Олег Крохалев выглядит так, будто он не академический композитор с европейским именем, а участник тикток-дома. Достаточно взглянуть на его аккаунт в Instagram. Олегу 29 лет, он окончил Пермский музыкальный колледж по классу «теория музыки» и Московскую государственную консерваторию имени Чайковского по специальности «композиция». Учился у известного и уважаемого в профессиональном мире педагога Владимира Тарнопольского. В послужном списке Олега Крохалева — работа с ведущими площадками Москвы, Берлина и Штутгарта.

Фото: предоставлено героем
Фото: предоставлено героем

Полина Милушкова: Свое произведение, написанное для концерта «Русская музыка 2.1», ты охарактеризовал как «неуверенная в себе музыка». Меня это очень впечатлило. Расскажи, что это такое — неуверенная в себе музыка?

Олег Крохалев: Я не описывал само произведение, а, скорее, охарактеризовал то, что получается у меня вне зависимости от того, что я пытаюсь писать. Любая пьеса, любая композиторская работа — это череда принятий решений. Что происходит в музыке до того момента, как композитор начинает ее писать, как композитор просто ставит первую ноту в самом первом такте. Выбрать звук, выбрать инструмент, который играет этот звук в самом начале, — очень важное решение. Все они даются очень тяжело. Наверное, неуверенность моей музыки заключается в том, что я каждое решение прокручиваю очень-очень долго и очень медленно.

Дмитрий Шугайкин: А в жизни так же? Это твоя общечеловеческая черта характера или так происходит только с музыкой, потому что это интимный процесс?

Крохалев: В жизни немного проще, потому что есть готовые варианты, которые можно обсудить с другими людьми, например, если что-то неизвестно, непонятно. В жизни проблем с выбором не возникает. Возникают художественные, наблюдательские вопросы относительно того, действительно ли то, что я вижу, — это то, что я вижу.

Милушкова: Я вот не частый ходок в филармонию. Хотя, конечно, академическая музыка — это что-то про школьное посещение филармонии и консерватории. И ужасное сольфеджио. Сидишь, страдаешь, и неловко уснуть… Мы в предыдущих выпусках много обсуждали, что все-таки есть отделение академического сообщества: там какие-то очень умные, очень серьезные, интеллигентные, интеллектуальные люди. Поэтому слушателю к ним, возможно, чуть сложнее подключиться. Но вот появляется новое поколение, которое уже ведет соцсети, и как будто этот барьер начинает стираться. Скажи, ты этот барьер намеренно стираешь или ты просто проявляешь себя как автор и как человек, и этот барьер стирается автоматически? Думаешь ли ты об этом?

Крохалев: По поводу серьезности, которая окутывает академическую музыку: я как человек, который общается с композиторами, естественно, уже довольно давно, знаю, что это за ребята — что это люди совершенно разного возраста. Я просто понимаю, что это какая-то очень странная вещь, навеянная, действительно, детскими походами в филармонии. Мы все жертвы стереотипов и жертвы конферанса.

Милушкова: Как я понимаю, у вас были репетиции. Но не супермного, чтобы услышать то, что ты написал, в исполнении оркестра. Как тебе то, что получилось?

Крохалев: У меня несколько впечатлений. На самом деле, я уже пережил один опыт с оркестром, потому что на пятом курсе, как и все композиторы Московской консерватории, писал диплом. Диплом — это не текст, а оркестровое сочинение. И защита диплома выглядит как концерт, ради которого приглашается оркестр, и он играет партитуры. Допустим, нас десять композиторов, и это большой симфонический концерт из десяти сочинений. Никто из композиторов-пятикурсников не выходит за рамки: работа над каждой минутой настолько много времени занимает, что ты просто скорее напишешь меньше, чем больше. В основном и чаще всего работа направлена просто на то, чтобы прозвучали начало, середина и конец, плюс-минус в нужной динамике.

С дипломом мне повезло: на концерте сочинения исполнял оркестр «Новая Россия», художественный руководитель — Юрий Башмет. Два дирижера поделили между собой партитуры, был приятный опыт. В этот раз опыт был практически близок к идеальному. Федор Юрьевич Леднев — один из лучших дирижеров, кто мог бы взяться за эту работу. Он всегда находится в необходимом для любой стрессовой ситуации спокойном состоянии, очень точно планирует время репетиций — никогда никто не задерживался, все происходило четко и вовремя.

На концерте, в моем случае, на балконах были выставлены четыре колонки, направленные в зал. В 1930-е годы дирижер Леопольд Стоковский проводил концерты, при которых оркестр играл в зале один, без публики. В зале были просто расставлены микрофоны, а в другом зале находились слушатели. Занавес был закрыт, публика ожидала, что занавес поднимется и там окажется оркестр — но там оказывался не оркестр, а набор из трех колонок. И Стоковский находился не за дирижерским пультом, а в радиорубке — крутил ручки, выставляя правильный баланс. 

