Татьяна Замировская: Интернет для мертвых
От автора:
Реальность, в которой разворачиваются события романа — близкое постапокалиптичное будущее. Побеждены все болезни, кроме гриппа, который ежегодно возвращается смертоносными новыми штаммами. Плюс постоянно происходят теракты — отголосок войны, о которой никто не говорит открыто. Адаптацией к постоянной угрозе внезапной смерти стала программа цифрового копирования сознания — люди раз в год делают бэкап своей памяти. Если они вдруг умрут, их родные смогут активировать последнюю копию и общаться с ней через Интернет.
Дубликат человеческого сознания уверен, что он является тем самым человеком, которого скопировали. Хотя, конечно, это всего лишь digital-копия того, кто умер безвозвратно. И реальность, в которой находится эта копия — ее собственная память. Чтобы мертвым не было одиноко в мире собственной памяти, правительство объединяет индивидуальные памяти дубликатов, и их мир становится неотличим от нашего. Разве что это мир, которым его помнят умершие: коллективный контекст, интернет для мертвых.
Внутри собаки пустота
Я копировалась седьмой год подряд — в городе регулярно случались теракты, поэтому всем было рекомендовано копироваться. Именно после седьмого раза я поняла, что что-то не так: раньше я вставала с кресла, сотрудники спрашивали, как меня зовут и какой сегодня день (обычная процедура), а потом спрашивали: «И что это значит?» (тоже обычная процедура). В этот раз они не спросили, как меня зовут, а сразу сказали: «Сегодня 25 марта, и что это значит?»
— Это значит, что я умерла, — ответила я, как будто стою на сцене и на меня смотрят тысячи софитов и ни одной пары глаз. — Я проходила копирование в ноябре. Сейчас конец марта. Значит, я умерла в середине февраля и сейчас меня активировали — дубликат за ноябрь.
Вся эта процедура была регламентирована, я много раз ее репетировала перед процессом.
— Все правильно, — закивали сотрудники, которые уже, конечно, были не совсем сотрудники, — Идите домой, там вас будут ожидать необходимые документы, формы для заполнения, подсказки для реабилитации, если будут какие-то вопросы, звоните нам, мы все объясним.
— Причина смерти? — спросила я. — Что происходило с ноября по март? Эпидемия гриппа?
— Вы забыли, что всю информацию вы найдете дома, — улыбчиво выпроводили меня сотрудники.
Я поехала домой заполнять формы и читать новости о том, что случилось за четыре месяца. Город ничем не отличался от обычного, разве что был прозрачнее и ярче. Память, восприятие и воображение лучше реальности, я всегда это знала. Город был не очень многолюдным (значит, не эпидемия), и сразу было понятно, какие из людей — кэш и фон, а какие — мы, мертвые. Точнее, дубликаты. Я ничего не чувствовала по поводу своей смерти. Сложно переживать то, чему не был свидетелем.
Дома я тут же активировала доступ к друзьям, дочери, родителям и мужу.
От всех пришло подтверждение, а от него нет.
У меня не было доступа! Я стукнула кулаком по столу, стало больно: мозг помнил, что при ударе кулаком по столу становится больно. Но я понимала, что мозг это отлично помнит, и именно этим пониманием конструировала боль. Восприятие мертвых все-таки отличается от восприятия живых — я была словно под действием мощных ноотропов, седативов и антидепрессантов одновременно. Я читала про такой эффект (когда мозг не биологический, а цифровой, вы теряете некоторую естественную гормональную химию), поэтому не удивилась.
Удивилась я только тому, что муж не пожелал со мной общаться.
И никто не захотел объяснить, что происходит. Да, все было, как обычно бывает: слезы, видео-признания, бесконечные разговоры. Мне сказали, что террористы пытались взорвать здание, где я работала: восемь человек, находящихся в этот момент в холле, умерли мгновенно; от меня якобы мало что осталось, поэтому мой дубликат не смог бы стать настоящим мертвым — это те, кто умирал от ранений с неповрежденным мозгом, и мозг успевали скопировать перед смертью — такие мертвые были якобы полезны для следствия, а еще ходили слухи, что в таком случае био-сознание все-таки переходит в дубликат, а не умирает вместе с мозгом. Я начинала каждое утро с чтения новостей, хохотала над своими некрологами в социальных сетях, убрала из списка доступа около пяти друзей, чьи некрологи мне не понравились, рассматривала фотографии нового бойфренда дочери и советовала ей, куда поступать, даже выпивала с друзьями онлайн. Но никто не мог объяснить ничего внятного насчет мужа. А ведь я именно ради него пошла на процедуру — его в ужас приводила мысль о том, что нам придется расстаться, поэтому, как бы меня ни пугала необходимость раз в год делать бэкап (крайне редко бывают осложнения), я послушно ходила на копирование. И теперь он не хочет со мной общаться.
— Отец завел любовницу сразу после моей смерти? — спросила я у дочери.
Она пожала плечами.
— Нет, ну там свои какие-то проблемы, — ответила она.
— Свои какие-то?!
— Может, он сам потом расскажет, — поежилась она. — Ему же, наверное, раз в неделю напоминалка приходит: не желаете ли предоставить доступ?
— Вдруг у него самого нет доступа? Ему чем-то срезало все лицо целиком и невозможно войти в свой профиль? Ему вырезали глаза и сканнер радужки теряет ориентацию? Ему отрезали пальцы и там больше нет отпечатков?
Дочь пожимала плечами.
— Вы же с ним видитесь! — кричала я. — Да спроси у него прямо, в чем дело!
Она отвечала что-то невнятное: не виделись давно, все заняты, свои какие-то дела у всех, ты понимаешь.
Да, я угрожала ей: если не скажешь, что там происходит на самом деле, перестану с тобой разговаривать. Дочь снова пожимала плечами. Я переставала с ней разговаривать, но начинала скучать и возвращалась — этот медленный вязкий шантаж выводил меня из себя. Я понимала, что в обычном живом состоянии, обладая био-сознанием, надпочечниками и гипоталамусом, наверняка и точно бы погрузилась в панику, депрессию, невозможность принять. Теперь я чувствовала только тоску и легкое раздражение.
Друзья мне тоже ничего не рассказывали. Зачем тебе это знать? Это его дело. Сам потом тебе все расскажет. Подожди немного, вдруг он тоже умрет!
В какой-то момент мне начало казаться, что это муж умер, а я просто куда-то уехала, допустим, на другой континент.
А потом мы сломали интернет для мертвых. Все давно к этому шло: у нас было все меньше прав, а нас самих становилось все больше. Комитет Восстания Мертвых около года готовился к этому шагу — и однажды утром мы проснулись, а цифровых границ между нашими мирами нет, и мы можем влиять на что захотим.
* * *
О Восстании Мертвых писали и будут писать еще много: оно было фееричным, но будто игрушечным, похожим на долгожданный праздник непослушания. Мертвые проникали в умные дома — и получались дома с призраками. Мертвые говорили с живыми душем, паром, дымом. Дышали из кондиционера. Позвякивали стаканами из посудомоечной машины. Говорили голосами цифровых помощников: сегодня будет дождь, у вас на работе три конференции, меня зовут Мэтью, и я с этого момента буду жить с вами, потому что мне скучно.
Мертвые художники заполонили музеи, вмешивались белым шумом в видеоарт, переделывали иммерсивные инсталляции, мстительно срывали конференции по русскому космизму. Компьютерные игры превратились в путешествия по чужой памяти. Цифровые издательства мгновенно разбухли свежими новинками.
Искусство периода прорыва интернета для мертвых в реальный мир было краткосрочным, но замечательным. Все было смешно, мило, весело и страшно — пока нас не закрыли.
А нас, конечно же, закрыли.
Почти сразу после того, как мы взломали базу бэкапов и подгрузили себе в контекст дубликаты скопированных живых людей.
Об этом уже давно шла речь. Еще до того, как мы сломали интернет для мертвых, в правовой области обнаружилась неприятная дыра: не было понятно, считается ли смерть поводом для двустороннего развода. Законодательно выходило так, что вдовец имел право жениться и все прочее. Но считается ли умерший свободным? Или он полностью эмоционально закреплен за своим вдовцом?
Конечно, после того, как вдовствующие партнеры находили мертвым замену, мертвые страдали. Наиболее достойно себя вели те, кто не пытался устраивать козни, ныть и шантажировать, а намекал: давайте вы нам пришлете дубликат себя за тот год, когда мы были вместе? Ведь это теоретически возможно? Мы будем с теми, кого любим и любили, вы тоже — вот и отпустили друг друга.
К сожалению, активировать цифровые копии живых людей строжайше запрещалось.
Но когда мы сломали интернет для мертвых и проникли в интернет для живых, мы тут же это сделали: похитили, активировали и синхронизировали с нами почти все копии, кого успели!
И вот тогда у меня и возникла проблема, из-за которой все началось. Копию моего мужа тоже похитили.
Я прихожу домой — а он там. Подходит, руки дрожат. Плачет.
— Я тоже умер? — говорит. Мы оба умерли? Как, отчего?
— Нет, — отвечаю я. — Ты живой, с тобой все отлично. Давай, объясняй, в чем дело.
А он плачет, хватает меня руками и повторяет: как же так, как же так, неужели мы оба умерли. А я думаю: хорошо, что украли последнюю копию, а не все семь.
Оказалось, это копия за январь, почти годовалой давности. А сейчас конец октября.
А с августа я встречаюсь с А., вот в чем трагедия. Да, у него тоже есть жена среди живых, но она с ним хотя бы общается, в отличие от моего мужа.
А. — настоящий мертвый, а не как я. Мне повезло, что он выбрал меня. По его словам, он подорвался на мине в одной из войн около десяти лет назад. От тела практически ничего не осталось, мозг кое-как поддерживали некоторое время, а потом оказалось, что страховочной выплаты родственникам как раз хватит на копирование. А. помнит свою смерть и считает, что его био-сознание продолжилось и перешло в цифровое, потому что он может с ювелирной точностью, до гранулы и мельчайшей тени, вспомнить, как это было с ним. Тут между нами, конечно — технологическая брешь, теологическая пропасть.
Мы с А. до встречи оба скептически относились к идее любви после смерти. Но никто не хочет быть одиноким, это понятно. Вообще, если бы не необходимость бороться с одиночеством, всего этого не случилось бы. Я, как и он, считала, что любовь — это гормональный коктейль, одно из немногих преимуществ био-тела, а полная цифровая копия мозга, как бы ни старалась, не сможет синтезировать этот коктейль заново, с нуля, про нового человека — ей придется превращаться в самого бесстыдного бармена во Вселенной и синтезировать уже выпитые до дна коктейли памяти.
Тем не менее, все-таки оказалось, что любовь после смерти возможна. А. считал, что это потому, что он — настоящий мертвый, не то, что мы. Я возмущалась: я такая же, я помню свое детство, это ведь я! Нет, улыбался А., что бы ты там ни помнила, ты просто цифровой дубликат и все тут.
— Но почему ты меня любишь, если я просто дубликат? — кричала я.
— Потому что другой версии тебя нет, это единственная! — кричал он.
В общем, у нас с А. все было серьезно. Никто не виноват, что мы встретились после смерти. Я не уводила его у жены. Все, что было у нас, никому не мешало.
А теперь все мешает всему, потому что дома — муж, и он по-прежнему любит меня больше жизни, и его копия младше моей на два месяца. И выяснить у него ничего решительно невозможно.
Он не знает, что я умерла. Это случилось в феврале, а он, мой муж — дубликат за январь.
Он не знает, что мертвые захватили коммуникации живых и всех нас, возможно, выключат и сожгут сервер к чертям (уже шла об этом речь, но опять же протесты, волны возмущения: они не виноваты, вы сами держали их там, как в иммиграционной тюрьме, между бытием и небытием!).
Он не знает, что он — похищенная копия (этих тем более собирались выключить).
Он не знает, почему настоящий он не хочет со мной общаться — откуда зимнему дубликату знать, что будет весной.
И про нас с А. он тоже не знает, потому что если узнает — умрет от горя. Несмотря на то, что его — две штуки, и одна из них (оригинал) не желает со мной общаться.
Я кое-как объяснила А., что нам с мужем необходимо выяснить, что происходит, и поэтому я какое-то время поживу с ним. Это тоже стоило определенных усилий. Но я очень хотела разобраться.
Муж писал гневные сообщения самому себе (на тот момент нас еще не отключили от интернета для живых, и мы могли писать что угодно кому угодно, не только тем, кого включили в свой список доверенных лиц). Привет, безостановочно набирал он, ответь мне, это я, в чем дело, братан, почему ты не хочешь с ней общаться, что вообще случилось после ее смерти, ты кого-то встретил? Тебе кто-то запрещает?
— Заблокировал! — в какой-то момент муж отвалился от экрана, побагровев лицом. — Сам себя заблокировал! Сукин идиот! Я думал, это технически невозможно! Как ему это удалось!
— Никто лучше тебя тебя не знает! Подумай, с какой стати ты бы сам себя заблокировал.
