Фотографии: Данил Головкин, Armin Smailovic

Среди генералов мировой гвардии Большой Музыки у Теодора Курентзиса, в возрасте двадцати двух лет сорвавшегося из Афин в Россию, чтобы в России остаться, характерная роль молодого дерзкого майора-герильеро, фотогеничного и самоуверенного, амбициозного и амбивалентного: дирижирует вызывающе буйно, на все имеет свой взгляд, ссорится с цеховыми авторитетами, то пишет стихи, то играет в кино, то рассуждает о Боге, то снимается полуобнаженным (зато в виде ангела, с крыльями) для глянца, то живет с музыкантами чуть не хипповской творческой коммуной. Одни восторгаются им как уникальным носителем божественно-революционного духа искусства. Другие уличают в нарциссизме и экстремизме, гламурности и диктаторских замашках. И тем и другим Курентзис охотно подкидывает все новое топливо для поддержания градуса обожания и ненависти, сам же упорно придерживается партизанской тактики: окопаться подальше от столиц и наносить удары оттуда. Семь лет, с 2004-го, он руководил Новосибирской оперой, основательно перепахал музыкальный ландшафт академического центра Сибири, создал там ансамбль и хор, стал возить их на мировые гастроли, обосновался, укрепился… И вдруг – внезапный уход на новую базу, в Пермь: формально даже не повышение в должности – но на деле резкое повышение ставок в игре. Причем уход, сдирижированный в духе шпионского детектива: с утечками информации в прессу и их опровержением, со слухами в блогосфере и тремором в профессиональном сообществе, с ажиотажем фанатов и ропотом недоб­ро­же­ла­те­лей.

В самой Перми его отнюдь не все ждали с распростертыми объятиями. Может быть, именно поэтому Курентзис начал действовать очень, очень быстро.

•  •  •

– Я теперь хочу тоже говорить тост, – произносит Курентзис, подняв стакан с рыжим «Чивас Ригалом». Русский язык у Курентзиса удивительный для человека, прожившего в России семнадцать лет и называющего ее своей второй родиной, а себя – «Федором Ивановичем Курочкиным»: словарно и образно богатый, он порядком перекорежен грамматически, а главное – милый, но могучий акцент, [note text="Мои мысли переводятся через очень особенный коридор, у меня есть такой очень странный passage, моя речь звучит странно даже на греческом и на английском. Грамматически вернее, но странно. Но это единственный способ, чтобы сохранить музыкальность, которая несет мысль сквозь этот passage." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]столь странный[/note] для индивида с совершенным музыкальным слухом. Так что люди, знающие Курентзиса давно, шутят: мол, Теодор прогрессирует – изъясняется по-русски все хуже и хуже. Здесь все говорят тосты. Это Пермь, это 2 марта 2011 года, только что прошел концерт, очередная (вторая по счету за два месяца – а между уместились крайне успешные выступления Musica Aeterna в амстердамском «Концертгебау» и венском «Музикферайне») демонстрация силы нового худрука и его команды. Настроение – как после тактической, но безусловно успешной боевой операции, адреналин гудит в крови, кажется, у всех: у самого Курентзиса, его правой руки Алексея Трифонова (с сентября – худрука [note text="В принципе в Перми построен некий моральный полюс с правильным атмосферным давлением, где могут обитать все искатели подлинного. Поэтому многие выдающиеся личности, которые устали от фальшивости столиц, были приглашены осуществлять свои заветные мечты." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]Пермской[/note] филармонии), его другой правой руки Виталия Полонского (директора оперной труппы), его прочих правых рук, главного балетмейстера Пермского балета Алексея Мирошниченко, статусной в Европах vocal coach Медеи Ясониди, музыкантов из оркестра Курентзиса Musica Aeterna, сопрано Ларисы Кель, Вероники Джиоевой и Ирины Чуриловой, баритона Максима Аниськина, приглашенного тенора Михаила Векуа, и так далее, и тому подобное. Вся эта бодро усталая, слегка взвинченная компания сидит вокруг большого стола в кафе Pravila. Кафе тоже по мере сил старается работать на атмосферу ставки успешной армии вторжения, по определению малость отдельной от окружающего ландшафта и контекста: своим русско-латинским лейблом, своим лаконичным черно-белым дизайном, своим глобалистским меню (сибас, салат «цезарь», тигровые креветки), блюда из которого котируются по-московски недешево, и несут их милые юные официантки по-московски нескоро.

Курентзис говорит тост. Он говорит про то, как много предстоит сделать. Про то, какая уникальная возможность открыта здесь присутствующим – возможность выстроить «в нашем гнилом мире», живущем по законам порнографического потребления, оазис настоящего искусства, обитель творческого духа, причем на благодатном укрепленном плацдарме, населенном эмоциональными людьми, жаждущими чуда. Он говорит про то, какой это шанс и какая это работа. Он говорит немного сбивчиво, но, кажется, весьма искренне.

– А если мы не сумеем, – заканчивает он драматически, – то все мы через десять, а то и через пять лет будем эмигрантами в Европе.

•  •  •

Это, конечно, звучит немного странно из уст грека и гражданина Евросоюза, проводящего к тому же в ЕС изрядную часть своего личного и профессионального времени. Я его и вижу впервые в жизни именно там – в декабрьском Баден-Бадене, где Курентзис готовит к премьере моцартовскую Cosi fan tutte. Первое, о чем меня спрашивает Курентзис, пока мы чавкаем ботинками от местного Фестшпильхауса (второй по размеру оперно-концертный зал в Европе) к Тринкхалле (почтенное питейное заведение), – а что творится в Москве и чем это все кончится? Дело через пару дней после Манежной площади, и Курентзис – длинный, тонкий, прямой, весь в черном, в каком-то сногсшибательном бархатистом сюртуке, дистиллированно байронический тип, – выглядит озабоченным.

