Эффектно разбитое сердце

Когда-то, когда у меня было разбито сердце, я придумала себе маленький доморощенный психотренинг, который с тех пор не раз помогал мне выбираться из самых паршивых состояний. Было это так. Я была совсем юной девушкой, а человек, с которым я к этому моменту прожила два счастливых года, как-то очень внезапно позвонил мне и сказал, что женится. Не на мне.

Я спокойно положила трубку, вышла на улицу – такая осенняя, серая, темная московская окраина – и побрела по дороге. В кармане у меня оказался плеер. Я надела наушники, заиграла музыка, и тут я на минутку представила себе, что это не моя жизнь, а история про меня. Сцена из фильма или, положим, видеоклип.

Дальше нужно представить, что все, что происходит, происходит не с тобой, а с героиней этого клипа или фильма. Что это не ты идешь вся в соплях по грязной, серой улице. Нужно совершить, как это называется в кино, отъезд – и тогда ты в соплях сразу превращаешься в странную девушку, про каких снимают фильмы французы и вообще режиссеры арт-хауса.

А дальше ее (а значит, и тебя) непременно ждет какая-нибудь невероятная приключенческая история.

Я не хочу сказать, что мне тогда стало весело и хорошо, но это было такое красивое кино, которое просто приятно было смотреть. Смотреть и тихонько грустить. А не убиваться и заламывать руки.

***

Одна из самых главных подстав в моей жизни заключается в том, что иногда мне нужно куда-нибудь лететь. А я очень боюсь. Так что теперь я применяю свой метод психотренинга во время взлета. Включаю в плеере песню Земфиры «Самолет», смотрю на себя через иллюминатор, смотрю, как я скрываюсь из виду.

«Корабли имеют сердце и возможность выбирать,

И, погибая, улыбаться», – поет Земфира.

Я закрываю глаза.

В этот раз особенная мерзость ситуации состоит не только в том, что мне нужно взлетать, а еще и в том, что там, куда я лечу, мне предстоит вывернуться наизнанку.

Я лечу в музей разбитых сердец, который придумали куратор Олинка Виштика и художник Дражен Грубишич. Когда-то музей был путешествующей выставкой, объездил около двадцати стран, и вот теперь постоянная экспозиция открылась в Загребе.

Я читала об экспозиции и знаю, что среди прочего там есть протез, который отдал в музей какой-то человек, ветеран войны за независимость Хорватии. Отдал в память о любви к медсестре, с которой не сложилось.

Там у них каждый экспонат – это такая история, рассказанная людьми и их вещами.

Я знаю, как это бывает. Однажды в коробке, где мама хранит папины письма, старинного медвежонка в желтой куртке с капюшоном, фотографию молодой бабушки и что-то еще, я нашла розовый обмылок. Совсем маленький и засохший. «Здесь ни у чего нет запаха. Мы носим одинаковую одежду, стираем ее одинаковым хозяйственным мылом, едим одинаковую еду. У меня есть кусочек земляничного мыла, перед сном я беру его в руки, и тогда ненадолго кажется, что ты вошла в нашу камеру. Запах этого мыла напоминает мне твой запах. И запах нашей девочки, которую я еще ни разу не видел». Это из папиного письма маме из тюрьмы. Я знаю, как это бывает, потому что прошло уже двадцать пять лет с тех пор, как они расстались, у них новые семьи, у папы новые дети, а вот же – земляничный обмылок до сих пор в маминой коробке.

Олинка и Дражен собрали в своем музее в Загребе семь сотен таких обмылков. И семь сотен таких вот поясняющих записок.

Мне кажется это одновременно сильной и страшной идеей.

Сильной – потому что это очень просто и касается каждого: все любили, все расставались, все перебирали в руках или в памяти оставшиеся от романа артефакты.

Страшной – потому что неизвестно, как работают сотни историй о закончившейся любви, собранные в одном месте. Мне кажется, меня должно там накрыть с головой концентратом чужой тоски. Я боюсь, что меня там ждет какое-то новое знание, которое я не смогу переварить.

