приказ, вот: у вас для меня билеты в Лондон, три дня, и чтобы я не смела там работать, а пошла на выставку про еблю, там как раз идет гигантская выставка про еблю, вы не сомневаетесь, что меня это ужасно развлечет. Вы думали съездить всем вместе, но че-то как-то вам сейчас, наверное, не очень правильно летать, поэтому я буду вашим корреспондентом. Про все. Я буду вашим корреспондентом про все, в подробностях, вы на меня рассчитываете.

У вас и правда для меня билеты в Лондон, и гостиничная броня, и трансфер, и заранее оплаченный вход на три дня выставки плюс бал, и вообще. И вообще вы такие настоящие друзья, нет слов. Ну то есть реально настоящие друзья, настоящие. Вы реально настоящие друзья, ребята, спасибо вам, с ума сойти, вау. Спасибо вам. Самые что ни на есть настоящие друзья, нет слов, правда. Настоящие друзья. Вау. Спасибо. Вау. Вообще, такие котики. Вообще. Вообще.

Костюм веселой вдовы кажется мне самым простым способом соответствовать указанному в билете дресс-коду: к черному короткому платью и черным сапогам до колена остается добавить только пернатую черную маску, купленную по такому поводу на выставке. Я надеваю маску еще в такси, и таксист спрашивает меня:

– Ты собираешься кого-нибудь убить?

– Я бы рада, но нет сил, – говорю я.

– Может, в другой раз, – ободряюще говорит водитель.

Внутри трехэтажный клуб «Колизей», приютивший бал в этом году, выглядит как помесь Бастилии с борделем. Вернее, на верхнем уровне – бордель с красными пуфами и шестами для стриптиза, а на подземном – Бастилия: решетки, клетки, дыбы, в одной из клеток симпатичная азиатка, понарошку шлепающая короткой плетью по голой попе закованного в кандалы человека с лицом шеф-повара или ответственного работника. Бармен наливает мне сто пятьдесят граммов – по пятьдесят мне и тем двум людям, с которыми я мысленно разговариваю все последние дни. Я прошу бармена помочь мне отсчитать мелочь, добавляя: «Я плохо ориентируюсь в вашей валюте». «Это не моя валюта, – говорит бармен, – я ею просто пользуюсь. Я ирландец». «Что заставляет тебя жить во вражеской стране?» – спрашиваю я. «Мой бойфренд не может отсюда уехать, – говорит бармен. – У него тут сын».

На верхнем этаже сцена, еще один бар, место для курения, пока никем не занятое, и утопающий в клубах искусственного дыма танцпол (который я поначалу принимаю за гигантское место для курения). Две сестры-близняшки лет сорока пяти, в одинаковых пеньюарах, рассказывают мне, что всегда ходят в такие клубы вместе, потому что их мужья, сидящие во-о-он там, очень любят на них смотреть, когда они вместе. Вчерашние кошечка и собачка, не желающие разговаривать ни со мной, ни друг с другом, ходят друг за другом по пятам, как ходят только те, кто очень друг друга любит. Очень беременная доминатрикс в черном замшевом мини-платье и черных сапогах до бедра медленно танцует, закрыв глаза, со своим закованным в меховые поножи мужем, прижавшимся к ее спине, поглаживающим ее живот.

В VIP-комнате туcуются человек десять или двенадцать, довольно солидного вида, почти все не в карнавальных костюмах, а во фраках и вечерних платьях. У шеста танцует крошечная, упругая, стриженая женщина, удивительно похожая на пикси. В углу бьет шоколадный фонтан. Один из гостей, занятый чинным разговором с другими гостями, без всякого стеснения и с видимым удовольствием лазит в фонтан пальцем. Постепенно другие гости обращают внимание на эту практику, и скоро все VIP'ы, сгрудившись у фонтана, мирно едят пальцами шоколад. Мне тоже хочется сунуть палец в шоколад, но остальные гости стоят вокруг фонтана так плотно, что напоминают стадо маленьких пони на водопое. Это настолько трогательное зрелище, что мне начинает невыносимо хотеться домой, вернее, в тот дом, который больше не мой дом, и поэтому я ухожу в раздевалку, сажусь на продавленный стул в дальнем углу и говорю себе: «Не хоти домой, не хоти домой, не хоти, не хоти, не хоти».