– У тебя нет ощущения, что на [note text="Мне очень обидно становится, когда ранят Россию на Западе. Все сволочи с такой ненавистью относятся к России, что мне становится не по себе. Было бы так здорово, если бы по крайней мере изнутри России люди перестали бы ранить свою родину." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]Россию[/note] надвигается новый тоталитаризм? – спрашивает он очень серьезно.

У меня нет ощущения (говорю я ему), что надвигается тоталитаризм, – для того, что надвигается, нужно какое-то другое слово. Зато у меня есть ощущение (не говорю я ему), что дирижер Курентзис – чертовски странный персонаж, ходячее противоречие, очень, действительно, фотогеничный оксюморон ростом под два метра, и его длящийся роман с Россией играет в этом моем ощущении не последнюю скрипку.

Он приехал в Россию в 1994-м; тогда сюда ехали многие, но за другим. Ехали за острыми ощущениями (имея в виду кто ветер перемен, а кто и любительский стриптиз на стойке клуба Hungry Duck, дешевый секс и быстрый алкоголь). Ехали за запахом фронтира, за лихорадочным призраком больших и легких денег, за натуральными ресурсами, за художественной фактурой. Теодор Курентзис приехал в Россию учиться. Так-то у него и в Афинах все складывалось неплохо. Красавчик, баловень судьбы, родившийся в нерядовой семье: род, восходящий к византийским аристократам, дедушка – глава крупной торговой компании, папа – человек с богатой биографией, успевший побывать и корабельным инженером, и полицейским чиновником, мама – видный музыкант, а после – преподаватель консерватории. Сам – музыкальный вундеркинд: фортепиано с четырех лет, скрипка с семи, консерватория с двенадцати, в тинейджерском возрасте – сложносочиненный индастриал в афинской инди-груп­пе, созданной на пару с братом Эвангелосом, Вангелино (он теперь композитор и живет в Праге), успешная дирижерская карьера с юности (в девятнадцать лет возглавил ансамбль, в двадцать стал главным дирижером Летнего международного фестиваля)… Но Курентзис хотел учиться у Ильи Мусина, легендарного питерского дирижера; и у Курентзиса все получилось. Говорят, Мусин называл его своим любимым учеником и даже гением – а в воспитанниках у мэтра, на минуточку, значатся Темирканов, Бычков, Гергиев. Говорят также, что после смерти Мусина в 1999-м Курентзис в Петербурге большой карьеры не сделал по причине чрезмерной своенравности и невписанности в музыкальную тусовку. При этом в начале нулевых Курентзис успел посотрудничать чуть не со всеми статусными коллективами страны, от «Виртуозов Москвы» до Большого симфонического и Российского национального, поучаствовать во множестве громких затей, совершить немало зарубежных вояжей. Но настоящий карьерный взлет начался для него в 2004-м, когда бесстыдно молодой (тридцать два года), неприлично красивый грек Курентзис сделался музруком и главным дирижером Колизея, как именуют аборигены Новосибирский государственный академический театр оперы и балета за пышную колоннаду и титанические размеры, быстро создал на базе театра и очень эффективно раскрутил ансамбль Musica Aeterna и хор New Siberian Singers и несколько его постановок прогремели на весь мир, заставив говорить о Курентзисе в России и за ее пределами. Это был крутой маршрут по карте: из греков – не в варяги, но в гипербореи. Это был неевклидов ход в профессии: через сибирское музыкальное воеводство – не только во всероссийски прославленные, но и в европейски востребованные звезды.

Эта неевклидовость, стремление – едва ли неосознанное – непременно завязывать параллельные прямые вызывающим и двусмысленным бантиком – вообще, сдается, бренд Курентзиса, его ноу-хау: такова вся его карьера, таковы его имидж и репутация. Он вписан в музыкальный истеблишмент, он с модным режиссером Дмитрием Черняковым ставил новосибирско-парижского [note text="«Макбет» была огромным достижением, поскольку это была первая в российской истории оперная копродукция, когда первый спектакль состоялся сначала в России, причем не в столичном театре, а затем попал на сцену Гранд-опера." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]«Макбета»[/note] и нашумевших «Дон Жуана» и «Воццека» в Большом, его график расписан надолго вперед от Мадридской оперы до Ковент-Гардена и от Мюнхена до Сиэтла; но едва ли еще у кого в профессиональной среде найдется столько влиятельных и, главное, заслуженно уважаемых врагов. Он уникальный в мире русской академической музыки персонаж, чья популярность больше подошла бы скандальной рок-звезде – со шлейфом слепого обожания, с преданными фанатами и фанатками (помимо всего, у Курентзиса еще и репутация [note text="Ужасная клевета!" author="5315" date="11.04.2011 00:00"]завзятого донжуана[/note], про его театральные романы завистливо сплетничают); и при этом он безусловный чемпион среди коллег по количеству адресованных ему гадостей в прессе и блогосфере. На каждую похвалу влиятельного музыкального эксперта за экспрессивную манеру дирижирования (Курентзис управляет оркестром при помощи всего, кажется, тела, делая этот процесс похожим на языческую пляску) или за эксперименты с аутентичным исполнением (когда классические сочинения надцатого века играются в манере и на инструментах, соответствующих времени создания, – струны из воловьих жил и все такое) приходится хула другого знатока, проходящегося насчет «дирижера-брейкдансера» или нелестно аттестующего «курентзисовский аутентизм».

Спрашиваешь его об этой амбивалентности – равнодушно пожимает плечами, мол, пусть говорят, мне все равно, мой главный союзник – божественная искра искусства, мой главный противник – я сам и вообще косность человеческой натуры, в таком примерно роде. Но я с подозрением отношусь к сверхуспешным, чрезвычайно эффективным романтикам; сдается, чтобы сочетать несочетаемое, нужно иметь в загашнике очень, очень солидный стабфонд прагматизма и умения манипулировать людьми. А уж дирижеры точно манипуляторы из манипуляторов – не в этом ли вся соль профессии? Так что Курентзис, подозреваю я, отлично умеет эту свою публичную амбивалентность использовать – хотя бы чтоб «поддерживать угли в камине горячими», как выразился другой романтик, еще викторианский.

