Возвращение
«Моему отцу»
Моя мать целовала меня.
Все ее: с головы до пят.
И, прекратив целовать,
целовать принималась опять.
Время шло, и прошли времена,
мой отец все стоял вдалеке –
ни надежды, ни ожиданья,
что приблизится он или я,
и руке не позволил своей
прикоснуться к моим волосам –
заскорузлой руке, осязавшей лишь
силу желанья
незаметно коснуться меня.
Тот же тайный озноб сотрясает коня:
эта дрожь, превратившись в движенье,
понесла б его вскачь,
но – узда и нельзя.
Перевод Беллы Ахмадулиной, 1976 год
В воскресное утро моего возвращения я остановился сразу же в начале аллеи, но тут же поспешил назад к начальнику станции, что ходил под навесом по перрону в служебном одеянии. Хотел узнать, что происходило тут во время войны. Он ответил, что в городке не случилось ничего особенного и родители мои были живы. Последние сто метров мама повисла у меня на шее, не отпуская. Я боялся встречи с отцом. Знал, что он не выносит нежностей, особенно проявления их перед другими. В то утро вокруг меня была толпа любопытных. Он ждал меня перед дверью у входа в дом, не выпуская сигары изо рта. Я остановился в четырех метрах от него. Наконец он вынимает сигару изо рта и спрашивает: «Ты ел?». «Да, конечно. Я всегда был сыт», – отвечаю. А он проходит мимо меня, не оглядываясь, неведомо куда, чтобы спрятать свое волнение.
Он уходил, не оглядываясь. Позже, когда я сидел в кругу родственников и друзей в большой комнате, называемой «зал», туда вошел незнакомый мне мужчина с чемоданчиком в руках.
«Вы ищете кого-то?» – спросил я.
«Я цирюльник. Меня послал ваш отец, чтобы я побрил вам бороду». Дотрагиваюсь до подбородка и понимаю, как давно я не брился.
Мой отец вовсе не желал, чтобы я слушал грохочущую музыку негров. Мешанину звуков, которую нельзя было сравнить с мелодиями Верди и Пуччини. Он пел оперы по воскресеньям в траттории, возле которой играли в бочче.
В ту пору мне было лет пятнадцать, и я обожал Армстронга и Дюка Эллингтона. Они соответствовали моим рваным и беспорядочным мыслям, которые тотчас же прояснялись от этих синкопированных звуков. Поначалу беспорядочные шумы, полные то мощного звучания, то затухающие. Это совсем не походило на привычные мотивы. Не хоженые никем тропы, открывающие новую загадочную гармонию в моих смятенных ощущениях.
Когда уже двадцатилетним, оставив впервые застенки лагеря в Германии, я шел по лесу в высокой траве, внезапно возник передо мной танк. Он двигался на меня. Я поднял вверх дрожащие руки, но тотчас наверху открылась крышка люка. Показался негр, и вместе с ним из железного нутра лился голос Армстронга. Он пел: I can give anything about baby. Я заплакал, думая о моем отце.
В Романье особенно знаменит пещерный сыр. Отверстия в форме груши выдалбливали в скале со времен князей Малатеста, которые покоряли эти земли злаками и сырами. Пещеры тщательно маскировались от нежелательных похитителей. Совсем свежий сыр помещали в эти углубления, где он созревал, приобретая легкий янтарный оттенок с пятнами плесени.
Мой отец любил пасту с фасолью. В еще дымящуюся тарелку сыпал тертый ароматный сыр с резким запахом. Кусочек пещерного сыра всегда носил с собой в маленьком кармане жилета. Иногда вынимал и нюхал его дикий запах, когда ехал в горы продавать свои фрукты и зелень. Он часто брал и меня, маленького, усаживал в телегу. Я слезал с нее, потому что мне хотелось идти рядом. Тогда он давал понюхать осколок пещерного сыра. Его аромат тотчас снимал пелену сна с моих глаз.
У моего отца было две собаки: Фриц и Яго. Фриц встречал его за три километра от дома, когда тот возвращался с ярмарки в горах. А по воскресеньям они шли вместе в тратторию, где отец любил выпить стакан вина. Яго был сторожем склада. Всегда на цепи, укрепленной за ствол ясеня у деревянной калитки и сети ограды. В один прекрасный день утром отец остался лежать в постели. Он приближался к своим девяноста, врач не посещал его никогда. Ни простуды, ни лихорадки. Равнодушие к привычным недомоганиям позволяло ему всегда находиться в добром здравии. Когда он слег, в доме поселился страх.
«Отчего вы не встаете?» – спрашивал я и другие братья.
«Устал».
«Вас лихорадит?»
«У меня ничего нет».
«Тогда пойдемте поедим вместе».
«Я слишком устал».
Фриц был рядом. И поднимал голову, когда мой отец начинал храпеть слишком громко. Мы не беспокоили его более, а через три дня он умер, так и не поднявшись. Пепел от тосканской сигары и стакан воды на тумбочке.
Не помню похорон. Совсем мало людей, старики и музыка в душе. Быть может, оттого я и хочу забыть тот день.
Перевод Лоры Гуэрра