Можно ли брать грех на душу ради благополучия своего единственного ребенка?

Иллюстрация: Veronchikchik

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» — эту цитату часто вспоминают и даже дискутируют: счастливые или все-таки несчастливые семьи похожи друг на друга? Я не смогла бы принять в этом споре участие, так как мне кажется, что похожи и те, и другие. Дети не слушаются, но все равно они счастье и их любят, а потом они обманывают (или оправдывают) ожидания родителей, но это уже не имеет особого значения, так как меняются сами родители и окружающий мир, молодые люди женятся по любви или расчету, а после любовь куда-то девается, или возникает новая, иногда прямо из того расчета. Смысл жизни теряется и снова находится как будто только для того, чтобы потеряться опять.

Но иногда на моем профессиональном горизонте возникают истории, которые трудно забыть, и так же трудно дать им оценку, уложить на какую-то внутреннюю полочку. Прежде, когда я была моложе, я все-таки пыталась оценивать и классифицировать их, потом — перестала и пробовать. Сегодня — одна из таких историй.

Пожилой мужчина, весьма пожилой. Сидит на банкетке у кабинета, сложив на коленях руки, явно привыкшие к тяжелой физической работе. Голубовато-седые волосы, почти не поредевшие с годами, аккуратно зачесаны назад со лба, белая рубашка застегнута до последней пуговицы, стягивающей морщинистую шею. Некоторое время жду, может быть, подойдет оставшаяся часть семьи, потом спрашиваю:

— Вы ко мне?

Мужчина нервно приглаживает и без того идеально лежащие волосы и констатирует:

— К вам.

«Интересно, на кого же он, вот такой, будет жаловаться? — думаю я. — На внуков? На детей? На невестку?»

— Тогда проходите.

Представляется: Павел Иванович. Сразу после говорит, делая при этом странное движение — как будто хочет поклониться, сидя в кресле:

— Простите меня, Екатерина Вадимовна.

— Да вроде не за что еще, — усмехаюсь я. Усмешка выходит кривоватой: откуда-то я уже знаю, что этот пожилой человек пришел ко мне с чем-то очень и очень серьезным.

— А я заранее хочу, — деловито сообщает Павел Иванович и чуть-чуть улыбается в ответ одной стороной узкого рта. — Потом еще извинюсь, что ж, конечно.

Мне почему-то делается не по себе, хотя мужчина совершенно не выглядит ни агрессивным, ни хоть в какой-то степени неадекватным.

— Рассказывайте.

Дальше — рассказ Павла Ивановича. Разумеется, в моем пересказе. Он его готовил. Я думаю, очень-очень долго, может быть, месяцами. Может быть, даже тренировался в одиночестве, перед зеркалом. Не привык он в своей долгой жизни рассказывать что бы то ни было. Иногда он сбивался и замолкал. Я терпеливо ждала, пока он соберется с мыслями. Иногда начинал бормотать себе под нос, и я его совсем не понимала, просила повторить еще и еще раз. В острые моменты он не мог закончить фразу, и мне приходилось предлагать варианты, а он подтверждал мои слова кивком головы или отрицал ее же мотанием из стороны в сторону. Но в конце концов он рассказал все, что хотел.

Со своей будущей женой Павел Иванович познакомился на комсомольской свадьбе у друзей, в общежитии завода «Электросила». Сам Паша работал на «Электросиле» после окончания училища вместе с женихом, а Маша с невестой учились в одном техникуме. Маша была ленинградка, Паша — приезжий, правда не издалека, а считай что из пригорода — города Любань.

Маша и Паша сразу понравились друг другу, но телефон он сразу попросить у девушки постеснялся и потом довольно долго решался и добывал номер окольным путем. Когда все-таки позвонил, Маша сделала вид, что не понимает, кто это и зачем. Потом, уже после свадьбы, призналась, что все помнила, но была обижена долгим молчанием.

Ухаживание длилось почти полтора года. Ходили в кино, в кафе-мороженое, гуляли по набережным за ручку, катались в парках на лодке. Расставаясь, целовались.

Маша представила Пашу родителям. Квартира была с полированным гарнитуром и салатом с майонезом и огурцами зимой — Машина мать работала в торговле. Паша стеснялся предложить Маше поехать знакомиться в Любань — его семья жила в довоенном бараке со щелями в стенах, на обоях зимой нарастал иней. Маша обижалась.

Машина мать, грубоватая, крашенная в ослепительно рыжий цвет женщина с губами в размазавшейся алой помаде, в конце концов поставила вопрос ребром:

— Ты, Паша, вообще об чем себе думаешь-то касательно нашей дочери? Это у тебя чего такое за рассусоливание-то вторым годом пошло? Ей, между прочим, уже двадцать третий год, и нам ее судьбу серьезно решать надо!