Вот в чем я вовсе не уверен, так это что сам он до конца понимал, насколько серьезный шаг делает, форсируя Урал. Принимая предложение перебраться из покоренного, прирученного Энска в Пермь. Потому что в этом камине угли раскочегарили до белого каления и без него.

•  •  •

Первые (и надолго – единственные) знаки пермского революционного процесса встречаешь еще по дороге из аэропорта. Таксист меланхолично склоняет москвичей, которые после «прошлого кризиса» понаехали-де с чемоданами нала и скупили всю местную индустрию. Вдоль обочины тянется неодолимая линия Мажино из спрессованного снега, над ней то тут, то там «Окна РОСТа»: красные билборды, на которых трафаретный сапиенс мужского пола справляет пунктирную малую нужду, пунктир жирно перечеркнут, слоган гласит: «Пермь меняется. Меняйся и ты!». Ниже – помельче: «Мы – культурная столица». Доходчиво – и проблемы обозначены, и ориентиры, и желанный шаг от первых ко вторым. Конечно, от столичных копирайтеров из гельмановского спецназа можно было ожидать и чего-то позабористей, попелевинестей – скажем, «Не ссы – прорвемся!». Но, может, работает и так?

Работает так себе. Убеждаешься, поднявшись по Комсомольскому проспекту к Спасо-Преображенскому собору. Собор аккуратный, подновленный, квартирует в нем главная городская художественная галерея (в том числе и коллекция знаменитой пермской деревянной скульптуры). Изучаешь распахнувшийся с Соборной площади безбрежный вид на широченную Каму, на пустой противоположный берег, сворачиваешь вдоль реки направо, на Окулова, в сторону Речного вокзала (где теперь музей современного искусства PERMM), и сразу попадаешь в другой мир, дореволюционный и вообще, кажется, доисторический. На снежных брустверах узнаваемые желтые метки, и, судя по высоте, половина их принадлежит собратьям плакатного сапиенса – ну разве только в Перми большая популяция собаки Баскервилей. В десятке метров от парадной «Соборки» – череда сталинградских фасадов: выбитые окна, выщербленный кирпич. А вот и вовсе от дома осталась одна стена, на стене размашисто написано: «Здесь жили люди. Это – факт!». Дальше глухой серый забор, написано и на заборе: «Машины не ставить, просим вести себя прилично, туалет под окнами не устраивать». Не прислушиваются: ныряешь на пару минут в плотную волну аммиачного запаха и задерживаешь дыхание. Дыхание восстанавливаешь, вынырнув обратно в цивилизацию: монументальный купеческий особняк «Пермьэнерго», граненый новодел Сбербанка, на той стороне улицы Орджоникидзе – вывески: «торговый дом Мясо» и «Мужской клуб City Cats», широкий диапазон мясного товара, ага. [note text="Когда-то один коммунист пошел на Афоне искушать великого старца Паисия. Он сказал ему: «Это правда, старец, что в Афоне есть много монахов-гомосексуалистов?». Старец ответил: «Афон – это большой огород Богородицы. Там есть, как в каждом огороде, много навоза, но там есть и цветы. Пчела полетит к цветку, муха полетит на навоз. Выбирайте, кто вы: муха или пчела». (А я говорю: из навоза будут расти цветы.)" author="5315" date="11.04.2011 00:00"]Все рядом[/note] в городе-миллионнике Перми, и девятнадцатый век, и девяностые годы двадцатого; от эталонной разрухи до цитаделей русского капитализма или амбиций европейского культурного мегапроекта – даже не один метафорический шаг, а несколько физических.

Интересно, думаю я, форсируя Орджоникидзе, действительно ли Курентзис уверен, что со своим музыкальным отрядом способен перекроить, перестроить эту тяжелую и плотную материю провинциального городского бытия? Да и всерьез ли намерен перекраивать и перестраивать?

•  •  •

«Твой переход в Пермь – это ведь часть “культурной революции”?» – спрашиваю я Курентзиса еще в декабре в Бадене. «Ну, можно сказать и так. Но это вообще не главное, главное – мне, нам предложили огромную возможность: не просто осуществить какие-то проекты, а выстроить целый комплекс, здание искусства, всерьез поменять музыкальную жизнь в городе, и не только». – «А ты часто бывал в Перми?» Курентзис пожимает плечами: «Ну нет, недавно в первый раз…» Понятное дело: значит, вряд ли знает, сколь напряженно и неоднозначно относятся к «культурной революции» («Сноб» подробно писал о ней в прошлогоднем июньском номере) в самой Перми. То есть большинство-то пермяков не относится никак: изменений в своей жизни они не замечают. Но вот меньшинство, причастное к культуре или выделяемым на нее из краевого бюджета деньгам, разделилось яростно и полярно.

