Начало читайте здесь:
часть 3: Сальери за рулем, сколько ножек у рояля и другие курьезы,
часть 4: Паустовский совсем рядом
часть 5: Ван Клиберн на Гражданской, две лошади и рыжая Лиля
Продолжение.
Коварство и любовь
Михаил Ильич Ромм, Сергей Иосифович Юткевич, Иван Александрович Пырьев — режиссерская коллегия, руководившая курсами, преподали нам основы профессии. Спектр был очень широкий, но кроме предметов, предусмотренных учебной программой, наши наставники предупреждали нас о постоянно возникающих организационных неурядицах на трудном пути создания фильма. (Об огромной доли времени у режиссера на нетворческие дела мы уже знали, в чем я убедился с «историей» с конницей в своем дипломном фильме.) Рассказывали и о других трудностях, чисто житейских. Например, о сложном пути в утверждении сценария, о низком профессиональном уровне некоторых членов съемочных групп, о том, как трудно свести в единую смену актеров, занятых на основной работе в театре, о придирках редакторов и особенно о взаимоотношениях с Госкино. Однако этим, разумеется, не ограничивались постоянные невзгоды.
Существовала настоящая конкуренция между представителями главных кинематографических профессий за право получить постановку. Ведь тогда, в послевоенный период, все студии страны снимали всего 8-10 фильмов в год. Недаром это время назвали «периодом малокартинья». А профессиональных режиссеров, операторов, художников на каждой студии насчитывалось подчас до сотни. Вот и возникала борьба, и иногда нешуточная. А в ней часто допускались приемы совсем «не по правилам». И это тоже нас ожидало впереди. Правда, нам повезло: на волне подъема отрасли Иван Пырьев, в то время директор «Мосфильма», понял, что вскоре понадобятся молодые высокопрофессиональные кадры, и организовал на студии Высшие курсы режиссеров-постановщиков.
Итак, пролетело почти три года обучения, настало время съемок дипломного фильма. Я снимал последним. Это было не случайно. Я полагал, что должен «сходить с корабля» после всех, поскольку был старостой курсов (директор тяжело болел и находился в больнице). Уже все выпускники были распределены на работу. Нерешенным оставался вопрос только обо мне, поскольку мой дипломный проект еще никто не принимал. Наконец новый председатель режиссерской коллегии, знаменитый режиссер Григорий Рошаль, сменивший не менее знаменитого Сергея Юткевича, назначил день просмотра. И вот мы вдвоем — в просмотровом зале. На экране «Соната Бетховена», мой дипломный фильм. Последние титры. Включается свет в зале. Сейчас я услышу вердикт.
Рошаль долго молчит. Дольше, чем хотелось бы. Я слышу биение собственного сердца. Наконец тягостная пауза прерывается. «Володя! — произносит хрипловатый голос. — Хотите послушать моего совета? Спрячьте это подальше... Никому не показывайте!.. Если хотите выжить... Это совершенно никуда не годится! Фильм не получился!» Наступила тягостная пауза: слова застряли у меня в горле. Наконец я выдавил: «Но мне же надо решить вопрос назначения, вопрос с работой. Все наши же уже распределены!» — «Вот поэтому и не надо это никому показывать. Тогда может быть устроитесь ассистентом. А если покажете, с вами вообще не захотят разговаривать. Я желаю вам добра, поверьте!» — «Неужели настолько все плохо?» — «Не то слово! Это полный провал!» — с этими словами Рошаль встал, дружески потрепал меня по плечу, обаятельно улыбнулся и вышел...
Вот так финал! Три напряженных года учебы в бездну! А ведь перед курсами так удачно все складывалось. Работал в лучших музыкальных театрах страны. Поставил несколько интересных оперных спектаклей, о них много писали, вручали призы... Получил первую категорию режиссера-постановщика, что для недавнего выпускника ГИТИСа было не так уж часто... И понесло же меня в это кино! Что же теперь делать?
В таком настроении я доплелся в монтажную. Там меня забросала вопросами Эсфирь Вениаминовна Тобак, «мой» монтажер, мастер высочайшего класса. На протяжении многих лет с ней работал Михаил Ильич Ромм. Выслушав мою исповедь, выпалила: — Что за чушь! Он что, белены объелся!? Может быть, вы, Володя, говорили ему, что хотите снимать фильмы-оперы? Ведь Вера Строева, его супруга, как бы оккупировала эту территорию! Да и сам он снял «Алеко» Рахманинова. Правда, весьма неудачно.
— Да нет. Григорий Львович как-то спросил меня о планах... Я сказал, что хочу работать в музыкальном жанре. Но оперы снимать не намечаю.
— Значит он вам не поверил.
Я что-то лепечу, предлагаю:
— Может быть поработаем, перемонтируем... поищем?
Тобак твердо, даже императивно, что ей совершенно было несвойственно, произносит:
— Володя! Коробку с фильмом положите на ту дальнюю полку! К ней не подходить, никаких действий! По крайней мере месяц-полтора. Это приказ! Увижу, что не выполняете, — спрячу в сейф. Понятно? Потом встретимся, обсудим. Ясно?
Так я и поступил, занявшись делами курсов. Ведь еще надо было «выбить» дипломы, которые не были оформлены. И еще организовать по крайней мере пристойное вручение первым выпускникам Высших режиссерских курсов «Мосфильма». Всем... кроме меня. Вот так поворот!