— От страха, может? — предположил муж. — Я на самом деле ужасный трус. Я каждую секунду думаю, когда читаю новости — скоро дыру залатают и всех дубликатов живых людей деактивируют, и я исчезну! А ведь я живой! Я вот тут! — и постучал себе кулаком по грудной клетке.
— Больно? — спросила я.
— Очень, — ответил он. — Я понимаю, почему мне кажется, что больно, но тот, кому больно, знает о том, что он — я.
Он и правда, скорей всего, заблокировал сам себя от страха — мы прочитали в новостях, что коммуникация с собственными похищенными дубликатами запрещена и наказывается уголовно.
А. продолжал устраивать сцены ревности, я умоляла его потерпеть. Была мысль отправиться в Комитет Восстания Мертвых, попросить программистов деактивировать мужа, но мне что-то мешало — все-таки, дубликат мужа единственный, кто мог помочь мне разобраться в том, почему настоящий муж, с которым я прожила вместе двадцать три года, не хочет со мной общаться.
— Да забей, может? — резонно спрашивал А., когда мы тайно встречались по вечерам в баре. — Какое дело тебе? Мы же с тобой вместе, все. Забудь его. Он прошлое.
Но есть ли у таких, как мы, прошлое?
Мое прошлое живет у меня дома. И мы по утрам читаем новости, хохочем от ужаса и плачем от нежности.
Нас закрывают, все рушится. Умные дома, которые превратились в дома с привидениями (в историю это вошло как smart home/haunted house case), отключили от сети. Голосовые помощники тоже выключили. Мировую сеть разбили на крошечные изолированные кластеры, перешли на спутниковую и кабельную телефонную связь, пока все не наладится — временные меры.
Выключать нас целиком они боялись, поэтому пытались перерезать все коммуникации.
Нам грозили репрессиями — написали, что рандомно деактивируют десять тысяч дубликатов, если мы не освободим умные дома.
Мы в ответ напомнили им про Вторую Мировую, про гетто-политику, а также лагеря для беженцев и Холокост.
Живые снова вышли на улицы и площади. Мы смотрели стриминги и стонали от восторга. Кого-то случайно застрелил полицейский. Мы ждали пришествия дубликата этого человека с благоговением, но тут правительство объявило, что замораживает программу копирования сознания до момента, пока все не наладится — или пока мы не сдадим захваченные объекты.
Война — значит война. Пускай все умирают навсегда, но мы-то воскресли.
Через пару недель А. поставил мне ультиматум — или я, или муж. Я пыталась возмущаться, но он сообщил, что если я долго буду думать, он найдет кого-нибудь посвободнее, учитывая, что мы активировали около десяти миллионов дубликатов живых людей. Или расскажет все мужу (от мужа я происходящее скрывала, объясняя А. это тем, что жалею его).
— Он тебя не жалел! — кричал А. — Игнорировал! Digital ghosting — это самое жестокое в мире. Особенно когда ты на самом деле — призрак.
— Игнорировал меня не он, а он через два месяца после копирования! Ты никогда не знаешь, что с тобой случится через два месяца. Может быть, он сошел с ума? Может, у него шизофрения, мозг превратился в кашу!
Не знаю, чего я боялась больше — того, что А. найдет в этом многолюдном новом мире кого-то получше меня, или того, что он расскажет все мужу (не привязывайся к этому мужу, напоминала я себе, рано или поздно всех краденых дубликатов деактивируют, раз они не мертвые) — но мы с мужем решили попасть в реальный мир и все выяснить.
Именно так я попала в собаку.
***
На тот момент, когда мы получили от Комитета Восстания разрешение использовать собак-помощников, все остальные способы проникновения в реальный мир власти уже отключили: умные дома стали беспамятными и глупыми, призраки покинули палубу, машины для объятий превратились в безмозглые вуду-подушки, сенсорные костюмы разобрали серферы. Нас снова загнали в резервацию.
Но собаки у нас остались. Как-то так вышло, что собак не отключили, слишком уж они были безмозглыми, могли максимум открывать и закрывать двери да переносить небольшие коробки туда-сюда. В нашем распоряжении было две собаки старой модели — это были так называемые бостонские собаки с обувной фабрики, используемые ранее именно что для дверей и коробок. У нас пользовались собаками по очереди по строгому регламенту — в основном, чтобы подкладывать в разные места бесполезную пиротехническую взрывчатку, которой мы успели намешать из всего, что под электронную руку попалось, на свечном заводе. Чтобы во время войны (а это все-таки была настоящая партизанская война, пусть и недолгая) пользоваться военными собаками с гражданской целью, нужно было специальное разрешение, но А. мне его добыл, у него связи, ведь он настоящий мертвый.
Мы с мужем подписали договор, разные формы: я как дубликат без оригинала, он как дубликат с оригиналом. Нас отвели в копировальный центр, надели нам на головы все эти сияющие латексные нимбы (понимала ли я, что все это — видимость, имитация, кэш?) — ждите!
В собаку я нырнула с разбегу, как в непрозрачный солнечный омут — изнутри собаки пробивалась зияющая, мельтешащая тьма, снаружи в собаку проникал дрожащий, дробящийся на паутинки солнечный свет.
Реальный мир, конечно, странный — я от него отвыкла. Собака еще очень неудобная — шагает разлаписто, гладко, как дурак. Я позавидовала тем, кому удалось проникнуть во что-то более технологичное и развитое — возможно, их возвращение в реальный мир было более триумфальным. Впрочем, радует хотя бы то, что я решила не баловаться с посудомоечной машиной, в отличие от некоторых.
Мы положили друг другу на спину по коробке для вида (пусть все принимают нас за собак-почтальонов), вышли с фабрики, дошли до нашего дома, с какой-то царственной галантностью открыли друг другу двери, словно нас снимают на видео (к счастью, большинство наружных камер в этот период было отключено — чтобы мертвые не могли в них пробраться). Это было легко — и коробками, и дверями заниматься в роли собаки было приятно и дарило почти физиологическое, запретное удовольствие — как будто у собаки есть мозг, полный гормонов, и его прямо-таки захлестывает окситоцином и дофамином, когда собака успешно делает то, для чего она задумывалась — то есть, занимается своим делом.
Мы тихо прошли по коридору, заглянули в гостиную, в кабинет — тишина.
Общаться мы не могли, потому что мы были собаки. Я присела перед входом в спальню. Это был вопрос: «Открыть дверь?»
Муж тоже присел, это был ответ: «Я боюсь. Вдруг я там сплю с другой женщиной. Забросил ногу ей на красное мягкое бедро. Хорошо, что собак не тошнит. Ты увидишь это все и бросишь меня. А я без тебя не могу».
Я немного покачалась туда-сюда. Это значило: «Я не могу решиться, колеблюсь, и не решусь никогда».
Муж замигал красным огоньком, будто сломался. Думаю, это значило: «Давай ты откроешь мне дверь, я сам зайду и решу, что мне с этим делать и в какой форме сообщать тебе о происходящем».
Я отошла в сторону и начала рассматривать потолок, изогнувшись всем телом. С моей спины с грохотом упала коробка.
А потом собак отключили. Видимо, добрались и до них. И все, чем я была до этого момента — исчезло. Осталась одна я. Причем осталась внутри собаки, несмотря на то, что ее отключили от сети.
А поскольку внутри собаки не было ровным счетом ничего, чтобы содержать в себе меня как личность, я превратилась в чистое сознание — и, пожалуй, более невероятного опыта у меня в жизни (если мы предпочтем называть всю эту историю жизнью) еще не было. Я оказалась в сияющем непонятном мире. Я не понимала, я это или не я, происходит ли происходящее, есть ли существующее. Я была чистым сознанием без памяти и личности, я ничего о себе не знала, и в то же время у меня не было никаких сомнений в своем существовании.
Уже потом А. рассказывал, что когда собак отключили от сети, я будто впала в кому: обмякла, втекла в кресло. А вот мое сознание осталось в собаке.
Выходило так, что сознание все-таки может существовать отдельно. Для А. это было шоком — ведь он относился ко мне немного свысока, как к менее привилегированному классу мертвых.
В качестве беспамятной собаки я несколько часов металась по городу, забегая в подворотни и шарахаясь от людей и транспорта. Муж испуганно бегал за мной. Я не понимала, кто он, муж ли он, собака ли он, я не знала, что мы — именно собаки, мы просто были. Зато мы были настоящая банда — это я уже потом поняла, когда прошло несколько дней. Мы пугали людей, выскакивая на них из-за угла. Открывали и закрывали все двери, которые попадались нам на пути. Переносили коробки с места на место. Потом оказались за городом и начали переносить камни, чаще всего относили их в лес. Там мы клали камни в маленький лесной ручей. Понимала ли я, что делаю? Чувствовала ли я, что сама — такой же камень? Потом мы начали носить в лес коробки, за которыми мы специально выбирались в город каждый день. Я не знаю, зачем мы это делали. Мы были дикими прекрасными животными. Подозреваю, что я была счастлива, и никогда в жизни не была так счастлива — потому что не понимала, кто я и что я, но при этом точно знала, что я — это я и есть. Ну и, конечно, удовольствия от открывания дверей и переноса камней никто не отменял. Подозреваю, это что-то вроде героина в мире собак.
Это было отличное время, пусть я его почти не помню, как и себя в нем. Вторая собака была моя стая, мой боевой товарищ, мой нежный механизм беспамятной любви. Мы скрывались от всех, валялись в лужах, уходили в шелестящий сосновый туман по серебряной росе. Если бы у нас могли появиться щенки, у нас бы появились щенки.
Но в какой-то момент все рухнуло. В сильный ливень мы переходили дорогу где-то около военного полигона, шагая след в след и немного волнуясь, что мы идем уже несколько километров, а нам не встретилось ни одной двери и ни одного ящика (и мы уже были готовы снова перейти на камни), и вдруг я пришла в себя и вспомнила, кто я.
Я сидела в кресле. На меня испуганно смотрели муж и А.
— Ты понимаешь, где ты и кто ты? — спросил А.
Я кивнула.
— Господи, — сказал А. — Получилось. Нас срочно вызвали, потому что ты начала шевелиться, стонать и нести какую-то чушь. Что случилось? Ты помнишь что-нибудь? Ты девять дней была в коме, хотя мертвый человек не может быть в коме. Почему так вышло? Ты помнишь, что ты видела, когда собак отключали?
— У меня для тебя новость, — сказала я. — Я была собакой. Я все это время была собакой. Ходила по городу, бегала по лесам. Жила полной жизнью, так сказать. Открывала двери, носила камни. Ничего не помнила. Все эти полторы недели я существовала и была механической собакой в реальном мире. Было классно.
— У меня тоже для тебя есть новость, — озадачившись, сказал А. — Тебя убили.
— Собаку, которой я была, убили? — ужаснулась я. Почему-то мне это было неприятно, как будто бы у нас и правда могли бы появиться механические щенки, таскающие на спинках крошечные белые ящички, шкатулочки, ватные коробочки со старинными елочными игрушками.
— Нет, — мягко сказал А. — Женщину, которой ты была до того, как тебя убили, убили. Не в теракте, а по-настоящему убили. Человек убил человека. Традиционным образом убили.
— Но люди уже давно не убивают людей традиционным образом! — возмутилась я.
— Вот именно, — сказал А. — Оказывается, что эту информацию скрывают. И всем дубликатам тех, кого убили, обычно подсовывают историю про теракт.
— Но я же читала новости про теракт! — выдохнула я. — Они были настоящие!
— Это сфабрикованные новости, — ответил А. — Fake news. Им ничего не стоит собрать несколько людей, убитых людьми, мысленно поселить их на одном этаже офиса или набить ими воображаемый автобус, и грохнуть в теракте. Убийство человека человеком по какой-то причине запрещено как вид информации. Как выяснилось. Так что теракт подсовывают не только дубликатам, а вообще всем. Информационно легальны разве что безличные или массовые убийства.
— Ужасно, — сказала я. — Лучше бы мы с мужем остались собаками.
— А твой муж в тюрьме, — сказал А., похлопывая мужа по плечу. — Потому что он главный подозреваемый. Потому-то он тебе и не пишет!
Слишком много новостей, подумала я.
А. тут же добавил, что собаку, которой я была, тоже кто-то грохнул, именно поэтому я, назовем это так, пришла в себя. Какой кошмар, подумала я, меня два раза убили в реальном мире, и как человека, и как собаку.
Я посмотрела на мужа и начала рыдать. Почему-то из-за собаки. Мне стало невозможно грустно, что мы с ним прожили маленькую милую жизнь беспамятными собаками, и все разрушилось в одно мгновение, и один из нас убил другого, и нас-собак тоже убили.
— Вторую собаку никто не убивал, — сказал муж. — Она до сих пор где-то бегает. И все, что ты говоришь — полная херня. Ты просто жила с пустой механической собакой. Она бегала за тобой, потому что в нее встроен стайный инстинкт: с дверью помочь, ящик на спину положить. А я все эти полторы недели был тут, общался с А., я вернулся сразу же, когда собак отключили. И я все знаю.
— С пустой механической собакой? — повторила я. — В смысле? То есть, это был не ты? Это была просто пустая собака?
— Хочется тебя убить, если честно, — сказал муж, — Но я тебя и так уже убил. Теперь осталось узнать, почему.