То, что начиналось как амбициозный проект сенатора Сергея Гордеева по реформированию городского пространства и строительству в Перми филиала Музея Гуггенхайма (с целью превратить Пермь в «уральский Бильбао» и туристическую мекку), за два с половиной года «революции» мутировало почти до неузнаваемости, но амбиций не растеряло. От гуггенхаймизации Перми давно отказались (хотя бы потому, что цена вопроса исчисляется сотнями миллионов, и не рублей). Теперь в планах у губернатора Олега Чиркунова, вице-премьера Бориса Мильграма, главного идеолога революции [note text="Разница между моими целями и проектами Марата Гельмана в том, что он делает крутые проекты, которые все же нацелены на элитарного потребителя современного европейского искусства. Для большинства пермяков это пока чужой язык. Я хочу построить мост к искусству, по которому люди могут ходить, не срываясь в пропасть. И вообще я делаю не проект, а институцию, рассчитанную на десятилетия. Скорее даже медицинский институт, лечащий общественный музыкальный вкус." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]Марата Гельмана[/note] и его команды «варягов» (начиная с нового министра культуры, политтехнолога Николая Новичкова, который сменил на этом посту Мильграма, заканчивая многочисленными творческими «легионерами», импортированными из Москвы или набранными тут) – превращение Перми в место, где происходит перманентная «культурная движуха», в город, куда должны стекаться динамичные деятели искусств с идеями. А заодно – получение официального звания «культурной столицы Европы» в 2016-м: с этим планом уже ознакомлен премьер Путин, этот план революционеры намерены всерьез лоббировать на европейском уровне – даром что обычно культурные столицы выбираются из городов стран ЕС; для Перми, лежащей вне Европы политической и на самой кромке Европы географической, могут и исключение сделать, считают они. Пока же, говорят они, вот вам плоды революции более скромные, но очевидные. Музей современного искусства PERMM (в частично отреставрированном здании Речного вокзала) провел несколько громких выставок, начиная с нашумевшей «Русское бедное», укомплектован работами мастеров от Комара до Пригова и от Пепперштейна до Рубинштейна, и в год его посещают сто тысяч человек. Центр дизайна под водительством Артемия Лебедева разрабатывает новый облик города. Ставит пьесы в театре «Сцена-Молот» Эдуард Бояков. Проходят бесчисленные культмероприятия, высаживаются бесчисленные десанты гостей, от режиссера Лунгина до «митьков», движуха налицо. А теперь вот еще и дирижер Курентзис, причем не один, а со своей командой: он уже перетаскивает на ПМЖ в Пермь большую часть своих оркестра и хора (и они будут существовать не вместо, а вместе с оркестром и хором Оперы), а кто-то приедет сюда жить из Москвы и Петербурга, а кто-то – и из Парижа, Берлина и Амстердама, плюс, разумеется, приглашенные оперные звезды, плюс известный продюсер и организатор музфестивалей Марк де Мони...  Все только начинается, но первые концерты Курентзиса и Ко уже проходят с аншлагом. А в недавнем общении с губернатором Чиркуновым экспансивный Теодор, говорят, практически убедил его в том, что Перми как воздух нужна и своя консерватория, которой тут тоже пока нет.

•  •  •

Все это глядится очень недурно – но, как и год назад, как и два с половиной года назад, изрядная доля пермской интеллигенции ходит в махровых контрреволюционерах. То есть кто-то и не против «движухи» – но страдает аллергией на Гельмана и его «гельманоидов» и «перминаторов». А кто-то не приемлет происходящего абсолютно. Самый радикальный и харизматический голос пермской контры – Алексей Иванов, автор романов «Сердце Пармы», «Золото бунта», «Географ глобус пропил» – все про разные времена, но все про это место, как и парочка блестящих краеведческих нон-фикшнов, как и «Хребет России», телепроект Леонида Парфенова, в котором Иванов был соавтором и главным действующим лицом; словом, эталонный «патриот и певец своей малой родины».

С [note text="У меня вопрос к Алексею Иванову: «Алексей? А вам нравилось то, что вы слышали в оперном театре до меня? И если вы не были на наших концертах, я лично вас приглашаю». Я сделаю все возможное, чтобы в Перми появилась консерватория мирового уровня. И в дальнейшем проблема переезда музыкантов из других городов была бы решена раз и навсегда." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]Ивановым[/note] мы встречаемся: пьем кофе в лобби главного пермского отеля «Урал». От разговора под диктофон отказывается: «Зачем мне это – меня и так уже сто раз выставили дремучим ретроградом… Кроме того, я журналистам не верю, и вам, Саша, тоже не верю, уж извините: все равно напишете, что Гельман – это здорово, а я – чудо-юдо и ископаемый почвенник… Кроме того, я уже давно все про это сказал».

Это точно – и Иванов сказал, и его единомышленники, так что вполне можно обойтись без диктофона. Если коротко и грубо, с их колокольни все выглядит так. Во-первых, пермская «культурная революция» – это распил денег из краевого бюджета, прямой и косвенный, через захват варягами всех командных высот и финансовых потоков. Во-вторых, никакой «пермской революции» на деле нет – есть имитация бурной деятельности, позволяющая губернатору Чиркунову поддерживать политическое реноме (а заодно прикрывать реальные проблемы в крае), а культтехнологу Гельману – эксплуатировать провинциальный плацдарм самыми колониальными методами. В-третьих, претензии на роль культурной столицы и туристического кластера – это бред и блеф, потому что никто не поедет в Пермь смотреть на современное искусство, которого и в Москве, и в Европе хоть отбавляй, а город, в котором наездами тусуются деятели культуры, вовсе не становится культурным центром, как не становится им гостиница, в номере которой сочиняет роман Хемингуэй или Набоков. В-четвертых, скоро Чиркунова попрут, Гельман катапультируется в новые угодья, и «культурная революция» пройдет, как дурной сон, оставив, однако, по себе бюджетные дыры. В-пятых, чтобы реально поднять и продвинуть Пермь, надо использовать уникальные, а не заемные ресурсы (от деревянной скульптуры до Кунгурской пещеры), надо развивать реальную инфраструктуру (дороги, отели и тэдэ) и финансировать местных, а не пришлых. Точка.