Прошло около месяца. Неожиданно меня вызывают к директору киностудии. Не понимаю, что это может означать: никогда начальство со слушателями не общалось. Прихожу.
— Вы ведь староста?
— Да.
— Поскольку ваш директор по-прежнему болен, займитесь вот чем. Мне доложили, что слушатели закончили снимать дипломные фильмы. Так? Сколько отсняли?
— Восемнадцать.
— А среди них есть достойные?
— Бесспорно. Несколько фильмов очень хорошие.
— Прекрасно. Посоветуйтесь с вашими руководителями и отберите работ восемь. Мы их покажем руководству Госкино. У нас тут образовался должок: одну картину студии не приняли. Было бы очень кстати предложить им несколько короткометражек для «Альманаха». Мы бы тогда с долгами расплатились. В общем, давайте, пошуруйте!..
Я приступил к выполнению директорского указания. Но, поскольку никого из преподавателей в Москве не оказалось, решали вопрос с монтажером Тобак. Она, в свою очередь, подкрепила нашу «комиссию» своими коллегами. Это были самые выдающиеся монтажеры не только «Мосфильма», но всего кинематографа страны: Ева Ладыженская и Валентина Лихачева. Они втроем просмотрели все дипломные работы. Через несколько дней Тобак сообщила, что для показа отобрано восемь лучших работ. Когда она начала их перечислять, на третьей я оторопел. Это был мой диплом. Никакие мои доводы, многократные цитирования приговора Рошаля не подействовали. Тобак настояла на своем, аргументируя тем, что решение приняла авторитетная «тройка» монтажеров.
И вот настал день просмотра. Стоя у окна приемной директора, я видел, как во двор «Мосфильма» въехал кортеж черных лимузинов. Из них вышли высокопоставленные чиновники Госкино и Всесоюзного проката. Через несколько минут они вместе с представителями руководства студии продефилировали в директорский просмотровый зал.
Господи, вот сейчас и наступит мой «кинематографический» финал! Зачем же я, проявив слабость, согласился включить и мой опус? Ведь предупреждал Рошаль: «Никому не показывайте! Не послушаетесь совета — вам же хуже будет!»
Как прошли эти полтора часа просмотра — не помню. Состояние полуобморочное… Затем в зале наступила тишина. Было ясно, что демонстрация работ окончилась. «Ну вот, — подумал я, — теперь обсуждение. Представляю, как мне перемывают косточки. Заодно и моим наставникам, за ошибку с выбором абитуриента, то есть меня». Наконец дверь отворилась. Первым вышел директор. Проходя мимо меня, поднял вверх указательный палец. Я понял, что похвалил за пристойную организацию просмотра. За ним вышли остальные. И Рошаль. Я съежился в надежде, что меня не заметит. А он стремительно пошел прямо на меня.
— Ну и хитрец! Ну и упрямец! — Рошаль широко раскинул руки, словно хотел меня обнять. — Надо же, так ловко перемонтировать! И молодец, что поставил еще новый материал, который я не видел. Ну совершенно другой фильм! Откровенно — не ожидал. Ну и хитрец! Ну и упрямец!
Я робко начал объяснять, что к фильму не притрагивался. А он свое:
— Ха-ха! Я, Володя, тертый калач! Меня не проведешь! Здесь невооруженным глазом видно: проделана огромная работа. Но вы молодец! Не послушались старика — и правильно сделали. Это кино! Тут только напористость и убеждение. Поздравляю! Первым номером!..
К Рошалю подошли еще двое.
— Этот, что ли, именинник?
Рошаль разжал объятия, в которых крепко меня держал.
— Он, он!
Кто-то из подошедших пожал мне руку.
— Мы отобрали три работы, в том числе вашу, на всесоюзный экран. Поздравляю!
Так закончилась эта эпопея. Совершенно неожиданно трагический конец в моей кинематографической карьере обернулся оптимистическим началом большого творческого пути. Впрочем, были еще приятные сюрпризы, связанные с этой работой. Неожиданно появились даже вознаграждения в виде небольших гонораров. И за сценарий, и «постановочные». Скромные, но самые «сладкие» во всей последующей долгой режиссерской деятельности. А фильм «Соната Бетховена» я как-то посмотрел в кинотеатре, кажется, в Таганроге. Честное слово, мне показалось, что он вроде ничего. У вас, читатель, уверен, рождается вопрос: что же означали эти эскапады Рошаля, известного многоопытного режиссера? Неужели он и впрямь не разобрался вначале, а потом решил, что показанный вариант фильма претерпел такие коренные изменения? Эта загадка для меня существовала много лет. А потом все прояснилось. Но об этом позже, когда она обрастет еще и другими подробностями. Повременим, а вы, дорогой читатель, потерпите!
Юбилей — это печальная радость
Прошли годы. Настолько много, что это «вылилось» в некий юбилейный вечер режиссера. В числе сделанных мной за эти годы работ был показан и тот самый дипломный фильм «Соната Бетховена». На сцену вышли участники, многие теперь уже известные актеры. Среди них и наш «кинематографический» Клиберн. Он, правда, не стал актером. (Впрочем, он и не стремился к этому, поскольку, как вы помните, готовился стать журналистом.) Тем не менее рядом с заслуженными и народными выглядел он не менее импозантно: академик, доктор филологических наук, профессор, ректор Московского литературного института имени Горького, автор многих замечательных произведений, в том числе и о кино... Знаменитый писатель Сергей Николаевич Есин.
(Продолжение следует)