Свое предисловие к маленькому буклету о выставке «Поход за культурой», заявленной ГИМом как часть «цикла историко-патриотических выставок», директор музея Александр Шкурко начинает с оправданий: «...слова "патриот" и "патриотизм" приобрели негативный, чуть ли не ругательный смысл», и тут же обращается за поддержкой к Далю — последнему прибежищу людей, оказавшихся в двоякой ситуации: патриот — «...любитель отечества, ревнитель о благе его, отчизнолюб». Двойственность ситуации действительно мучительная, и не только потому, что сам проект «сплошной грамотности» вызывает сегодня сложное чувство (с одной стороны, это бесспорно был один из самых поразительных государственных проектов в истории, с другой стороны — как и все государственные инициативы того времени — он отдавал инфернальным ужасом: например, параграф восьмой «Декрета» заявлял, что все лица, уклоняющиеся от участия в борьбе за разум, будут привлечены к уголовной ответственности (на выставке есть плакаты «Кто против грамоты — тот враг свободы», «Неграмотный гражданин — угроза для страны»). Двойственность восприятия возникает еще и в силу  пугающей актуальности выставки.

Сама экспозиция выглядит точь-в-точь как пионерская комната в какой-нибудь хорошей старой школе одной из европейских советских республик: бордовые стены, увешанные сотнями бумажек, плакатов, грамот, значков, медалей и призывов, немножко агитфарфора, напоминающего призы за победы в областных спартакиадах, и личные вещи Надежды Константиновны Крупской (платье шелковое, туфли лакированные, вышитый рушничок, гимназические тетрадки, медное обручальное кольцо) — ровно в том месте, где полагалось хранить шинель, кружку или папаху героя, в честь которого школа была торжественно поименована. Разница между этой выставкой и пионерской комнатой — в том, что через школу, историю и достижения которой демонстрирует ГИМ, прошло за 20 лет более 60 миллионов человек.

Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем
Фото предоставлено Историческим музеем

«Люся Тюрина, ученица Московской трудовой средней школы №35, 1925, частная коллекция», смотрит с черно-белой фотографии тяжелым взглядом первого председателя совета пионерской дружины — из тех, чьи родители раскулачивали родителей горниста и барабанщика. Таких фотографий здесь много — рафинированные барышни, осторожно склоняющиеся над шестидесятилетним рабочим, выводящим на смятой бумажке свое первое слово; испуганные дамы в шляпках, принимающие экзамен по арифметике у оборванных колхозников; напряженные «приличные мужчины» в горнице, полной сосредоточенных баб, водящих заскорузлым пальцем по прописи. Прописи — все про одно и то же: урожаи, трактора, проклятый кулак и проклятый японец, «Рабы не мы, мы не рабы», «К свету и знанию, юные пролетарии!». В щербатых чернильницах замерзали до ледяной корки чернила из свеклы или ольховых шишек. Летом писали клюквенным соком или разведенной сажей на оборотах афиш, плакатов и прокламаций.

Пока не видишь все эти артефакты великой борьбы за цивилизацию, сведенные на пространстве двух маленьких музейных комнат, не вспоминаешь о том, что было написано в «Декрете» до всех параграфов, распоряжений, посулов и угроз, прямо под разделенными, как в букваре, буквами «Р.С.Ф.С.Р.»: «В целях предоставления всему населению Республики возможности сознательного участия в политической жизни страны...» Поход за грамотностью на территории «молодой Советской Республики» не был «походом за культурой» в ее высоком смысле — он был походом за картой единого смыслового пространства, за единой культурой в антропологическом понимании этого слова. Каждый букварь был агиткой, каждая агитка — букварем, обучение грамоте неграмотных — актом передачи ключей, открывающих дверь в цивилизованный мир, от одного социального класса другому (недаром обучение неграмотных было возведено в категорию обязательной повинности). Обучение грамоте оказалось сродни засеванию поля одной-единственной политической культурой — уникальная ситуация, когда власть, обучающая народ читать, могла практически не бояться, что он прочтет что-нибудь не то — в учебнике, в газете, в листовке.

Это и делает выставку неожиданно актуальной: ситуация, когда школьные учебники истории подвергаются кромешной ревизии, в большинстве газет невозможно прочитать «что-нибудь не то», а листовки распространяются одной-единственной партией, оказывается поразительно близка к зрителям на временной шкале. Так близка, что впору задаться вопросом, обязательно ли контрамоция должна быть непрерывной. Инстанция, обучающая народ грамоте, оказывается инстанцией, предоставляющей материал для чтения, а материал, в свою очередь, служит для предоставления всему населению возможности сознательного участия в политической жизни все той же инстанции, - в точности, как девяносто лет тому назад.

На букву «Л» — Ленин. На букву «И» — «инвалид». На букву «Ъ» — «Твердый знак Советов власть // Кому надо будет класть» — без запятых и прочей мелочи. Иллюстрируется покладание твердого знака при помощи весла, сносящего голову вражеской шелупони. Возле витрины, в которой вывешена «Советская азбука» 30-х годов, стоит полная женщина средних лет в старомодных очках и растянутой вязаной кофте и внимательно читает каждую подпись: «Хозяин», «Новость», «Японец»; ее дочка, простуженная девочка лет шести, от скуки вычерчивает тяжелым осенним ботинком разные буквы на скрипящем паркете одного из самых маленьких залов Исторического музея. Сложная буква «Ю» едва не валит ее с ног. «Юных, старых дружный труд // Все субботником зовут».