Михаил Фихтенгольц: Вокруг Большого театра сложилась не очень здоровая атмосфера: любое событие, которое там происходит, воспринимается, в первую очередь, не как художественное, творческое свершение, а как происшествие. Больше всего поражает в этой ситуации то, что буквально каждый человек знает, что нужно Большому театру! Это очень осложняет жизнь.

Василий Бархатов: Одни знают, что нужно, а другие — как правильно поставить. Сколько было споров до выхода моей «Летучей мыши» о целесообразности постановки оперетты на сцене великого Большого театра. Никто даже не обсуждал качество и содержание спектакля.

Особенность России в том, что здесь есть ряд произведений, в отношении которых каждый чувствует себя профессионалом: «Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Пиковая дама». Выяснилось вот, что и «Летучая мышь» тоже народное достояние...

Михаил Фихтенгольц: ...нашего Иогана Штрауса! Словом, зритель меняется не в лучшую сторону. В театры, в частности в Большой, хлынул потребитель. И неважно, идет ли на сцене «Летучая мышь», «Воццек», «Волшебная флейта» или «Борис Годунов», он все воспринимает исключительно как развлечение. Оперный театр для него в той же системе координат, что и кино, посещение торгового молла, спа-салона или фитнес-центра.

Театр — отражение современного общества, когда люди говорят на одном языке, но друг друга вовсе не понимают. Обидно, что театр перестал быть видом интеллектуальной работы.

Василий Бархатов: Зачастую зрители приходят с уже готовой моделью спектакля в голове, и если то, что происходит на сцене, не совпадает с их ощущением, они отказываются его воспринимать — закрываются. Нежелание и неумение считывать режиссерский текст — вот основная причина раскола между сценой и залом.

Михаил Фихтенгольц: Люди в открытую декларируют: мы после работы, стояли в пробках, вы нас еще не хотели пускать в зал, потому что мы опоздали на 15 минут, а теперь мы сидим удобно и хотим, чтобы нас развлекали, мы хотим отдыхать.

Василий Бархатов: Нельзя путать публику консервативную и попросту необразованную. Они одинаково экспрессивно орут, но я по децибелам орущих понимаю их IQ. Когда в Италии на постановке сказок Гофмана или «Дон Жуане» рядом со мной на балконе стоит итальянец и громко комментирует происходящее, я понимаю, что у него есть какой-то контекст, в голове у него происходит интеллектуальная работа.

Михаил Фихтенгольц: Он до этого посмотрел уже десять «Дон Жуанов» и может убедительно аргументировать свое «бу». В России совершенно иная ситуация. Например, в «Руслане и Людмиле» людей возмутило не то, что режиссер попытался заново рассказать пушкинскую сказку, а то, что Руслан в джинсах и пуховике. Как это — сказка, а он в пуховике с обрезом?! Безобразие!

Василий Бархатов: Возраст зрителя не имеет значения. Проблема не в театральных старушках, некоторые из который запросто дадут фору любому зрителю. Просто иногда разговариваешь с человеком 17 лет, а он тебе серьезно рассказывает про то, как должна выглядеть великая русская опера, описывая ее как плохо костюмированное концертное исполнение. При этом настаивает с пеной у рта, что не надо ничего трогать. Страшно, когда человек, который только начинает жить, говорит так, будто над ним поставили чудовищный эксперимент — например, пересадили мозг советского партийного работника. Как можно равняться на театр XVIII или XIX века?

Михаил Фихтенгольц: Это очень шаткая идеология. На самом деле, театра XVIII и XIX веков мы не знаем. Подавляющее большинство публики считает классикой то, что было создано в советский период. Кстати, то же самое творится в системе музыкального образования. Когда у нас был курс современной музыки, меня и моих однокурсников просили написать, кто наши любимые современные композиторы. Практически все ответили — Прокофьев и Шостакович. 

Василий Бархатов: В этом году я создал «Опергруппу», главная задача которой — продвижение современной российской оперы. Сейчас мы работаем над образовательным и экспериментальным проектом «Лаборатория современной оперы». Недавно мы составляли письма в разные министерства с просьбой о поддержке и столкнулись с удивительным стереотипом — опера в России начинается с Глинки и заканчивается Шостаковичем и Прокофьевым. Все. Дальше оперы нет. Я даже не говорю о Курляндском и Невском. Нет Щедрина, Десятникова, Шнитке, Слонимского, Тищенко.

Михаил Фихтенгольц: Образование — основная проблема. Оттуда все и растет: неготовность публики воспринимать музыкальный театр и оперу в частности, неготовность к интеллектуальной работе и крайняя узость репертуарных рамок.

Василий Бархатов: Кто будет ходить на «Кавалер роз» в Большой театр, если люди не будут знать, кто такой Штраус и Моцарт? Когда Раневскую спрашивали: «Как вы относитесь к Рихарду Штраусу?», она шутила: «К Рихарду я отношусь как к Вагнеру, а к Штраусу — как к Иоганну». Шутка так себе, но она могла себе ее позволить, потому что знала творчество и того, и другого, и даже третьего.