В Загребе тем временем ранняя осень, Загреб маленький и однотонный, на улицах Загреба очень тихо, и кажется, что у них здесь случилось что-то такое ужасное, о чем не принято говорить. К тому же я уже все равно ни о чем не могу думать, кроме несчастной любви, и поэтому рассматриваю каждую проходящую мимо меня парочку с псевдопророческой тревогой. Пытаюсь понять, что эти люди сдадут в музей, когда их роман закончится.

К мысли, что все романы закончатся, а все сердца разобьются, я к этому моменту уже привыкла.

Музей разбитых сердец находится в самом центре Загреба, мимо него проходят все туристические маршруты. Когда я сворачиваю с улицы Павла Радича на Камениту, я прохожу сквозь Каменные ворота – одну из самых старых достопримечательностей Загреба. За воротами, в темном углу – маленькая часовня Богоматери, стены вокруг часовни выложены плитками, на которых написано «Спасибо, Богородица». Перед часовней в полной тишине и полумраке обычно стоят люди, сложив в молитве руки у груди.

В том, что они просят Богородицу сохранить их любовь, я не сомневаюсь. О чем еще они могли бы молиться?

***

Внутри музей – красивое современное пространство: белые стены, стеклянные двери, сводчатые потолки. Дражен Грубишич, современный художник, основатель музея, оказывается высоким красивым человеком: темноволосым, бородатым, похожим одновременно на всех главных красавцев хорватской футбольной сборной. Я думаю про себя, что это очень остроумно, что человек с такой внешностью управляет музеем разбитых сердец. Сколько, интересно, экспонатов появилось в музее по его вине?

Я хочу сразу ему сказать, что мне первым делом необходимо увидеть протез, а в идеале – поговорить с человеком, который этот протез сдал в музей. Я как-то сразу для себя решаю, что этот протез наверняка будет самым пронзительным предметом во всем музее. Шутка ли, сдать в музей практически собственную часть тела.

– Иди посмотри, что у нас тут, а потом поболтаем, – говорит Дражен.

Я ему в этот момент очень благодарна. В музее закончившейся любви никому не нужен экскурсовод. Это влюбленные и счастливые без умолку рассказывают, как они познакомились, откуда взялась вот эта вещь, а откуда – вот эта, что значит это пятно на диване и почему он называл ее «мышкой» или там «грудинкой». Про любовь, которой больше нет, и так все понятно: ее больше нет.

К тому же каждый предмет здесь подписан: что это такое, сколько длился роман, где он происходил и несколько слов о любви или расставании.

Например, так.

Заводной белый кролик и фотография кролика в пустыне. 1999–2003, Загреб, Хорватия.

Мы хотели объездить весь мир и возить кролика с собой. Но никуда дальше Ирана он не добрался. Это не фотошоп, а настоящее фото зайца в пустыне рядом с Тегераном.

Белый пояс для чулок. Весна–осень 2003, Сараево, Босния и Герцеговина.

Я так никогда его и не надела. Возможно, если бы я надела его, наши отношения продлились бы дольше.

Упаковка презервативов «Гусарские». Один год. Блумингтон, Индиана.

Русские презервативы мне подарила моя девушка после поездки в Литву. Никогда не использовал их – ни с ней, ни с кем-то еще.

Топор для моей бывшей. 1995, Берлин, Германия.

Она была первой женщиной, которой я разрешила ко мне переехать. Все мои друзья говорили, что мне нужно научиться доверять людям. Через несколько месяцев после того, как мы стали жить вместе, мне предложили съездить в Америку, но у нее не получалось поехать со мною. Мы расстались в слезах в аэропорту, и она говорила мне, что не знает, как проживет без меня эти три недели. Когда я вернулась, она призналась, что полюбила другую. А еще она сказала: «Мы знакомы с ней всего четыре дня, но я точно знаю, что она даст мне то, чего я не могу добиться от тебя». Потом я, конечно, спросила, что она думает про нашу совместную жизнь. Она сказала, что подумает. На следующий день она так ничего и не решила, а я не выдержала и выставила ее. Она сразу же куда-то уехала отдыхать с новой подружкой, а ее мебель осталась у меня дома. Я вся кипела внутри, поэтому я купила в ближайшем магазине топор, чтобы дать выход своей ярости и сделать ей хоть немного больно – слишком уж легко она пережила наше расставание. Каждый день на протяжении тех двух недель, что ее не было, я рубила на куски что-нибудь из ее мебели, но щепки не выкидывала. Скоро в ее комнате не осталось ни одного живого места – а именно так выглядела тогда моя душа, – и мне стало чуть легче. Когда через две недели она вернулась забрать свою мебель, все щепки были разложены в аккуратные кучки. Весь этот мусор она забрала с собой. Вот такая топоротерапия.