И Курентзис на взгляд с этой радикальной колокольни («умеренные»-то как раз относятся к Курентзису, который к тому же не гельмановский ставленник, куда спокойнее – особенно после двух ярких и удачных концертов) – тоже часть той силы, что блага не хочет и не совершает, пускай даже сам он не ведает, что творит. Потому что Пермский театр оперы и балета, под двадцатилетним владычеством предыдущего худрука Георгия Исаакяна переживший тяжелые времена не то чтобы славно, но достойно, давно уже не хватающий мировых звезд с неба, но по-прежнему крепкий и с традицией, Курентзис, конечно же, перестроит под своих людей и свои проекты – ну да, может, и яркие, но одноразовые; а то и вообще введет европейскую систему stagione, когда от постоянного коллектива остаются рожки да ножки, а каждый проект собирается «на раз» из приглашенного люда, идет, пока на него ходит публика, и после закрывается навсегда, – но что в Европах хорошо, то русскому репертуарному театру смерть (правда, сам Курентзис не раз говорил, что полновесной системы [note text="Stagione – это единственный выход, чтобы обеспечить качество музыкального исполнения. Мы не отказываемся от золотого репертуарного фонда. Просто теперь он будет даваться блоками по два-три спек­так­ля, чтобы мы имели возможность все хорошо отрепетировать. Мы убедились, что количество названий в неделю больше не является стимулом для зрителей ходить в театр. А вот качество безусловно их привлечет." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]stagione[/note] в Перми не будет, но кто ж у нас верит словам?). А потом – потом Курентзис, небось, и вовсе уедет еще куда-нибудь и всех стоящих уведет с собой – вот разве и с Новосибирском не так вышло, почитайте, что там в газетах и блогах пишут? Да и вообще, все великие свершения пока в будущем и под вопросом, а Курентзис и его команда обходятся городу и краю в копеечку уже сейчас – в тридцать миллионов рублей, говорят, оцениваются затраты на переселение новосибирских варягов, а у самого Курентзиса, говорят, зарплата ого-го, хоть в рублях, но шестизначная, хотя по контракту он всего-то треть своего времени обязан проводить в Перми, а остальное – то в Мадриде, то еще где, а когда он в Перми, говорят, то живет в президентском номере «Урала» по четырнадцать тысяч в сутки, ну и не разорение ли все это, скажите на милость?

Может, и разорение, думаю я, сидя в пятьсот первой аудитории Пермской оперы; завтра концерт, идет репетиция, Курентзис вот уже четвертый час выжимает из своих теноров и сопрано скрытые ресурсы, словно гонщик из формульных болидов. Может, и разорение – если мерить меркой жалованья условного пермского оркестранта, в месяц, может быть, зарабатывающего аккурат на сутки в президентском сьюте отеля «Урал» (в котором Курентзис, по его словам, и прожил-то всего два дня, а после пере­ехал в бюджетный отельчик «Виконт»). А с другой стороны, та ого-го-получка нового худрука, про которую мне говорил каждый противник пермского воцарения Курентзиса, она ведь зарплата приличного менеджера (причем без приставки топ-) или средней, очень средней руки футболиста провинциального клуба – в пермском же «Амкаре» игроки зарабатывают в разы больше… Странно ли, что глава одного из крупнейших театров страны, дирижер с европейским именем получает не меньше менеджера или футболиста? Точка отсчета, думаю я, все зависит от точки отсчета – и вовсе не только в денежном вопросе. Точка отсчета – главное и во всей истории пермской «культурной революции»: что правильнее – сохранять то, что есть, помаленьку латать дороги и зарплаты? Или взорвать ситуацию, попытаться переломить вектор – надеясь, что переломленная кривая потащит вверх, к небывалым высотам, но рискуя преуспеть исключительно в ломке?

Точка отсчета – главное и в частной пермской истории с призванием на музыкальное княжение греко-варяга Курентзиса: что вернее – положиться на инерцию большого, тяжелого корабля Пермской оперы, которая вывозит же как-то не первое десятилетие – и дальше, даст бог, будет вывозить? Или сменить разом двигатель и курс, рискуя растерять по ходу ремонта ряд опытных матросов и пропороть брюхо о риф?

И чтобы найти эту точку отсчета, очень надо бы понимать, насколько люди, предлагающие и делающие выбор, честны, серьезны и упорны в своих намерениях…

– Нет, ты убери, пожалуйста, изо рта горячую картошку, ты не делай вот это вот «о-о-о-о-о!», – говорит Курентзис очередной жертве. Жертва явно измучена, но глаза у нее горят; это, наверное, хороший признак.

Красавчик Теодор с его ямочкой на подбородке, пухлыми губами и улыбкой балованного ребенка умеет быть сверхтребовательным и жестким. Он определенно не умрет от скромности: не запинается, говоря что-нибудь типа «так, как я работаю с певцами, не работает больше никто – ни в России, ни в Европе». На ночном разборе полетов он расслабленно полулежит в кресле, курит, прихлебывает пиво – и почти не перебивает помощников, яростно спорящих о планах весенней кампании, о деньгах, сроках и персоналиях; но когда перебивает – это практически всякий раз лаконичное и безапелляционное указание: будет так, так и так. Он чертовски [note text="Это не самоуверенность. Обычно даже в Европе дирижер делает пару общих спевок, на которых лишь обсуждает темпы. Вопросы вокальной техники на таких репетициях не поднимаются. И это повсеместная беда. А я оканчивал консерваторию в том числе как вокалист, потому у меня есть возможность по ходу репетиции заниматься и вокальной техникой с певцами." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]самоуверенный[/note] и целеустремленный тип, этот Федор Иванович Курочкин. И это, наверное, хорошо для него – и даже, кажется, неплохо для его подопечных, которых новые требования побуждают изыскать в себе новые возможности; а вот как скажется курентзисовская целеустремленность на культурном балансе пермской среды, да и на самой этой среде в конце концов?

– Ну вот, ты теперь провел в Перми не так мало времени, – говорю я Курентзису, пока ночью после концерта мы ждем еды в кафе Pravila. – И какие у тебя ощущения от города?

– Для меня ведь город – это местное музыкальное сообщество, – отвечает он дипломатично. – А от него у меня ощущения самые хорошие.

– А ты знаешь, что тут довольно многие относятся к твоему приходу без восторга? – говорю я.

– Да, я сам не читал, но мне рассказывали, – он качает головой. – Слушай, это какие-то странные люди. Ладно, они против меня… Но они, например, против консерватории. Как можно не хотеть, чтобы в твоем городе была консерватория?

– Ну, – говорю я осторожно, – дело же не в консерватории… Эти люди считают, что ты реализуешь свои проекты – но эти проекты будут твоими, а не пермскими; а кто-то другой заработает или украдет денег – но Перми не будет от этого никакой пользы, потому что это как финансовый пузырь, одна видимость; а потом пузырь схлопнется, варяги разъедутся, а город останется у разбитого корыта, и будет как раньше, только хуже.

– Это странно, – говорит Курентзис. – Мы ведь идеалисты! Мы не собираемся заработать тут много-много денег, тем более не хотим ничего украсть. Мы хотим – и у нас есть шанс – построить тут уникальную творческую лабораторию, которая будет производить чудо искусства. И в этом производстве будут участвовать местные люди, и пользоваться его плодами тоже, как же это им не будет никакой пользы? Я уж не говорю про консерваторию. Это же их талантливая молодежь будет в ней учиться, а другая талантливая молодежь – приезжать к ним… Что тут плохого?

– А в [note text="Мой уход никак не означает ссору с новосибирским театром. Я очень его люблю, и мы планируем абонемент в Новосибирске." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]Новосибирске[/note], знаешь, многие обижены, что ты уехал от них – и увозишь своих музыкантов… – захожу я с другой стороны. Мне рассказывали – соратники Курентзиса, но не сам Курентзис, – что в Новосибирске в последние года три все масштабные идеи худрука «спускались на тормозах» дирекцией; что выбор в пользу Перми был обусловлен в первую голову возможностью самостоятельно формировать творческие планы и создать полноценный симфонический оркестр – то есть именно тем, что обещали, но так и не дали в Энске… Но публика об этих нюансах не осведомлена, и многие действительно обижены.

– Что ж, – взгляд Курентзиса не теряет твердости, а сам он не пускается в объяснения, – я думаю, они должны понять меня. Понять: то, что я делал в Новосибирске, я делал не только для них, а для всей страны и всего искусства.

•  •  •

Мы много говорим об искусстве двумя месяцами раньше, бродя по Баден-Бадену, утопающему в мокром снегу. Мы петляем по старым улочкам, помнящим всю и европейскую, и русскую элиту золотого века наперечет, а потом у Курентзиса прихватывает спину: повредил межпозвоночный диск, снимаясь – еще одна грань – в роли гениального физика Ландау в кинопроекте «Дау» Ильи Хржановского. Хржановский – маньяк-перфекционист еще покруче Курентзиса, съемки «Дау» длятся уже несколько лет и съели уже несколько плановых бюджетов, в Харькове под фильм выстроен целый микромир а-ля Москва начала пятидесятых, куда даже журналистов пускают, только приведя их в соответствие с условным временем проекта: стрижка по тогдашнему фасону, одежда по тогдашней моде, а в ночи может приехать «воронок» и увезти тебя в гэбуху… Курентзис от этого зазеркалья в восторге: не разыграть, но прожить, печенками прочувствовать творческий акт – это же его собственная идеология. Но сам он тоже пал жертвой перфекционизма: снимали [note text="Когда меня били, это был фальшак, выходило очень смешно. Я попросил посильнее, а Илья совсем завелся…" author="5315" date="11.04.2011 00:00"]сцену драки[/note] в куче рассыпавшихся капустных кочанов, и не то Хржановский, не то лично Курентзис (свидетельские показания расходятся) настаивал на максимальной достоверности – мол, давайте, ребята, лупите посильней; ну и настоял. Теперь Теодор мучается и ходит в корсете, и корсет, заужая талию, окончательно превращает греческого романтика в гламурно-готического персонажа вампирской саги.

Мы сидим в кафе «Гарибальди» в табачном дыму и говорим в основном об искусстве, которое для Курентзиса (и я, пожалуй, ему верю, когда он рассказывает об этом) манифестация высшей внутренней свободы, но такой свободы, которая собрана в концентрированный энергетически пучок и нацелена строго вверх, в горние выси, в области абсолюта – чтобы очищалась душа играющего и слушающего, чтобы «ангелы пели». Мы говорим о вере, которая при таком подходе от искусства неотделима, а Курентзис и вовсе считает свою встречу с православной духовностью чуть не самым важным событием жизни, себя же полагает грешником, безнадежно стремящимся к праведности. Мы говорим о любви, разумеется, божественной, но также и земной, – и Курентзис вспоминает с мечтательной улыбкой, как путешествовал со своей первой настоящей любовью по Восточной Европе времен крушения соцлагеря: какие-то странствия с цыганами, наэлектризованный ожиданием перемен воздух, удивительные затерянные места… Мы говорим о том, каким мир стал (а стал он, по Курентзису, отвратительно унифицированным местом, в котором людские массы со стертой индивидуальностью управляются простейшими импульсами похоти, зависти и потребительского голода), и о том, каким он был: Курентзис (утверждающий, что помнит все чуть не с первых дней жизни) вспоминает ностальгически свое афинское детство, пришедшееся еще на диктатуру «черных полковников», и то, какими непохожими друг на друга были даже соседние кварталы города, и как разнились и дразнили запахи, краски и звуки, и как люди, чтобы пообщаться, шли в маленькие таверны, а не в социальную сеть. «Так ты, получается, антиглобалист?» – говорю я. «Антиглобалист? – переспрашивает он. – Да я ненавижу глобализацию! Я и Россию полюбил, думаю, потому, что она другая, отдельная, тут люди не похожи на одинаковых европейцев, тут много грязи, много ужасного, но тут одно место отличается от другого, и все остаются самими собой, и на какое угодно ужасное можно найти какое угодно прекрасное!» Он говорит про Россию «тут», хотя мы сидим в Баден-Бадене, самом средоточии немецкого орднунга и европейского комфорта. Я мог бы, конечно, возразить, сказать, что он малость идеализирует Россию – ну или преувеличивает ее отдельность. Но я этого не делаю: это будет вопрос с подковыркой, а я уже заметил, как ловко – рефлекторно, явно не думая, словно боец кунг-фу, – он уходит от вопросов с подковыркой, скрывается за общие места или свой милый акцент, а прямо отвечает только на избыточно серьезные (творчество, вера, смысл жизни) или совсем пустяшные. Приятно, право, работать с профессионалом.

– А ты, часом, не играл тут в казино? – задаю я совсем пустяшный вопрос.

– О нет, – говорит Курентзис. – Но я когда-то играл в казино, да. В Петербурге. Я играл от бедности, потому что мне нужны были деньги. И знаешь, я всегда выигрывал. Я был просто монстром рулетки!

– А почему теперь не играешь? – спрашиваю. – Больше не получается?

– Наоборот, – говорит он. – Слишком хорошо получается! Потому и не играю. Я вообще стараюсь не заниматься вещами, которые получаются у меня слишком хорошо.

– А как же музыка? – интересуюсь.

Это вопрос с подковыркой, и Курентзис немедленно ставит блок и уходит в общее место.

– Музыка, – сообщает он, – это не занятие. Музыка – она везде, растворена во всей жизни.

•  •  •

Конечно же, дело еще и в этом, думаю я, двигаясь по прямоугольной сетке пермских улиц. Дело в азарте. Коммерчески успешный романтик, православный донжуан, русский грек, глобальный антиглобалист, эффективный анфан террибль, самоуверенный и самовлюбленный рыцарь чистого искусства, дирижер-оксюморон Теодор Курентзис – еще и очень азартный человек, желающий непременно выиграть. Не в том смысле, конечно, чтоб распилить какой-то бюджет или даже сделать карьеру нового фон Караяна. А в том смысле, чтоб триумфально навязать миру свое представление о настоящем искусстве, о том, что истинно, а что нет, что от Бога, а что от телевидения. Но поскольку азартный человек Курентзис еще и очень расчетливый человек, он выбирает удивительно рациональные пути к своей цели.

Я прохожу угол Комсомольского и Петропавловской (звучит как место стрелки двух цивилизаций – да так оно и есть в каком-то смысле), где стоит часовня Стефана Великопермского – в двадцатые в ней был воспетый еще одним знаменитым пермяком, писателем Леонидом Юзефовичем, клуб «Эсперо», здесь изучали эсперанто и грезили о новом мире, в котором все говорят об одном и на одном языке. В Баден-Бадене (Мадриде, Лондоне, Париже, Вене), думаю я, любят дирижеров, любят и ценят их – это да. Но в Баден-Бадене (и далее по списку) Курентзис всегда будет просто нанятым профессионалом, подчиненным чужой разумной и стабильной системе, играющим по чужим адекватным, но ограниченным правилам. Есть, разумеется, Москва. В Москве можно многое, да. В Москве правила текучи и гибки. Но чтобы играть и выигрывать в Москве, нужно стать всамделишной акулой. Нужно отрастить себе три ряда зубов и всегда быть в движении. Причем движение это будет не к горним высям искусства, а в непрерывной и жестокой конкуренции за административный ресурс, и скоро средство сделается целью, и ты, играя и выигрывая, поймешь, что участвуешь в совсем другой игре, а после поймешь, что это вообще уже не ты. Вот поэтому, думаю я, Курентзис и выбирает вначале Новосибирск (и в Москву осуществляет лишь короткие набеги), а после – Пермь (и вообще отказывается от планов сотрудничества с Большим театром, сославшись на загруженность и состояние здоровья). Потому что в Энске, а пуще того – в Перми он не наемник среди наемников и не акула среди акул. Здесь он полноправный и уникальный полевой командир, икона пермской «культурной революции» и боец собственной. Фотогеничный герильеро. Здесь Курентзису не надо непрерывно драться за административный ресурс: ресурс входит в стартовый пакет. Здесь Курентзис имеет шанс накопить достаточно сил – и сорвать банк в свою русскую рулетку.

•  •  •

Я карабкаюсь на пешеходный мостик, ведущий через рельсы железнодорожной станции Пермь-1 к Речному вокзалу, музею PERMM. Но тогда, разумеется, думаю я, можно понять и тех, кто не видит ничего хорошего в приходе упертого и амбициозного Курентзиса в Пермскую оперу. Потому что его война – не вполне их война, и его триумф будет не вполне их триумфом. Курентзису нужен «иппон», [note text="Моя победа будет, если в городе начнется развитие музыкального вкуса и требовательности слушателей. Меня расстраивает, когда после ужасно сыгранного концерта, с фальшью, с nichtzusammen, зрители аплодируют, потому что, по сути, у них нет альтернативы." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]чистая победа[/note] по гамбургскому счету. Но русская провинциальная интеллигенция и культура никогда и не пытались побеждать по гамбургскому счету. Россия – страна центростремительная; так было во времена пермяка Дягилева, который не здесь ведь устраивал свои «русские сезоны» – нет, он уехал отсюда в Петербург и дальше; так есть сейчас. Самые талантливые, самые амбициозные, самые динамичные уезжают, чтобы не вернуться. Даже успешный писатель Иванов, который сидит в Перми и пишет про Пермь, работает «гением места», не сходя с места, – даже он редчайшее исключение. У провинциальной русской культуры другой, свой алгоритм: не абсолютная победа – но выживание в среде, где и климат, и уклад – все против тебя; не экспансия, удел непоседливых одиночек – но коллективное сбережение имеющегося. И в этом алгоритме есть своя мудрость, спрессованный опыт поколений – потому что так было не только в последние двадцать лет, но и до 1991-го, и даже до 1917-го, и ни одна революция ни разу ничего тут не изменила, и всякий амбициозный и упертый одиночка, вознамерившийся переломить об колено ход вещей, в итоге либо тонул в местном климате и укладе, либо уходил в другой климат и другой уклад, оставив после себя пару городских легенд и несколько новых руин, и с чего бы думать, что Теодор Курентзис станет исключением из правил?

