Гвардейцы не его величества. Как омоновцы с Болотной площади оказались по другую сторону баррикад

Записи публикуются в сокращении. Часть из них записана и добыта корреспондентом, часть — взята из открытых источников.

Три высотки, раскрашенных в триколор, обнесены забором с колючей проволокой. Бывших и действующих московских омоновцев в городке ОМОНа в Строгино — триста семей. Пару лет назад они узнали, что живут в нежилых помещениях, а значит, после выхода на пенсию не могут претендовать на служебное жилье, положенное им по выслуге лет. Большинство жителей городка в Строгино — действующие сотрудники ОМОНа и стараются не спорить с руководством публично, но пятеро ветеранов, чьи семьи находятся на грани выселения, обратились к президенту.

«Ничего обещанного». Обращение к президенту

Пятеро мужчин в военной форме на фоне детской кроватки. У некоторых на груди — ордена и медали. Они обращаются к президенту Путину, премьеру Медведеву, директору Национальной гвардии Золотову и министру МВД Колокольцеву.

Полковник Николай Гладкий: В 2010 году нам, как сотрудникам московского ОМОН, выделили жилье в новом построенном доме на территории городка ОМОН. С нами были заключены договоры найма жилых помещений. (...) Но оказалось, что в течение 9 лет наши семьи вместе с нашими малолетними детьми проживают в нежилых помещениях. Договоры, заключенные с нами главным управлением МВД по городу Москве в 2010 году, оказались липовыми, регистрации по месту пребывания, которые нам выдавались ежегодно, являлись нелегитимными. (...).

Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.

Гладкий замолкает, ожидая, когда кто-нибудь подхватит его речь. Подхватывает усатый мужчина. Он говорит, чуть запинаясь, но затем его голос звучит все увереннее.

Майор Владимир Григорьев: Руководство Росгвардии неоднократно обещало перевести наш дом (...) в разряд жилого помещения. И не выселять при этом пенсионеров. Но ничего из обещанного они не сделали. Почему мы, находясь на службе у государства, выполняя служебно-боевые задачи, в том числе в горячих точках, на Манежной, на Болотной площадях, во время проведения ЧМ по футболу, Олимпийских играх (...), в результате сами оказались по выходе на пенсию вне закона (...), бомжами?

«Это ложь». Председатель совета ветеранов ОМОНа Виталий Кийко

Лицо отставного полковника Кийко я не видел. Его голос в телефонной трубке — бойкий, уверенный.

Это все ложь, что они говорят. Они проиграли все суды. Я говорил сейчас с командиром — все это ложь. Можете мою позицию донести. Они из себя корчат, что они были в горячих точках, хотя там только один, по-моему, имеет настоящий боевой опыт. У всех квартиры есть в регионах. Им просто возвращаться не хочется.

На следующий день после этого разговора от имени Росгвардии официально выступил полковник Валерий Грибакин, подтвердив, что выселение законно.

«Нам тоже год за два нужно считать». Жена ветерана ОМОНа

Жена старшего прапорщика Владимира Пудовкина Елена Рожкова катит коляску вдоль бетонного забора. В коляске — ее годовалый сын Иван, рядом бегает дочь Лиза, ей около десяти. Иван жует капюшон, затем засыпает. В чехле коляски, в целлофановом пакете — наградные удостоверения ее мужа и десяток листов бумаги. Ее обращений — и отписок бывшего начальства ее мужа.

Я долго не вникала в эту проблему, честно говоря, надеялась, что нас это не коснется, потому что муж у меня «афганец». Он имеет, как ветеран Афганистана, по закону право на внеочередное предоставление социальной выплаты. И мы рассчитывали на то, что спокойно получаем эту выплату, покупаем домик в деревне и уезжаем без скандала. Но очередь — длинная. Присылают отписки, что да, Владимир Иванович, вы имеете первоочередное право. Номер у нас там космический — почти четыреста человек еще впереди. А выселяют нас — не завтра, вчера!

Приезжали сюда начальники, обещали — пенсионеров не тронем. Это было сказано в конце 2017 года. А через год, в конце 2018 года, к нам пришли.

Я была на работе, приезжаю домой, мне дочь рассказывает: мам, наверное, с твоей работы приезжали что-то снимать — я пиарщик на аутсорсе. Оказывается, что принесли уведомление о выселении в трехдневный срок, и все это сопровождалось видеосъемкой: как муж расписывается — все это сняли. Зачем он расписался, я не знаю — наверно, как-то опешил. Он человек скрытный, но мне показалось, что его первое чувство было, мол, как так: я мужчина, а у моей семьи отнимают все, что есть, отправляют в никуда, и я в этой ситуации ничего не могу сделать. Мне кажется, это была его первая реакция. Потом злость: неужели это было все напрасно? Столько лет: Афганистан, Осетия, Чечня — и первая, и вторая. Было очень страшно, когда он приезжал оттуда, вскакивал ночью и куда-то бежал. Объяснял: «Я отвык спать в тишине». Ох, нам, женам, наверное, тоже нужно год за два считать, как им на войне считают.

Недавно был юбилей вывода войск из Афганистана: ручку пожали, «вы наша гордость». А когда доходит до реальной помощи, мы никому не нужны. И вот, когда мы получили окончательное решение суда, я собрала сослуживцев моего мужа и мы записали этот ролик.

«Мы все равно вас выселим». Диалог с начальством

Разговор записан женой старшего прапорщика Владимира Пудовкина Еленой Рожковой в кабинете «жилищного отдела». Вопросы задает она, отвечает сотрудник отдела. Аудиозапись есть в распоряжении редакции.

— В конкретной ситуации (с выселением): как нам быть сейчас? Что нам сейчас делать? Выехать? Всем понятно, что мы не можем.

— Время есть в течение 3–4 месяцев где-то.

— В 3–4 месяца нашу проблему не решат. Судебные перспективы какие у нас?

— У вас — никаких.

— Абсолютно, да?

— Мы уже выселили тридцать человек. Тех же Агибаловых с четырьмя детьми. Все понимаем, но есть команда командующего органа. Приходится этим заниматься.

(...)

— А зачем вообще это видео снимали?

— Как вам сказать. В подтверждение факта. Если бы он отказался принимать уведомление, для нас было бы доказательство, что он отказался.

— Я считала, что нужно брать разрешение на съемку.

— Разрешение мы должны брать, если мы по улице идем и вас снимаем. А мы находимся на территории, которая находится на оперативном управлении Росгвардии. Это наше здание. Никаких разрешений мы не должны спрашивать. Это место, где мы служим.

— Вы сказали, что у нас есть 3–4 месяца. Что пройдет в эти 3–4 месяца?

— Я вам сказал просто как человек. Будет исковое заявление, оно будет приниматься, рассматриваться, на это есть около 3 месяцев. Потом начнется исполнительное производство, потом приедет судебный пристав, чтоб вы понимали последствия. Им без разницы: дети у вас, не дети. Им все равно. Они пилят дверь, взыскивают с вас 7 процентов оцененной стоимости и выезжаете с квартиры. Все.

— В прошлом году было собрание, куда всех приглашали, руководство ОМОНа говорило о том, что в любой ситуации приходите к нам на прием. То есть мы можем обратиться к руководству с просьбой индивидуально?

— Дай я договорю. Мы здесь такие же люди, как и вы. Мы выполняем свою работу, вы поймите. Если руководство примет решение вас оставить, я только рад. Представляю, что такое: человек 30 лет отработал, с детьми без жилья. Но, к сожалению, есть инструкция. Что делать?

«Нам кричали: “Ах вы собаки!”». Подполковник Гладкий

Отставной подполковник Николай Гладкий выходит из дверей КПП. У него под мышкой папка с документами. Охраняющие КПП действующие омоновцы курят в стороне и косо поглядывают на него и съемочную группу телеканала «Дождь». Мы здороваемся, и он ведет меня к машине, оставленной неподалеку: парковаться на территории ему и другим выселяемым запретил комендант. Заходить на территорию городка посторонним запрещено без рапорта, тем более журналистам, так что вместо его 34-метровой однушки мы будем говорить в машине.