Смешная закономерность — парочки влюбленных всегда хохочут над экспонатами

...а одиночки разглядывают их с очень серьезными лицами

Всего восемь залов – про несбывшиеся надежды, секс, ярость, смерть, историю, домашние вещи, одежду, часы и время. Сотни предметов, сотни историй. Груды мягких игрушек, несколько десятков фотографий, свадебное платье, записки, карты, сувениры и фигурки, сапоги, футболки, два дезодоранта, молитвы на клочках бумаги. Протез.

Я останавливаюсь в последнем зале.

– Ну, как тебе? – спрашивает Дражен.

– Впечатляет, – зачем-то вру я. – А какая у вас самая любимая история? Какой предмет?

– Стеклянная лошадка, но ее нет в музее, только в каталоге. Убрал ее с глаз долой, не могу смотреть, сразу слезы наворачиваются.

Стеклянная лошадка. 1982–1997, Марибор, Словения.

Однажды я убиралась у себя в спальне. Я открыла шкаф и нашла маленький ящик. Я открыла его и на самом дне увидела свое свадебное кольцо и маленькую стеклянную лошадь. Я взяла ее в руки. Лошадка была сделана из муранского стекла. Как давно это было... Если я все правильно помню, мы с мужем тогда поехали в Венецию. Стояла прекрасная погода, светило солнце. Я была молодой и влюбленной. И будущее наше представлялось мне прекрасным. Венеция – город влюбленных. Мы медленно гуляли по городу – по узким улочкам, мостам и площадям. Везде было полно туристов. Мимо проходили молодые пары – они держались за руки. Все казались счастливыми. Скоро мы оказались на Большом канале, по обе стороны которого стояли великолепные дворцы. Весь город утопал в солнце. Мы зашли в местечко под названием Café Gondoliere – там обедали туристы, пожилые итальянцы читали газеты, а элегантно одетые женщины ели пирожные. Мы сели и стали с удовольствием наблюдать за всей этой жизнью. Потом я отошла в туалет, а когда вернулась, мой муж уже расплачивался. Мы быстро обсудили наши планы и решили посмотреть на мастерские Мурано. Там мне очень понравился один художник – у него были замечательные стеклянные фигурки. Прямо у нас на глазах он сделал чудесную лошадку. И я сказала: «Как бы мне хотелось, чтобы у меня была такая лошадка». Потом мы вернулись в город и долго шли к нашему отелю. По дороге мы почти не разговаривали, но нам нравилось просто так идти рядом друг с другом. Я была счастлива. Когда мы уже подходили к отелю, мой муж поцеловал меня в щеку и протянул мне пакетик. Он сказал: «Дорогая, я люблю тебя. И всегда буду. Ты моя жизнь». А я ответила: «А ты – моя». Когда мы вошли в номер, я открыла пакетик и увидела стеклянную лошадку. Прошло двадцать лет. Теперь мы в разводе. От его любви не осталось и следа. Я положила стеклянную лошадь обратно и закрыла коробку. Я сказала себе: «Не реви! Завтра все будет по-другому».

– Я могу поговорить с человеком, который отдал в музей свой протез?

– Нет, у нас даже нет его контактов, все, что нам отдают, отдают анонимно.

Кролик-путешественник, презервативы «Гусарские», белая подвязка. Какое все это имеет отношение к маминому земляничному обмылку, к разбитым сердцам, к трагедиям? Как кого-то может задевать история про стеклянную лошадку, каналы Венеции и «я буду любить тебя вечно» – тридцать шесть штампов на тридцать шесть предложений? Где тут, извините, выворачиваться наизнанку?

