Музей имени Данте

За деревней Ложки свободно, можно набирать скорость.

— Возьмем? — спрашивает Игорек.

На обочине девушка в короткой курточке.

— Подбросим, — соглашаюсь я.

Машина, шелестя гравием, скатывается на обочину. Игорек мигает фарами: «Давай!» Та, сунув руки в карманы, неуклюже бежит.

— Вы что, — шипит Сева. — Это же проститутка.

Витя отворачивается к окну:

— Психи.

— Да ладно! — Народ в машине переглядывается.

Девушка привычным движением дергает дверь.

Быстро оглядев салон, залезает.

— До заправки, — голос у нее сонный.

Кабину окутывает запах пыли, табака и пота. Сквозь дешевые духи доносится другой, знакомый и забытый. Я стараюсь не дышать, чтобы прогнать его.

— Телевидение? — девушка оживает. — Аcтоцкую знаете?

— Из сериала? — оборачивается Витя.

Он знает обо всем, что происходит в «ящике».

— Наши девчонки ее обожают.

Она смотрит в зеркало. Серая сухая кожа, угри под косметикой. Малолетка, а на вид убитая жизнью баба.

— Из Ложек? — спрашиваю.

Эту деревню из «Путешествия» Радищева знают все.

— Откуда? — она закашливается. — Что ли вы про Ложки?

Наши смеются, а мне хочется, чтобы поскорее исчез запах. Где проклятая заправка?

Наконец Игорек притормаживает и девушка, пригревшись в машине, нехотя вылезает.

— Ложки, — передразнивает.

В зеркало видно, как она перебегает трассу.

 

За избами, вдоль которых идет трасса, — поля. Клочья жухлой некошеной травы похожи на свалявшуюся шерсть. Тут и там, как кротовые кучи, торчат ушедшие в землю баньки. Пронзительно желтеет лес — на фоне сизых нависших туч. Когда выглядывает солнце, стекла в избах вспыхивают. От этого сочетания праздничной желтизны леса и мрачных туч, и до мельчайших трещин высвеченных гнилых срубов на душе тоскливо. Вернуться бы в город, запереться в теплой квартире. Никуда не выходить, не видеть ни пустого этого леса и деревни, ни людей с ведрами антоновки и картошки, ни серых картонок с чернильными надписями «Черви» и «Свежая рыба». Не чувствовать гнетущей, безысходной печали, которая разлита во всем этом.

…Когда я просыпаюсь, Волочек позади, а поворота на Долговое все нет.

— Витя!

Тот кивает и включает свой навигатор.

— Двадцать километров проехали.

Тон у него насмешливый: как будто заблудились мы, а он — нет. В ответ Игорек молча дает по тормозам. В спину истошно сигналят, водитель матерится. Дядя Миша, качая головой, с хрустом сворачивает пробку на бутылке.

Заброшенные фермы, склады, бараки, потом облупленные пятиэтажки — постепенно нежилая застройка образует городскую черту. Хотя никакой городской логики в Долговом нет, въездная дорога просто обрастает домами и теперь это улица, которая тянется вдоль ж/д полотна.

На пустыре, где раньше стояло депо, она делает петлю, а дальше развилка: одна дорога на стацию, другая огибает озеро и упирается в гостиницу. Гостиница в городе одна и называется «Долговое». Это бывшее общежитие железнодорожников, оно стоит прямо у озера.

Пока наши выгружают технику и регистрируются, я иду на берег. Трава у воды вытоптана. За мостками в осоке затонувшая лодка, чей контур похож на лютню. Среди отраженных звезд со дна поблескивает осколок. Еще несколько пластиковых баклажек и пачки из-под лапши — у кострища.

Пахнет тиной и печным дымом. Гремит цепью по доскам невидимая собака. Со станции, раздвигая вечернее пространство, долетают гудки. Слышно, как лязгают вагоны и что-то выговаривает диспетчер. Из барачной форточки долетают голоса и звон посуды, грубый смех. Если бы не музыка, можно представить, что с 50-х годов тут мало что изменилось.

— Вы идете? — зовет Сева.

 

Мне предстоит привычная задача — выбрать пригодный для жизни номер в непригодной для жизни гостинице, которая находится в непригодном для жизни городе. Поскольку вставать рано и надо быть в форме, главное в гостинице — звукоизоляция. По этой части все гостиницы делятся на советские кирпичные и те, что построены в новое время из мусора. Кирпичные, само собой, лучше. Обычно в гостинице я прошу ключи от всех свободных номеров. Чаще всего консьерж идет навстречу, все-таки федеральное телевидение. Хорошо, если номер расположен подальше от лифта и лестницы. В конце коридора, а лучше в каком-нибудь закутке или кармане. В аппендиксе. Хорошо, когда номер с одной, а лучше двумя капитальными стенами – не так слышно соседей. Выяснить это несложно: если стена капитальная, звук глухой, а пальцам больно. А если из мусора, звук будет гулким. Хорошо, если номер с предбанником. Значит, между комнатой и внешним миром будет не одна, а две двери. Иногда можно улучшить звукоизоляцию самому. Набить платяной шкаф подушками и придвинуть к двери, например. Или матрасом, если вставить его в дверной проем — по невероятному совпадению стандартов их размеры одинаковы. А на втором матрасе можно спать. Сгодятся одеяла, это ноу-хау, благодаря которому можно неплохо выспаться даже в самых жутких гостиницах. Надо просто попросить у консьержа, сославшись на холод, пару дополнительных и прибить их к двери одно поверх другого. Перед сном надо обязательно выключить холодильник и телефон, поскольку холодильник дребезжит, а по телефону будут звонки с предложением досуга. Снять со стены часы (ненавижу, как они тикают). Все, можно спать.