— Я думаю на вашей Маше жениться, коли будет на то ее согласие! — серьезно ответил на наезд Паша.

— Вот мужик и сказал! Вот и отлично! — потирая ладони, обрадовалась будущая теща, и все завертелось…

Свадьба была на 70 человек. Пашины родители и трое друзей с завода жались в углу. На свадебном столе, кажется, была даже черная икра. Играл приглашенный оркестр. Маша в белом платье в пол, с прической, стягивающей веки к вискам, и с каким-то диким макияжем была похожа на японку из театра Кабуки. Целуясь напоказ под рев свадебных гостей, она шептала: «Не бойся, Паша, это скоро кончится».

Жили хорошо. Маша тоже работала в торговле, и даже в совсем дефицитные времена у них все было. От «Электросилы» Паше дали комнату. Теща с тестем помогли превратить ее в кооперативную квартиру. Но не было детей. Паша сначала расстраивался только из-за Маши — что она переживает, а сам думал: что ж, мы еще молодые, поживем для себя. Потом и сам заскучал: а чего вечерами делать-то, кроме как перед телевизором сидеть? Предложил: давай, Маша, собачку, что ли, заведем? Маша заплакала. Теща почти непрерывно таскала дочь к каким-то старушкам-ворожеям и водила к врачу. Исподволь Паша узнал: она и сама с трудом забеременела, и после Маши хотела еще ребенка, но так и не получилось.

Шли годы. Паша в общем-то смирился, ему и с Машей вдвоем было хорошо, копил деньги на машину. Потом однажды поехали в Крым в отпуск, а когда вернулись, Маша вдруг, покусывая пальцы, призналась на деревенский совершенно манер: «Паш, ты знаешь, а я, кажется, понесла». Паша сначала не понял: что понесла? куда? А потом, догадавшись, даже сам удивился нахлынувшей бешеной радости. Схватил, закружил, засмеялся, потом едва не заплакал.

Дочка родилась с голубыми глазами и золотыми волосами. Пашина мать сказала тихонечко: «В нашу деревенскую родню, они все вот такие были — небо да пшеница». «Вот еще! Никакой у нас деревни!» — фыркнула теща.

Маша с годами все больше походила на мать. В перестройку работала на рынке, открыла в себе предпринимателя, у нее было десять ларьков и два магазина. Паша с приятелем тоже попробовал сделать кооператив, но они быстро прогорели. А дочка Валя любила читать, рассматривать картинки, ходила в юннатский кружок, хорошо училась в школе.

— Умница наша! — умилялись вместе Маша и Паша. — Красавица!

Паша любил дочь так, как и не думал, что вообще может любить.

После школы Валя поступила в библиотечный институт, а в 19 лет собралась замуж за 20-летнего парня, только что вернувшегося из армии. Пытались отговаривать. «Я его люблю!» — «Ну подождите еще, погуляйте, присмотритесь друг к другу…» — «Я жить без него не могу ни минуты!»

Парень Максим был легкий, веселый, курчавый. Соглашался: «И я вашу Валю ох как люблю!» Потом стало уж все равно: Валя забеременела. Быстренько сыграли свадьбу. Стали жить. Родился мальчик. Назвали Павлушей в честь деда. Максим подкидывал его к потолку и смеялись все втроем: мама, папа, сын. Паша тоже старался смеяться, но почему-то получалось не очень. Маша, хихикая, тыкала его в бок: «Ревнуешь дочь, старый ты дурень. Радуйся, ну!»

Сложили вместе сбережения двух семей, купили молодым квартиру. Валя сказала: хочу еще ребенка, у меня братьев-сестер не было, пусть у Павлуши будет. Беременность, в отличие от первой, была тяжелая, родился мальчик со множественными поражениями. Сначала все было не совсем понятно, но где-то через полгода врачи сказали определенно: ни ходить, ни говорить, вообще ничего. Плюс судороги — по много раз на дню.

Валя ухаживала как могла. Не спала ночами — следила. На маленького Павлушу не хватало ни сил, ни времени. Максим и бабушка с дедушкой старались компенсировать — но они все работали. На лечение и попытки реабилитации уходило очень много денег. Через два года Максим с Павлом Ивановичем выпили водки на их кухне, и молодой мужчина сказал: не могу больше! Я ей предлагал: давай сдадим его. Он же все равно не понимает. Она говорит: нет, мы его родили, почему кто-то должен за ним ухаживать? Я сама. Ну сама так сама. Деньги я, конечно, всегда давать буду. Но видеть эту нежизнь каждый день и в ней быть — не могу. Может, Павлушу потом смогу забрать, как сам устроюсь, чтоб хоть у него нормальная жизнь вышла. А вы, Павел Иванович, можете мне прямо сейчас морду набить — за дело будет.