Я хотела совсем других историй. Я хотела понять и пережить что-то очень важное. Когда я рассказываю о мамином земляничном обмылке за столом друзьям или знакомым, всегда повисает пауза. Я вижу, что история производит впечатление. Теперь, когда мне тридцать, я понимаю, что ждать мужа из тюрьмы – сначала беременной, а потом с ребенком – настоящий ад, но в восемнадцать мне хотелось быть героиней этой истории. А здесь – мне не то что не страшно, мне скучно. Зачем я морально готовилась потерять веру в счастливую любовь, если мне подсовывают какое-то фуфло? Быть героиней истории про презервативы или лошадку и даже про огромный топор едва ли захочет хоть какая-нибудь восемнадцатилетняя девушка.

Мы договариваемся с Драженом, что я приду завтра. Тогда и поговорим.

***

– Что бы ты сдал в музей в память о твоем первом браке? – пишу я ночью из загребского гостиничного номера мужу в Москву.

«Пиджак?» – пишет муж.

Что бы сдала я сама? В память о первом романе, о первом браке, о служебной интрижке семилетней давности? Я не могу придумать ничего. Более того, я не могу придумать, что именно могло бы меня заставить отнести свою вещь в музей разбитых сердец. Кого бы она могла заинтересовать? Разве мог кто-нибудь на этом свете понять хоть что-то про мой личный опыт, глядя на какой-то предмет? Даже если бы я приложила к этому предмету самое подробное описание.

– Какой бы текст ты приложил к этому пиджаку? – пишу я мужу в скайпе.

«Клетчатый пиджак (летний, яркий, в желто-красно-белую клетку). Она купила его в каком-то только ей известном секонде. Пиджак был мне откровенно мал, выглядел я в нем по-идиотски, но я все равно носил его. Собственно говоря, этот пиджак был на мне, когда я первый раз увидел свою вторую жену».

И вот тут я выворачиваюсь наизнанку. За две секунды я вспоминаю этот пиджак – совсем, кстати, не идиотский, вечер, когда мы познакомились, то, как тогда выглядел совсем еще не мой муж, что говорил, все, что было потом, его развод, мой, чувство вины, счастье, восторг первых свиданий.

Стоило лететь в Загреб, вникать в сотню чужих историй, смотреть на чужие подвязки и презервативы, чтобы найти историю, которая действительно проберет тебя до костей.

Но это же все равно не то потрясение, которого я ждала. Чтобы помнить о том, что чья-то любовь закончилась из-за тебя, музей не нужен.

Я выхожу на улицу, камера отъезжает, я вижу, как девушка в сером пальто бредет по темной улице. «Мы с тобой еще немного, и взорвемся», – поет Земфира в наушниках.

Скривиться при виде человека, жующего лимон, может только тот, кто когда-нибудь пробовал лимон. Сцена из фильма «Амели» – где маленькая Амели запускает кисти рук в мешок с фасолью, набирает полные горсти круглых гладких фасолин, высыпает их обратно и проделывает все сначала – вставляет, потому что каждый хоть раз делал это.

Я пробую объяснить то, что меня никак не зацепили музейные истории, тем, что они не затрагивают мои личные переживания, мой личный опыт.

Эта версия расползается у меня под руками. Никто из моих друзей не ждал любимого человека из тюрьмы, но каждого задевает мамина история про обмылок. И наоборот, в моем любовном прошлом тоже были и подвязки, и презервативы – о’кей, пусть не гусарские, – и даже, чего уж там, искореженная мебель. Почему же почти ни одна история из музея меня совсем не зацепила? И кому был бы интересен пиджак моего мужа в этом музее? Почему почти ни одну из этих историй не расскажешь за ужином так, чтобы над столом повисла многозначительная пауза? Что вообще делает историю о закончившейся любви крутой историей о закончившейся любви?

«Что ж меня так этим протезом-то проняло?» – думаю я, засыпая.

***

Ночью мне снятся сцены из «Английского пациента». Обожженные руки, лица, медсестра Ханна у постели бывшего летчика.

***

Когда-то, почти десять лет назад, у Олинки и Дражена тоже был роман. Я знаю это, потому что Олинка написала об этом во вступительном слове к каталогу музея. Со мной ни Олинка, ни Дражен о самом романе не говорят. Только о расставании.