У оркестра всегда есть подзвучка: в филармонии, наверное, вы обращали внимание, что с потолка что-то висит, какие-то мачты над оркестром поднимаются, тонкие — микрофоны. Как раз восемь из них мы подсоединили к музыканту-импровизатору, электронщику по имени Феликс Микенский. Феликс занимался регулировкой микрофонов: условно, один микрофон подзвучивал только флейту и гобой, второй — фагот и кларнет, отдельно валторны. Он с этим работал в определенном порядке (хотя я не давал ему жесткой структуры как композитор). Феликс — очень хороший интуитивный музыкант. Он переключал сигнал: эти восемь микрофонов могли транслироваться справа, слева или где-то чуть-чуть позади зрителей в зале. Такие прыжки уровней создают очень странную ткань, которую я себе в голове изначально представил как просто звуковой опыт — мне захотелось попробовать.

Милушкова: Какая судьба ждет твою пьесу? Вот ты ее написал, сыграл на концерте, ее услышали — что обычно происходит дальше? У тебя покупают партитуру?

Крохалев: Это не торговля и не бизнес. Вообще вся эта сфера построена на энтузиазме. Вот, например, я написал пьесу, кто-то ее услышал, какой-то ансамбль, они очень захотели ее сыграть. И что? И все — я просто даю ноты, и люди ее играют. Это мой личный опыт. В мире успешных композиторов, у которых есть свои агенты, контракты с издательствами, которые обладают правами на эти ноты, — это отдельная история. Вообще, композитор должен по-хорошему стремиться быть издаваемым именно конкретным издательством, потому что эти ноты оказываются защищены. И любой ансамбль, который хотел бы сыграть произведение, должен эти ноты выкупать, а композитору уже приходит процент от суммы.

Милушкова: При этом это не работает как в поп-музыке. Не может же Олег сказать: «Ребята, гоним в тур по России!» И они такие в автобусе со всеми скрипочками и фаготами. Тогда, получается, на чем ты зарабатываешь?

Крохалев: Не могу говорить за всех, потому что у всех по-разному складываются истории, именно с точки зрения заработка. Есть люди, которые получают хорошие заказы на довольно ранних этапах и входят в состояние постоянного производства. Можно зарабатывать на том, что играют ансамбли. Я больше всего зарабатываю работами театральными. Еще есть вообще не музыкальные вещи: я переводчик-синхронист и занимаюсь переводами именно в сфере музыкальной.

Да простят меня мои театральные коллеги: из театра очень хочется уходить, поскольку там музыка оказывается в подчинении, даже если она продумывается как самостоятельная структура. Театр — это всегда коллективный и сложный продукт. Я не говорю сейчас о музыкальном театре, не имею в виду оперы. Это работа, в которой необходимо находить компромиссы, которые композитор не находил бы, если бы работал самостоятельно и решал свои собственные задачи. А решать свои собственные задачи — в нашей профессии это все-таки первоочередно.

Шугайкин: Мне показалось, что здесь есть некое противоречие: тебе сложно принимать музыкальные решения относительно формы — первой ноты, тембра, инструментов, концепции и прочего, и вот ты работаешь с режиссером, который четко знает, что ему нужно от музыки.

Крохалев: Трудность принятия творческих решений — это, наоборот, очень интересный процесс, в нем интереснее копаться, чем в готовом материале. То есть быть исполнителем техзадачи всегда чуть-чуть скучнее, чем когда перед тобой есть набор бесконечных челленджей. У композиторов есть такая практика — расписаться. Вот, первое время не идет ничего, все как тяжелый ворох, ты пытаешься хоть как-то это разгрести у себя в голове и на бумаге, пытаешься что-то сделать. Через какое-то время появляется плавность и гладкость в работе, ты потихонечку входишь в состояние, в котором ты уже не думаешь о каждой ноте, о каждом тембре, ты думаешь о больших вещах, питаешься какой-то энергией. Но для этого нужно поработать и посидеть. Это гораздо больший кайф, чем решать поставленные задачи.

Милушкова: Ты же из Перми, правильно?

Крохалев: Да. Там, в городе Чайковском, есть Композиторская академия, которую Дмитрий Курляндский придумал — «Камские зори». Это потрясающее место. В этот крохотный городок приезжали практически все звезды европейской сцены, композиторской, музыкальной, которые работают с великими режиссерами, великими театрами. Туда ежегодно приглашают очень крутых преподавателей, проходят двухнедельные занятия со студентами со всего мира. Сейчас в Перми есть первая в России частная филармония, есть независимый театр «Немхат» — замечательный, с режиссером Сашей Шумилиным. И вообще, происходит какая-то внутренняя жизнь, там замечательные люди.

***

Александра Филоненко — единственная участница проекта, которая живет за границей уже больше 25 лет. Она родилась в Донецке, а сегодня у нее успешно развивается карьера в Европе, где ее часто исполняют. Сама Александра так долго живет в Германии, что ведет свои социальные сети на немецком языке. В своих сочинениях она много рефлексирует о культурном коде разных стран, о времени и одиночестве художника. В России она училась у знаменитого композитора Эдисона Денисова. Считая себя композитором-академистом, Александра пишет невероятно сложные по наполнению партитуры, а своей главной целью считает создание нового музыкального языка.