Раздевалка организована у самого входа в клуб – это закуток, отгороженный от прочего пространства парой занавесок. Здесь те, кому было неловко ехать в такси с голой грудью или идти от метро на пятнадцатисантиметровых каблуках, сменяют свой уличный костюм на другой – «эротический», карнавальный. Первая, кого я здесь вижу, – дама на костылях, покупавшая при мне мигающие трусы. «Honey, – говорит она, – please meet my husband», – и человек в стоящей рядом с дамой инвалидной коляске машет мне рукой. Вечернее платье и шляпка с перьями сильно преобразили даму, она смеется и представляет мне еще одного человека – своего сына: сама она на костылях не справляется с мужниной коляской, а сын не захотел, чтобы они пропускали бал, раз они каждый год сюда ходят. Муж дамы спрашивает, почему я сижу здесь одна, не нужно ли мне чего-нибудь и не хочу ли я пойти с ними. Я говорю, что нет, спасибо. Они уходят, а я смотрю на полного человека, переодевающегося в балетную пачку, потому что только здесь он может почувствовать себя снежинкой и творить чудеса при помощи своей волшебной палочки. Он и правда взмахивает в мою сторону волшебной палочкой, достает у меня из-за уха монетку в один пенс, отдает ее мне и упархивает в зал с неожиданным изяществом. Скромно одетый человек средних лет, с которым мы обсуждали виброкроликов, появляется, сияя улыбкой, в обществе сразу двух дам, причем молодая красавица оказывается женой, а немолодая – любовницей. Скромно одетый человек средних лет остается в своем скромном деловом костюме – он просто снимает штаны, кладет их в шкафчик, выпрямляет спину и вдруг оказывается очень красивым человеком средних лет. Я тихо подаю ему ободряющий знак: мол, ты герой, уговорил жену пойти с вами, а он шепчет мне в ответ: «Кролики! Волшебные кролики!» Эти трое спрашивают, почему я сижу здесь одна, не нужно ли мне чего-нибудь и не хочу ли я пойти с ними. Я говорю, что нет, спасибо, но от нежности у меня сжимается горло. Они выходят в зал, а я остаюсь смотреть, как очень полная холеная дама, чей муж старается нежностями и шутками отвлечь ее от своих неудачных попыток застегнуть на ней корсет, благодарно гладит его по щеке, заведя руку за спину. Он не хотел сюда идти, но она настояла, потому что он ревнует ее к каждому столбу и хочет справиться с этой проблемой, так уж лучше прийти сюда и решить эту проблему одним махом, раз они и вправду друг друга любят. Ему удается наконец совладать со шнуровкой и крючками, они улыбаются мне и спрашивают, почему я сижу здесь одна, не нужно ли мне чего-нибудь и не хочу ли я пойти с ними. Я говорю, что у меня правда-правда все хорошо, просто я идиотка, а они говорят, что мне надо забыть обо всем плохом и развлечься, сегодня же такой прекрасный вечер. Я качаю головой, дама гладит меня по щеке, и они выходят в зал – красивые медлительные люди, только что бывшие некрасивыми медлительными людьми. В раздевалке появляется бармен-ирландец – ему надо поправить забившиеся в попу красные кожаные шорты и обменяться со своим бойфрендом, крупным белобрысым бритом, цветными подтяжками – они решили, что так будет красивее. На одних подтяжках, розовых, – микки маусы, на других, зеленых, доставшихся теперь ирландцу, – белоснежки. Бойфренд ирландца спрашивает, почему я сижу здесь одна, не нужно ли мне чего-нибудь и не хочу ли я пойти с ними. Я не могу пойти с ними, не могу встать, не могу говорить, не могу даже заплакать. Я продолжаю сидеть и смотреть на тех, кто сюда заходит, на то, как по мере преображения у них смягчаются выражения лиц и выправляется осанка; на то, как сутулый мужчина в очках, облачившись в тяжелый кожаный комбинезон, начинает улыбаться женщине в длинном латексном боа, на которую минуту назад он боялся поднять глаза; на то, как русская красавица, которую бросила мама, поправив подвязку свадебного чулка и укрепив на голове крошечный белый цилиндр, нежно наклоняется ко мне и закрепляет сломавшееся перо у меня на маске своим клеем для ногтей; на то, как женщина, которой завтра назначено шунтирование сердца, рисует своему мужу яблочко на щеке (они спрашивают, почему я сижу здесь одна, не нужно ли мне чего-нибудь и не хочу ли я пойти с ними, но у меня сдавлено горло, я только машу им рукой). Раздевалка постепенно пустеет, музыка на танцполе становится громче. Я подхожу к шторе и выглядываю наружу. Прямо передо мной два покрытых татуировками молодых человека, старающихся забыть одну и ту же девушку, вместе знакомятся с какой-то другой девушкой. В клубе, по всей видимости, как минимум тысяча гостей, а может быть, и больше, и все они, кажется, собираются в этот вечер быть счастливыми. «Бог есть, – мысленно говорю я тем двум людям, с которыми я вообще мысленно разговариваю все последние дни. – Бог есть».

В опустевшей раздевалке эротического бала не остается никого, кроме меня. «Мысленно с вами», – говорю я тем двум людям, с которыми я вообще мысленно разговариваю все эти дни. С