Олинка рассказывает, как они решили разойтись, но не знали, как же быть со всеми этими вещами, которые совершенно невозможно было поделить, – не в музей же их сдавать.

Так и возникла идея музея. Когда чуть позже в Загребе объявили тендер на финансирование художественной инсталляции о любви, Олинка и Дражен вспомнили о своей шутливой реплике про музей, написали концепцию и, прежде чем отправлять ее на конкурс, разослали друзьями. Всем очень понравилось, и все сразу стали приносить им свои вещи.

Зачем все же люди делают это?

– Когда мы путешествуем с выставкой по разным странам, люди очень часто подходят и говорят, что завтра же принесут в музей свой экспонат, – рассказывает Дражен. – Что у них есть кое-что, что как нельзя лучше подходит для нашего музея. Из пяти человек приходит один. Очень часто люди звонят и говорят мне: знаешь, кажется, я еще не готов это отдать.

Дражен говорит, что для тех, кто все же решается принести вещь, сам акт передачи ее в музей становится терапевтическим. Люди освобождают себя от надежд, воспоминаний, сожалений. Перестают цепляться за остатки или останки прожитого уже куска жизни.

Я понимаю, о чем говорит Дражен. Пережить измену или расставание иногда проще, чем осознать простую мысль, что все истории заканчиваются. Я помню, что после того, как ушла от мужа, очень быстро привыкла к тому, что мы больше не живем вместе. И даже очень спокойно и четко понимала, что больше его не люблю. И все же – продолжала рыдать и целыми днями придумывала, как бы мне вернуться. Я не хотела возвращаться к мужу, я хотела вернуться к придуманной мною истории – истории о том, как двое людей полюбили друг друга, и жили долго и счастливо, и умерли в один день.

Я вдруг с удовольствием понимаю, что люди, отдавшие сюда свои вещи, вообще-то пошли дальше.

Прядь волос (меньше двух месяцев). Скопье, Македония. «Нууу… отношения были короткими, но эмоционально очень сильными. Сумасшедшими. Они действительно довели меня до безумия. И я сотригла волосы, и жила так еще очень долго. И так же долго никто не любил меня. И я была счастлива»

Коробка — Йелка, Владо, 15 ноября 1975 года. «Владо сделал коробку после свадьбы, он тогда был в армии. Через 18 лет он ушел от меня к другой женщине; официально мы развелись только после 25 годовщины нашей свадьбы. Я решила сделать ему сюрприз в тот день. Я заказала торт с цифрой 25, написанной кремом, и попросила кондитера разрезать его пополам. И отправила ему половину торта с цифрой 25 на ней. Наши сыновья отмечали нашу годовщину сначала со мной, а потом с их отцом. Мой бывший муж и его новая девушка были очень удивлены, но торт съели все равно. Торта больше нет, как и нашего брака. Остались только коробка, два сына и воспоминания…»

Искусственная грудь (3 года). Белград, Сербия. «Итак, после 3 лет, проведенных вместе, мой муж принес домой искусственную, вылепленную грудь, которая была естественно больше, чем моя собственная. Это было время самого серьезного кризиса в наших отношениях. Он заставлял меня надевать ее во время секса, потому что это заводило его. Я была разочарована. Так что я ушла от него из-за вот этих вот липовых сисек»

Гном, обезумевший в день развода (20 лет). Любляна, Словения. «Он приехал на новой машине. Надменный и бессердечный. Гном прикрывал ворота, им же самим и разрушенные некоторое время назад. Он ударился в ветровое стекло новой машины и отлетел на асфальт. Он перевернулся в воздухе и полетел по дуге — эта высокая и узкая дуга как бы отмеряла собой время, что мы провели вместе. Дуга уперлась в землю, и наша любовь закончилась»

Даница и Три (с мая по июнь 2007 года). Берлин, Германия. Его записка, которую он оставил на двери ее дома на Рюкертштрассе; яблоко, подаренное одним ангелом другому на канале Landwerk в Кройцберге возле Немецкого Технического музея (2 июня 2007 года); нож, привезенный в качестве сувенира из России уже после расставания (июль 2007)