Фото: предоставлено героем
Фото: предоставлено героем

Милушкова: Концерт «Русская музыка 2.1» начинался с вашего произведения. Меня очень впечатлило, что это пьеса о коде времени, в котором вы жили. Вы, собственно, единственный автор, который эту тему выносит на первый план. Почему для вас это было так важно?

Александра Филоненко: Тема памяти, воспоминаний всегда была для меня важна. Когда ты пытаешься погружаться в разные отрезки времени — на каждом разном этапе своего пути ты абсолютно по-другому перевспоминаешь, перепроживаешь. Я вынашивала эту идею. Мне часто снились такие сны: я попадала в абсолютно другие времена, все было в обратном порядке или смешивалось с различными обрывками памяти, получался сюр. В какой-то момент я поняла, что это абсолютно готовая пьеса. 

Я не чувствую себя только композитором и не пишу чистую музыку, я рассказываю историю. В каком-то смысле я чувствую себя, может быть, кинорежиссером или художником, или писателем. Каждая пьеса — это история, рассказ, история об истории. В этой пьесе я попыталась пережить то, что я переживала очень долгие годы. Так получилось, что судьба все время меня забрасывала в разные города и страны. Родилась я в Донецке, потом была Москва — абсолютно другой мир. После Москвы был город Хали, это недалеко от Лейпцига. После Хали — Берлин. Меня кидает. Хотя, в принципе, может быть, это абсолютно нормально.

Милушкова: В культурном коде главное наше событие — это Вторая мировая война. Вы переосознавали, в том числе, трагедии, связанные с русским народом в XX веке. Вы себя в этой пьесе ассоциируете именно с Россией или нет? Повлияло ли то, что вы эту пьесу писали в Берлине?

Филоненко: Я живу в Германии уже 25 лет. Так получилось, что я приехала туда, можно сказать, как еврейский эмигрант — мои родители просто эмигрировали из Москвы в Германию. В свое время, когда мы только приехали, многие спрашивали: как ты, будучи еврейской национальности, поехала в Германию, а не в Израиль? Я знаю, что у нас родственники были в Бабьем Яру. Я чувствую, во-первых, не то что связь со своими корнями, а связь с историей. Перед тем, как написать пьесу, я начала интересоваться историей. В том числе меня интересовало, а что происходило вообще в музыке. Я просто хотела, чтобы музыка нашла в публике отклик. Может быть, это какая-то пьеса очень тяжелая, может быть, даже уродливая, не знаю, но она должна была оставить абсолютно неравнодушным. Мне кажется, что все-таки получилось то, чего я хотела добиться.

Та музыка, которую я пишу, она в чем неудобна? То, что она сложна технически? Ну, это можно поучить. Понимаете, в чем парадокс, у меня получается какая-то несостыковка. С одной стороны, все считают меня такой очень супернавороченной, а я считаю себя академистом по мышлению. Потому что мне важны, например, форма, гармония, ремесло. Но я везде чужая. Живу в Германии, но не пишу немецкую музыку. А в России — тоже как бы иностранец.

Шугайкин: Меня почему-то задевает ваше отношение к себе — то, что вы говорите, что это сложно, невозможно принять. Вам важно эти эмоции переживать, чувствовать, жить с ними и писать с ними? Это внешнее или внутреннее?

Филоненко: И так, и так, но это в основном то, что говорят другие. Я не считаю, что я пишу сложную музыку, потому что ее нужно… Извините, а Моцарта поучить не надо? Или Баха? Это гораздо сложнее, чем то, что пишу я. Просто за мной идет как бы такой шлейф: «Александра Филоненко пишет сложно, виртуозно, типа с претензией, это рассчитано на суперпрофессионалов». Я считаю, главное — объяснить, для чего вообще это все делается, о чем музыка.

Милушкова: Пьеса о коде времени, прошлого, как вы сформулировали. Важно ли для того, чтобы написать подобную пьесу, жить 25 лет не в стране, о прошлом которой вы пишете? Насколько необходима эта отстраненность? 

Филоненко: Думаю, если бы я писала эту пьесу в России, она была бы абсолютно другая. Я замечаю, что, чем старше становлюсь, тем сильнее чувствую свои корни, да и страна тоже меняется. Это не та Германия, в которую я приехала в 1996 году.

Милушкова: Как вы почувствовали себя в России сейчас, когда приехали работать с пьесой для концерта?

Филоненко: Каждый раз, когда я приезжаю в Россию, у меня появляется чувство очень сильной ностальгии. Каждый раз такое ощущение, что хотелось бы вернуться. Зов крови. Я слежу через Facebook за тем, что происходит в Москве, — это настолько офигительно интересные вещи. Мне гораздо интереснее то, что пишут композиторы здесь.