— Погоди немного, не решай сейчас, — сказал Павел Иванович. — На лето мы их к себе на дачу заберем, все отдохнут немного.

Дача — летний дом на шести сотках и сарай, колодец и удобства во дворе. Маша в охотку копалась на грядках, Павлуша гонял по пыльной дороге на трехколесном велосипеде и купался в карьере с головастиками и пиявками. Максим приезжал на выходные, привозил чупа-чупсы сыну и пирожные жене, смеялся, как когда-то прежде. Павел Иванович полностью взял на себя уход за маленьким Кириллом. У Вали на щеках впервые за три года появился намек на румянец, в мышасто-серых глазах чуть-чуть заголубело. Однажды вечером она прижалась щекой к плечу отца и сказала:

— Папа, я так тебе благодарна. Я знаю, что потом надо опять возвращаться туда. И Максим скоро от нас уйдет, это я тоже знаю. Но я никогда не забуду, вот это последнее лето, когда мы все вместе, ты мне позволил, я буду вспоминать и радоваться...

В середине августа, за два дня до окончания отпуска, Павел Иванович выскочил на крыльцо и крикнул дочери:

— Валя, беги к амбулатории, к автомату, вызывай скорую! Кириллу совсем плохо!

Дочь привыкла слушаться отца. Бросила тяпку и побежала. Маша, тяжело переваливаясь (с годами сильно растолстела), неторопливо пошла к мужу, вытирая испачканные руки и пристально глядя ему в глаза.

Скорая приехала через полтора часа. Кирилл был уже мертв. Узнав подробности его состояния, медики покачали головами и сказали старшему поколению внизу, заполняя бумаги: ну что ж, все, получается, отмучились.

Маша кивнула. Павел Иванович сидел, выпрямившись, на стуле.

Когда тело Кирилла увезли, а Валя рыдала наверху, лежа поперек пустой кровати, случилось необыкновенное: торговка Маша, толстая, с заплывшими глазами и грязью под ногтями с облезшим маникюром, вдруг процитировала Достоевского:

«— Как кто убил?.. — переговорил он, точно не веря ушам своим, — да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с…»

Павел Иванович ничего не ответил.

— Ну, давай тогда за упокой его души водки, что ли, выпьем, — сказала Маша и, с трудом поднявшись, двинулась к холодильнику доставать закуски. Проходя мимо лестницы, заорала в полный голос: — Валька! Кончай реветь! Иди сейчас сюда! Кирюшу поминать будем!

Максим и Валя развелись буквально через год. Что-то у них там расклеилось, Павел Иванович даже и не пытался вдаваться. Пару лет Валя с Павлушей жили с родителями, и это были в общем-то счастливые годы. Потом, устроившись на работу в издательство, Валя встретила мужчину по имени Александр и спустя год вышла за него замуж. Александру было уже за сорок, он хорошо отнесся к Павлуше, но очень хотел своих детей. Родился сначала мальчик, потом девочка, оба здоровые.

Александр во всем Вале помогал, пока дети были маленькие, и помогает сейчас. У них хорошая, спокойная семья. Павел Иванович бывает у них регулярно, но нечасто, можно сказать, с официальными визитами. С Александром у него отношения хорошие, но не близкие. Маша в молодости мужем немного помыкала, но после случившегося перестала, как отрезало, и до самой своей смерти (она умерла от осложнений диабета два года назад) смотрела на него с некоторой опаской. Павлуша уже вырос, работает и живет отдельно, со своей девушкой. Иногда говорит Павлу Ивановичу: я всех родных люблю, но с тобой, дед, мне проще и лучше всего. Наверное, это потому, что у нас имена одинаковые.

***

— Простите еще раз, — сказал Павел Иванович, когда рассказ был закончен. — Теперь-то понимаете — за что? Но рассудите сами: не идти же мне, атеисту, с таким к священнику. Я ж в советские времена еще коммунистом успел побывать, и даже ячейка у меня своя в цеху была.

— Но как вам вообще пришло в голову прийти в детскую поликлинику?

— Валя, когда училась, какую-то вашу книжку читала, про беспризорных детей, а потом недавно с дочкой у вас на приеме была и мне рассказала: представляешь, папа, это, оказывается, один и тот же человек! Вот я и приметил себе. Помирать ведь скоро, сами понимаете.

— Наверное, понимаю, — кивнула я.

Можно ли брать грех на душу ради благополучия своего единственного ребенка?

Вам может быть интересно: