На выходные я повезла ее в Рим. В самолете она спала, положив голову с растрепанными пепельными волосами мне на плечо.

Ранним утром в Шереметьеве все кажется странным, нереальным, происходящим не с тобой и не с той, что сейчас тихо дышит рядом, а с кем-то другим, кем-то, кто существует в ином пространстве — там, где течет коричневая мощная река, где цветут крокусы вокруг могилы Китса на английском кладбище, где ветер с Альбанских холмов мягко касается лица — ее лица, в нежном сумраке римской ночи.

Я читала ей Катулла: Amata nobis quantum amabitur nulla, она отвечала мне «Одой к греческой вазе»: That is all ye know on earth and all ye need to know.

И действительно, что еще надо знать? Кроме ее глаз, меняющих цвет от вечера к утру — темно-синие в полутьме ресторана, над бутылкой белого, совсем темные ночью, в переплетении простыней, подушек, пальцев, губ, в тишине, в голосах и дыхании, сливающихся в одну тайную музыку. С утра, за крохотной чашкой эспрессо, глаза обретали свою изначальную голубизну — «цвет небесный, синий цвет».

Она выходила на балкон, опираясь о кружево чугунных перил, откидываясь назад, так что ее волосы — серые, как грозовое небо, метались по прямым плечам амазонки. Я обнимала ее, уткнувшись в то единственное, сладкое место пониже уха, хранившее следы моих губ — с прошлой ночи, с позапрошлой, с того самого времени, как я впервые увидела ее.

Тогда, в Москве, я могла только мечтать о ней — представлять ее, лежащую в моих руках, просыпающуюся рядом со мной, болтающую, курящую или просто — молчащую, но рядом со мной, подле меня.

Здесь же все было просто. Проще, чем в огромном городе далеко на востоке, разделявшем нас: она — по ту сторону реки, я — по эту, она — в хитросплетениях домов, бульваров, переулков, церквей, деревьев и камня, я — на открытом всем и вся высоком холме.

Здесь мы были вместе, в садах виллы Боргезе, в предчувствии весны, и на том мосту, у водяных часов — вечный, нескончаемый шум, бессмертный, как сам город, и мир вокруг него, она обернулась и взяла меня за руку — в первый же день по приезде, чего никогда не делала там, в Москве.

Я сфотографировала ее у фонтана Треви — с поднятой вверх головой, чуть прикушенной губой, видящую там, вдали что-то, чего так и не смогла увидеть я — как ни старалась.

Поздним вечером она, положив ногу на ногу, в короткой юбке — школьница, шлюха, любимая, — с размазанной моими поцелуями помадой, сидела под вывеской «Кафе 69», в избыточной красоте Испанской лестницы, сидела, курила и смеялась, как будто не будет завтра, как будто все, что было, останется здесь и сейчас, и всегда будет таким.

Ее будто вырезали в мраморе моего сердца, ту, что потом ушла, покачиваясь на высоких каблуках, ту, что шептала мне смешные глупости в темноте, такую же молодую, веселую и глумливую, как та наша единственная, ушедшая весна.