Я задавал себе вопрос, откуда черпаются силы служить. Откуда столько терпения. Но тем не менее я поставил цель — прослужить 20 лет, и я прослужил. Прослужил честно. Я сразу скажу, я служил не за льготы и не за квартиру, я служил Родине. Я больше скажу: если сейчас возникнет какая-то угроза нашему государству, то я готов пойти в военкомат, чтобы меня призвали на службу, и я пойду защищать эту Родину. Так же, как и мои сослуживцы, мы никуда не убежим, мы не эмигрируем, будем защищать своих жен, детей, матерей.

Но вот как мне реагировать на то, что судьи нашу сторону даже не слушают: ни возражения, ничего? Все мои вопросы судья отклонил. Был вопрос: почему заселили нас в нежилое помещение? Судья сказал: вопрос отклоняется. Почему вы с нами заключили договора незаконные? Найма жилых помещений для нежилых помещений. Судья отклонил. Почему вы у нас незаконно взимаете коммунальную плату? Вопрос отклоняется. Я думал, что все-таки суд разберется в этом вопросе, что у нас есть правосудие. Пазлы не сходятся. Когда в законе написано одно, делается совсем другое. Это позор системе. Мы обозляемся на это государство. Мы перестаем верить: потому что на нас смотрят: да кто это такие? Винтики, букашки какие-то. И я думаю, это не глупость, а измена. Президенту просто не говорят, его убеждают, что все хорошо.

Я не чувствую, что оказался по другую сторону баррикад. Баррикад мы много видели. Тоже люди там выкрикивали всякое, может быть, это и неприятно, но в определенный момент в определенном месте кто-то должен находиться на этой стороне баррикад, а кто-то там. И как бы стоишь немного отстраненно: настало время, что-то созрело, люди вышли, хотят что-то донести. Как мы в своем обращении тоже. Но я по долгу службы доктор, поэтому в цепи особенно не стоял, я занимался пострадавшими. На Болотке мы были, вынимали бойца из толпы. Ему распылили в лицо газ, он упал, кричал: «Я ослеп». Мы с фельдшером вытаскивали, а из толпы кричали на нас: «Ах вы собаки!»

По поводу протестующих, знаете, у меня такое впечатление было: с одной стороны, люди в чем-то правы, а другое впечатление — люди приходят, большая масса, которым заплатили. Знаете почему? На Пушкинской площади как-то был митинг: девушка молодая потеряла сознание. Ее притащили к нам в скорую, когда ей стало лучше, я спросил: «Вы сюда пришли с какой целью?» А она: «Вам сказать честно? Нам пообещали по 500 рублей». Такой чисто тусняк с девчатами из колледжа. Кто-то пришел, собрал их: «Девчата, не хотите заработать? Надо выйти на Пушкинскую, постоять там, поорать что-нибудь, 500 рублей получите», — так она мне сказала. Ехала с Подмосковья откуда-то, не позавтракала, и плохо стало.

Я понимаю, мы офицеры, и вроде как про нас уже кто-то говорит: «Что вы стоите (на видео), сопли жуете?» Был бы я один! Вопросов нет: я бы собрал свой чемодан и уехал. Но когда мы здесь семья, и ребенок каждый день говорит: папа, нас выселяют? Это морально тоже тяжеловато, неприятно. Но я что, врать буду президенту? Офицеры за свои слова ответят. Был бы я один, я бы не стоял перед ним. После этого выступления я вышел на улицу, и ребята, омоновцы, бежали и жали мне руку: «Николаич, мы тебя уважали, а после этого еще в десять раз больше». Проблема существует, но все боятся. Действующие сотрудники боятся, потому что их загнобят на службе. А те, кто ушел на пенсию, смирился и ушел — в никуда.