Тем не менее, иногда публика удивляет. После премьеры «Франциска» ко мне подошли две женщины со слезами на глазах и начали речь: «Мы от всех христиан России…» Я испугался. После истории с Pussy Riot, довольно нервно реагируешь на упоминание православия — думал, сейчас у меня будет легкая испанская инквизиция прямо в зале Большого театра. А оказалось, совсем наоборот. Они говорят: «Спасибо вам большое от всего христианского мира! Это совершенно потрясающий спектакль про жизнь и путь Франциска». Из разговора с этими женщинами я понял, что они смотрели оперу не как сложное современное музыкальное произведение, где много необычных для неподготовленного слушателя звуков в партитуре, а так, как нужно смотреть оперный спектакль, обращая внимание на драматургию, текст, говоря проще, на то послание, что есть в произведении. Эти две милые искренние женщины оказались наедине с оперой и восприняли ее честнее и правильнее, чем миллион специалистов, — открыто.

Вспоминается случай, когда первый раз привезли в Россию мюзикл «Волосы», в котором обнаженные мужчины ходят по залу, — наши милые советские люди уползали по проходам, закрывая глаза руками. Что они увидели такого, что не видели до этого в своей жизни? Но в театре, на мюзикле! Ни-ни!

Михаил Фихтенгольц: Довольно часто, когда зрителю показывают отражение его реальной жизни, у него это вызывает только возмущение, гнев и тошноту. Зритель хочет, чтобы ему показали «красиво»! Поэтому закон об оскорблении чувств верующих для художников губителен — под него можно подгрести все, что угодно. И слава богу, что пока отношения между художником и властью складываются, как придется. Если бы были какие-то правила, как они должны складываться, было бы очень фигово.

Василий Бархатов: Например, недавний пример с «Лолитой» в Петербурге и письмом казачества. С чего это началось? «Золотой петушок», например, оскорбил чувства верующих почему-то лишь спустя год после премьеры.

Михаил Фихтенгольц: Это все дивно! Я люблю повторять в последнее время, что у нас Хармс стремительно перемещается в область реалистической литературы. Вот хотя бы питерское казачество — это, по-моему, прекрасно.

Василий Бархатов: На самом деле, художник всегда в состоянии протеста. У нас был педагог в ГИТИСе, который говорил: «Приготовьтесь к тому, что вы будете вечно одиноки». Я тогда подумал: фу, какие дурацкие, пошлые слова. А сейчас я понимаю, что это правда. Есть вещи, которые невозможно объяснить окружающим. Согласитесь, глупо, когда в мире умирают люди, происходят войны, а для меня в отдельно взятый момент жизни нет ничего страшнее, чем бессмысленная гибель Владимира Ленского. Если это не понимают даже близкие, жена, что я должен хотеть от чиновников и власти?

На днях, когда было совещание в Большом театре с министром культуры и главой Открытого правительства Михаилом Абызовым, мы обсуждали впервые в истории министерства культуры открыто вывешенную на сайте программу бюджета культуры и туризма на 10 лет вперед. Впервые подобный документ так открыто и широко обсуждается — это серьезный шаг. Один момент страшно возмутил художницу Айдан Салахову и многих других: текст считывается так, будто художники должны ставить исключительно патриотические спектакли, хотя по факту там это не написано. Лично я считаю, что это издержки кондового бюрократического языка и нужно на это делать скидку, но тем не менее я призываю всех творцов внимательно изучить этот документ как свой личный контракт, чтобы потом не было сюрпризов.

Михаил Фихтенгольц: Нельзя на это делать скидку! У нас и так все законы могут читаться с точностью до наоборот, и всегда их начинают читать как-то не так именно в неподходящий момент.

Василий Бархатов: Кто-то из чиновников во время этого собрания сказал, что на сцене много чернухи, нужно ставить светлые патриотические спектакли. Равняйтесь, говорит, на классиков. Интересно, у кого бы поучиться позитиву и отсутствию социальной и политической остроты? У Достоевского, Пушкина? Гоголя? Горького? Толстого? Мейерхольда? Вообще, одно то, что мы работаем и живем в России, — и есть патриотизм.

Тем не менее, мне нравится, что есть более-менее внятный план на ближайшие десятилетия, который, по идее, будет стимулировать художника, а не ограничивать его. План, который не должен привести к тому, что мне скажут: «Вот вам, Василий, миллион рублей, поставьте-ка на него спектакль про Ленина». Художнику должны давать деньги на воплощение идей. Так, режиссеру и хореографу Саше Вальц немецкое правительство ежегодно выделяет пару миллионов евро на нужды ее танцевальной театральной компании. И никто ей не говорит, что надо за эти деньги сделать «что-нибудь позитивное». Все должно существовать в гармонии. 

Большой Театр. Фильм о главном сокровище Москвы

Читайте по теме:

Михаил Швыдкой: Восемь историй о Большом театре

Анатолий Иксанов: Большой театр бесконечен, моей жизни не хватит, чтобы он мне наскучил

Мария Семендяева. «Травиата» в Большом. Дисциплина ради любви

Татьяна Кузнецова: Большой театр. Испытание «Аполлоном»

Солисты Большого. Третий грим