(Не)счастливый бумажник (ноябрь 2004 – декабрь 2006). Сараево, Босния и Герцеговина.«Этот бумажник мне подарили. И он принес мне удачу, потому что внезапно я стала много зарабатывать. Но никогда не надо спешить. Даже этот бумажник не смог покрыть тот невероятный материальный ущерб, который мне нанес мой парень, когда мы расстались (он оказался психопатом). Поэтому я и отдаю этот бумажник в музей. Пусть он заберет с собой все эти проблемы. И воспоминания тоже»

Две фигурки (10 лет).Дублин, Ирландия. «Эти две фигурки символизируют двух моих дочерей. Сегодня им уже за тридцать. И мне бы очень хотелось, чтобы эти фигурки нашли свой дом. Все произошло в Англии в 1980-х. Я больше не могла выносить ужасный характер мужа. Сильнее всего страдала от его гнева наша старшая дочь, так что мне нужно было позаботиться о ее безопасности, да и о нашей. Мы уехали, ничего ему не сказав, — сели на корабль и уплыли в Ирландию. Не взяв с собой ничего, никаких вещей, только то, что было на нас надето. И как ни странно, именно старшая дочь сильнее всего страдала без папы. Пару лет спустя, когда наша жизнь наладилась, я купила две эти фигурки, чтобы они напоминали мне о том, как мои девочки были маленькими, о том, как старшая любила писать письма папе, а младшая — вязать... Там еще надписи внизу на подставках: «Уюта и тепла вам этой зимой» и «Он помнит обо мне».Характер моего мужа так никогда и не исправился, но девочки до сих пор с ним общаются»

Руки манекена (5 лет). Берлин, Германия. «Выдержать более пяти лет этих любовно-ненавистнических отношений я просто не мог. Ушел один раз из дома на всю ночь, чтобы все обдумать, а вернулся под утро и обнаружил свою комнату разнесенной вдребезги, всю в монтажной пене. Моему любимому манекену не оставалось другого выбора, кроме как поверить в этот кошмар»

Старинные часы (1987). Загреб, Хорватия. «Подарок S.K. сделанный в 1987 году. Она любила антикварные штучки — главное, чтобы были старинные и не работали. Это, собственно, и стало причиной нашего разрыва»

Свадебная коробка, внутри кремовый корсет, подвески, подвязка (изготовлена в 1995-м; поженились в 1999-м; разошлись в 2007-м)Килкенни, Ирландия«Все это было на мне в день свадьбы. Мы женились в сентябре. Было сыро и пасмурно. Вспоминая этот день, я думаю, какой же я была тогда юной и уверенной в себе — я была готова горы свернуть. Прошло восемь лет. Мы разведены, и я чувствую себя совсем иначе — старой, неуверенной, и уж точно не готовой сворачивать горы! Забавно, как все в жизни меняется»

«Это музей про то, что все заканчивается, – подтверждает мою мысль Олинка, – но не в том смысле, что оно заканчивается навсегда. А в том, что все заканчивается, а значит, все и начинается».

В тот момент, когда она это говорит, я нашариваю рукой в кармане свой плеер и каким-то нечеловеческим усилием заставляю себя не воткнуть в уши музыку прямо посередине разговора. Почему мне нечего принести в музей?

– Послушайте, – бросаю я сама себе спасительный круг здорового цинизма, – а зачем вы вообще решили все это собирать? Дражен – современный художник, вы могли просто выдумывать эти истории. Именно так и работают все современные инсталляции. Концепция у вас отличная, ее по нашим временам вполне достаточно.

– Смотри, – говорит мне Олинка и берет в руки айпад Дражена, – вот это айпад Дражена, иногда дочка Дражена играет на этом айпаде, иногда Дражен забывает его дома, иногда его беру я. Понимаешь? Сам по себе этот айпад ничего не значит, а так – за ним стоит история про людей.

Если честно, я не понимаю. Бизнес – понимаю. Современное искусство – тоже, более или менее. А это все, мне кажется, какие-то спекуляции на тему энергетики и ауры.

Два часа спустя я зайду в свой номер в отеле и сфотографирую телефоном пару своих желтых галош на зеленом ковролине.