 

Стены кафе обиты вагонкой. На досках висят серые сетки и голубые штурвалы. От сквозняка пластиковая акула, подвешенная к потолку, поворачивает в нашу сторону морду.

Видно, как грубо она размалевана.

Официантка одета стандартно: черная юбка и белая блузка, передник. Стоит, ждет, когда мы выберем.

— Вино! — перекрикиваю музыку. — Есть?

— Конечно.

Они всегда говорят «конечно».

— Какое?

Она открывает меню.

— «По бокалам, Франция».

— А какое именно?

Сева укоризненно качает головой.

Официантка еще раз смотрит в меню:

— Красное и белое.

— Пожалуйста, шницель и морс клюквенный, — вворачивает Сева. Он привык к моим выходкам и хочет заказать побыстрее.

— Спасибо! — кричу я.

Смотрю прямо в серые глаза-пуговицы.

— А какое красное?

Она держит меню как дневник школьница, прижав к переднику.

— Вы брать будете?

— Конечно.

Прямая спина, вздернутый подбородок, исчезающая талия — не девушка, а солдат. Беззвучно шевеля губами, она уходит.

— Перестаньте, — Сева перехватывает взгляд. — Вы маньяк.

— Она не красотка, но... — мне нравится дразнить Севу.

— Ничего не хочу слышать, — он затыкает уши.

Сева голоден и, когда приносят шницель, набрасывается на него.

— Вот еще смешной случай, — говорю я, чтобы как-то скрасить вечер.

Сева занят едой и не слушает.

— Сегодня в сквере, — мне все равно хочется рассказать ему. — Где ротонда, помните? На скамейке сидит баба. Курит, пьет пиво. В ватнике. Пьяная. Подхожу, спрашиваю: где у вас тут кафе? Поужинать? Ночная жизнь есть? Та сначала молчит, вроде как не понимает. А потом ухмыляется. Я и есть ночная жизнь, говорит. Я и есть.

Вопросительно смотрю на Севу.

— То есть с чувством юмора люди, — соглашается он.

В дальнем углу зала отмечают день рождения четыре девушки. Неподалеку устроились местные молодые люди. В одинаковых куртках и кепках, они сидят, пригнув головы, изредка поглядывая то на нас, то на девушек. На столе водка и стаканы с томатным соком.

— Давно хотел спросить, — меняю тему.

Сева мотает головой: «Ну что еще?»

— Почему у мужского населения признаки вырождения бросаются в глаза, а у женщин нет?

Парни выпивают и скалятся.

Сева кашляет.

— Мне не нравится ваша формулировка, — говорит он. — Не «вырождение», а «злокачественная генная мутация». «Тупиковая ветвь развития»...

— А мне не нравится ваша корректность, — перебиваю я. — Все ведь сделано своими руками.

Сева смотрит на столик, где пьют и закусывают девушки. Потом на молодых людей, как одинаково быстрыми движениями они заглатывают водку.

— Зачем? — продолжаю я. — Если считать, что в истории каждый ход имеет значение, зачем это самоуничтожение? Зачем мы были?

— Вы считаете себя выбракованным материалом?

Сева вытирает жирные губы.

— Нет.

— Вот и ответ.

По скатерти ползут блики от зеркального шара.

Сева придвигается ко мне и зловеще блестит линзами:

— А еще — чтобы показать человечеству, какой будет жизнь без Бога.

Сева часто приплетает Бога.

Он хочет сказать еще что-то, но официантка, она уже здесь:

— «Мерлот» и «Кабернет»!

 

На завтрак в гостинице стандартный набор: омлет с куском колбасы и чай. Спрашиваю буфетчицу, можно ли заменить омлет на яичницу? Ответ тоже стандартный:

— Нельзя.

Еще одна загадка русской жизни.

Витя встал раньше всех и уже допивает чай. В другой руке у него брошюрка. Отставляя мизинец с перстнем, он читает:

«Череп неандертальца был найден на берегах Долговойского озера археологами в начале ХХ века. От человека неолитического периода он отличался формой головы. Неандерталец имел развитые надбровные дуги и выдающийся нос».

Витя выразительно смотрит на нашего оператора.

— Ты пошутил, — мрачно кивает тот.

Дуги у него действительно крупные.

Все в сборе, не хватает только дяди Миши. Сева смотрит на меня, я киваю, беру в буфете пива и пару бутербродов и поднимаюсь.

Дверь в номер не заперта, Михал Геннадьич лежит на кровати в одежде и ботинках, свесив морщинистую, словно отдельно от него существующую, руку. Неразобранная сумка стоит рядом. На столе — открытая консервная банка и пустые бутылки. Пакет из-под сока.

Стараясь не вдыхать, сажусь. Что мне известно об этом человеке? С которым уже несколько лет мы не вылезаем из таких вот гостиниц? Ничего.

— Михал Геннадьич, — трогаю за плечо. — Дядя Миша.

Он приподнимается на локте. Берет стакан. Лязгая зубами, пьет пиво.

— Надо ехать, дядя Миша, — говорю как можно мягче.

— Не ругайся.

Он всегда говорит «Не ругайся».

— Кто ругается, дядя Миша?

Я смотрю, как он собирается, и думаю: что, если бы это был мой отец? И кто-то посторонний помогал ему, как я сейчас? Мне вдруг до слез жалко и рано умершего отца, и дядю Мишу. Себя, что не сумел хоть что-то исправить. И чтобы Михал Геннадьич ничего не заметил, выхожу из комнаты.