Я выхожу через какие-то подворотни к музею современного искусства PERMM. У входа в музей столб – а на нем торчащие под разными углами указатели, где написаны названия разных музеев современного искусства и указано расстояние до них. До лондонской Тэйт Гэллери и парижского Центра Помпиду – по четыре тыщи двести километров, до нью-йоркского Гуггенхайма – восемь тыщ с гаком; мораль, наверное, в том, что все мы, невзирая на расстояния, братья по разуму, – но подсознание, подавленное километражем, бурчит что-то прямо противоположное. Билет стоит сто рублей. Внутри стильно и пусто, пара посетителей (ну, не сезон), на стенах Пепперштейн, Рубинштейн, Пригов, Комар и Меламид. На втором этаже – детское творчество, результат мастер-класса, проведенного в рамках «культурной революции» приезжими «митьками» с местной юной порослью. Я спускаюсь по лестнице к выходу, между пролетами человек в кожаном пальто страшным шепотом говорит в мобильный телефон: «Я же ему, дебилу, ясно сказал – не работай больше праворульные, ёпть!..»

На фасаде вокзал-музея неподалеку от выхода обнаруживается самый концептуальный образчик современного искусства в Перми; не знаю уж, принадлежит его авторство приезжим художникам или местному населению. Тут на стене зияют две овальные проплешины: раньше висели таксофоны, потом таксофоны сняли. А потом к проплешинам кто-то пририсовал углем крученый шнур – и кудрявую тетеньку с трубкой в руке.

Это недружественная, но пока самая точная метафора пермской «культурной революции».

Когда-то на этом месте был некий механизм. Неказистый, с хреновым дизайном на входе и плохим качеством работы на выходе. Он вовсю глотал монету – но лишь изредка обеспечивал результат. Но все-таки он как-то работал, и на этом во многом строилась вся окрестная жизнь. Потом пришли новые времена, и механизм испортился и сделался нерентабелен – в произвольном порядке. На его месте осталась дыра. И долго было так. Но потом пришли сверхновые времена – а с ними веселые и хваткие ребята с фантазией и, возможно, благими намерениями. Они не собирались, да и не могли соорудить на этом месте новый механизм – у них на это не было ни времени, ни денег, ни полномочий. Но они нарисовали здесь эту картинку, постмодернистский образ кудрявой тетеньки, которая виртуально пользуется тем, чего реально нет. Они превратили просто дыру – в дыру как акт искусства, в надежде, что теперь дыра сама собой заполнится художественными смыслами и общественным энтузиазмом, а из смыслов и энтузиазма сам собой вырастет новый механизм, и он будет больше похож не на советский таксофон, а на спутниковое средство связи с Гуггенхаймом, Тэйтом и Центром Помпиду.

По крайней мере, думаю я, в истории «Теодор Курентзис покоряет Пермь» есть одно важное отличие от контекста прочей пермской «культурной революции». В ней есть обещание нового механизма, а не только концептуальный отыгрыш дыры на месте старого. В ней есть реальные процессы, конкретные люди, предметная музыкальная машинерия, подробно прописанные планы – за год три-четы­ре оперные постановки (и среди постановщиков – Дмитрий Черняков, Анатолий Васильев), не меньше десятка симфонических программ, не меньше двух десятков камерных… В ней есть гипотетическая консерватория, наконец. В ней есть шанс. Я не знаю, велик ли он. Я не знаю, будет ли успешно реализован не только проект «Курентзис», в котором есть [note text="У нас в плане стоят премьеры, которые будут рассчитаны на самые разные музыкальные и театральные вкусы. От сценической и музыкальной реконструкции опер времен барокко до мировых премьер новых сочинений, написанных специально для Перми, поставленных самыми радикальными режиссерами. Будут и вполне традиционные постановки всем известных опер. Но традиция не должна выглядеть нафталином. Будет и оперный клуб, в котором Илья Кухаренко станет показывать и обсуждать самые разные оперные постановки всего мира." author="5315" date="11.04.2011 00:00"]уровень «Пермь»[/note], но и проект «Пермь», в котором есть уровень «Курентзис». Я не знаю, получится ли в итоге доказательство того, что инновация и модернизация силами группы молодых и амбициозных индивидуалистов и впрямь возможны, если дать им соответствующий ресурс и достаточную свободу, – или доказательство прямо противоположного. Я не знаю – и не могу поставить на красное или черное.

•  •  •

Когда в кафе Pravila Теодор Курентзис говорит всей честной компании свой тост про то, что предстоит совершить и преодолеть присутствующим, чей-то довольно юный голос после коды про эмигрантскую долю в случае неудачи тихонько хихикает и повторяет: «Через пять лет будем эмигрантами в Европе… ха…»

В этом голосе звучит почтительный сарказм, и не только от того, что тост произносит полноправный еврожитель Курентзис.

В этом голосе звучит: да, это ты загнул, маэстро Теодор, вот, значит, каков жалкий удел проигравших – эмиграция в Европу!

В нем звучит: ну а я бы, пожалуй, попробовал.

В нем звучит: а может, это и лучше – жить эмигрантом в настоящей, уже готовой Европе с ее соборами и поборами, оперно-филар­мо­ни­че­с­кой индустрией, бытовым орднунгом, вежливыми скупердяями-бюргерами; может, это и лучше, чем в революционных судорогах взбивать, на манер притчевой лягушки, энтропийную пермскую реальность до малореальной консистенции европейских культурных сливок.

Тут как раз официантки начинают нести еду, и пока на стол переправляются салат «цезарь», сибас, тигровые креветки и прочие аутентичные уральские деликатесы, я успеваю подумать: ну что ж, дорогой Федор Иванович Курочкин, у тебя, пожалуй, есть эдак пять лет, чтобы попытаться переубедить этого парня.

И далеко, далеко не его одного.