Подводная макросъемка

Фото автора

Довлатов где-то писал (кстати, напомните где), что прозаику тяжелее, чем поэту. В отсутствие таких вериг, как рифма и ритм, прозаик не может добиться той же эстетической реакции, что поэт. Когда поэт преодолевает все трудности, все ограничения своей искусственной речи - мы ощущаем наслаждение, как от работы скульптора, который из холодного и грубого куска камня создает самые красивые тела или изысканные цветы. Из-за этого Довлатов решил наложить на себя ограничение: никогда не начинать слова во фразе с одинаковых букв. Возможно, именно это придает его прозе такую легкость и читаемость.

Я так же отношусь к фотообъективам. Я не люблю зумы, когда ты можешь одним нажатием кнопки отъехать или наехать. Я люблю так называемые дискретные объективы: они, как рифма и ритм, ограняют визуальный поток. Вот я надел на свой фотоаппарат «штатник» - и смотрю на мир его глазами. Это взгляд строгий и предметный, как классическая строфа с ямбами: вот ваза, вот яблоко, вот та, кто съест это яблоко через пять минут после срабатывания затвора. А можно надеть «широкоугольник», вмещающий в себя и детально проработанную канву переднего плана - орнамент бедуинского ковра, все его шерстинки, игру цветовых пятен; и средний план - узловатый верблюд в полный рост; да еще и в углу море, горизонт и небо с облаками. «Ширик» похож на верлибр, оставляющий на нёбе послевкусие упоительной свободы, полета.

Я пишу из Марса-Алама, деревни на дальнем юге Египта, ближе к суданской границе. Каждый день я провожу несколько часов под водой, на коралловых рифах Красного моря. Этот бесконечно пестрый рыбный бульон, чтобы не превратиться в хаос и какофонию, как раз нуждается в четко ограниченной художественной оптике, о которой говорил Довлатов. Чтобы жизнь медом не казалась, я всю неделю смотрю на мир через узкое окошко длиннофокусного макрообъектива Nikkor 105/2.8. В кадр влезают объекты не больше кредитной карточки. Если надо снять что-то крупнее, например моего напарника (по совместительству - отца), надо удаляться на большое расстояние, и все лицо целиком не влезет. Всю неделю, по нескольку часов в день - текстуры, червяки, крупные планы, портреты... Будто нет гигантских коралловых садов и готических коралловых же башен, нет монолитных многочисленных стай барабуль, нет групп людей с аквалангами, окружающих огромную пасущуюся черепаху, - есть только кожа на шее этой черепахи (см. кадр 1), или ее панцирь (кадр 2), или ее хвост (кадр 3).

Есть только окошко размером с кредитную карточку - и череда портретов, текстур, червяков... Но меня все эти детали, эти перистые усики у голожаберников (см. кадр 4) - рифма воспетым Набоковым перистым же усикам бабочек, эти глаза и чешуйки рыб, этот калейдоскоп поверхностей (кадры 5, 6, 7), которые нельзя ощупывать (ядовитые), но можно нажатием одной кнопки выгравировать на матрице моей камеры - для меня все это несет больше информации о жизни рифа, чем любая другая оптика.

Полистайте мою галерею, а я пока расскажу про предпоследний и последний кадры. Предпоследнее изображение - распахнутая мантия двустворчатого моллюска тридакны, это что-то вроде устрицы, только больше. Тридакны очень украшают риф уверенными цветовыми акцентами - они ярко-синие, или рыжие, или пестро-желтые, и т.д. Аплодировать за такую красоту надо не моллюску, а водорослям, которых моллюск разводит у себя на мантии. Эти симбионты всех цветов радуги представляют собой эдакий огород: моллюск выставляет их на солнце, растит и понемногу подъедает.

Последний кадр снят вчера вечером, во время лунной прогулки на рифе прямо около моего номера. Случайный напарник Адриан, деревенский паренек из Швейцарии, весь час не давал о себе знать, просто висел где-то на границе моего поля зрения, иногда обмениваясь со мной стандартным знаком «ты ОК? - я ОК». Через час разглядывания осьминогов и спящих рыб-попугаев (см. кадр 8) мы подошли к пирсу и собрались вылезать. Вдруг Адриан стал усиленно сигналить мне фонарем и показывать прямо под пирс. Там оказалась мурена примерно 2,5 метра длиной, диаметром около 40 см. Я попросил напарника выключить фонарь, чтобы не пугать грациозное чудище. В лунном свете было хорошо видно, как рыбина элегантно струит по песку волны колебаний своего толстого, но неожиданно подвижного тела. Во всем этом было что-то из древних сказок: днем такие твари отсиживаются в расселинах, но ночью, оказывается, выходят и хозяйничают, и уж рукой подать до ближайшей избы, колыбели, дитяти...

Налюбовавшись на мурену, я погнал ее к ближайшей скале. Там она заняла идеально фотогеничную позицию, и я еще минут десять снимал ее в упор, добиваясь удачного ракурса...

Пунктуальный швейцарец недоволен - мы перегуляли положенное по местным правилам время. Пора домой. Я делаю легкий вдох, срабатывает архимедова физика, и вода деликатно тащит меня вверх, в лунном свете и потоке моих же пузырьков - навстречу теплу и звукам южной ночи.