Потом я открою ноутбук и напишу: «Одна ночь в 2010 году, Рим, Италия. Я не хотел, чтобы она уходила. Я хотел прожить с ней всю жизнь. Я спрятал ее галоши и сказал, что никогда не отпущу ее. Когда я заснул, она ушла».

Все равно неинтересно. Если бы в музее разбитых сердец получилось посмеяться – это было бы ничуть не хуже, чем поплакать. Вышел бы неожиданный сюжет, открытие, которого я так хотела.

***

Галоши не цепляют меня точно так же, как не цепляет стеклянная лошадка. В отличие от «Английского пациента».

Может быть, дело в том, что по-настоящему держит и заставляет сопереживать только драматическая история? Про войну или смерть, например. Но в музее было и про это. Там были два зала, один из которых назывался «Отголосок скорби», а другой – «Скрепленные историей».

Все предметы, выставленные в первом зале, рассказывают истории, которые кончились из-за смерти одного из героев. Старость, война, болезнь, даже убийства.

Открывалка в виде ключа. 23 января 1988 – 30 июня 1998, Любляна, Словения.

Ты говорил со мной о любви, дарил мне маленькие подарки каждый день – это только один из них. Ключ от сердца. Ты свел меня с ума; ты не хотел спать со мной. Я поняла, насколько сильно ты любил меня, только после того, как ты умер от СПИДа.

Во втором зале предметы рассказывают об историях любви, разворачивавшихся на фоне исторических событий. В основном там все про войну на Балканском полуострове, потому, конечно, что основатели музея сами хорваты. Именно там, конечно, я и нашла свой протез.

Протез ноги до колена. Весна 1992, Загреб, Хорватия.

В городском госпитале Загреба я встретил молодую, красивую и целеустремленную девушку. Она была социальным работником из министерства обороны. Наша любовь родилась, когда она помогала мне выправить необходимые документы, чтобы получить бесплатный протез. Он мне полагался как инвалиду войны. Протез прослужил дольше, чем продлилась наша любовь. Он был сделан из более прочного материала.

– Мы были с выставкой в самых разных странах. И сами живем в стране, которая помнит войну, за этими предметами не только конкретные люди, за ними страны и история, – говорит Дражен.

Помнит войну, думаю я. Как медсестра Ханна из фильма «Английский пациент», как человек, отдавший в музей свой протез.

Протез. История с протезом единственная поразила меня, потому что она напоминает мне все самые важные истории о любви в моей жизни.

Символическое значение протеза для меня, человека, выросшего на фильмах о любви и войне, выросшего в стране, где страдания и боль были романтизированы до предела, выросшего с мыслью, что настоящей любовью может называться только то, что проверено временем и войной, – символическое значение пластикового потрескавшегося протеза для меня огромно.

Именно поэтому работает мой метод отъезда и наушников. Я не знаю, как бы я переживала эмоции, живи я в другое время в другом месте. Но я живу в Москве в XXI веке и знаю, как переживают люди во всех этих бесконечных фильмах и книгах, из которых я состою, как огурец – из воды. Если тебе грустно – бреди по осенней улице под красивую музыку. Если ты надеешься – смотри на дорогу, которая скрывается за горизонтом. Если ты плачешь – стой у окна, по которому текут струи дождя.

Именно поэтому единственное, что меня цепляет в музее, – пластиковый протез. Потому что история про любовь должна быть историей про страдания, в идеале – про страдания на фоне войны. По крайней мере, такими были истории, на которых я выросла.

Я сажусь в самолет Загреб–Москва. Не достаю плеер, достаю блокнот.

Мамина история про обмылок цепляет меня не потому, что это про моих родителей. Это про то, что подвиг одного любящего человека в том, чтобы не упасть духом в месте, где все чужое, а подвиг другого – в том, чтобы ждать и верить. Как в моих любимых фильмах и книгах. Истории про обмылок и протез не отпускали меня не потому, что могли бы стать сюжетом для нового кино, а потому, что они уже были в старом. Пока я этого не поняла, я не знала, зачем нужен музей разбитых сердец.

«Английский пациент» вышел в 1996 году. Мне было шестнадцать лет.

Теперь мне тридцать.

Я беру блокнот и выворачиваюсь наизнанку: