Михаил Булгаков: в поисках Мастера
Что-то в воздухе собирается, что-то должно случиться. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…» Бесшумный взмах черных крыльев в холодном воздухе и какое-то бесконечное парение Воланда и его свиты в небе над Москвой в нынешнем декабре. Вначале они приземлились на выставке Врубеля в Новой Третьяковке. Потом рванули в Большой: на историческую сцену их не пустили, пришлось довольствоваться Новой. Следом спикировали на сцену Театра Наций, бывший Театр Корша…
А еще на следующей неделе грядет долгожданное открытие музея-квартиры на Большой Пироговской улице, где в сыроватой комнате на первом этаже были написаны первые варианты будущего романа «Мастер и Маргарита». Бывшая хозяйка дома, вторая жена Булгакова Любовь Евгеньевна Белозерская утверждала, что это она стала первым прототипом Маргариты. Впрочем, кто их разберет, этих писательских вдов, всегда претендующих на то, чтобы быть главными музами и вдохновительницами? Все они немного ведьмы.
«Я научу тебя видеть в реальном фантастическое»
А вот на параллель с Михаилом Врубелем меня неожиданно навел искусствовед и писатель Аркадий Ипполитов, один из главных кураторов эпохальной выставки в Третьяковке. У него была целая лекция-исследование на эту тему. Если совсем коротко, то Булгаков, конечно, картины Врубеля знал. Не мог не знать, как любой юноша из российской интеллигентной семьи. К тому же оба были по жизни связаны с Киевом. Для Булгакова это город детства и юности, для Врубеля — город обретения себя как художника религиозной темы. Хотя прямых подтверждений тому нет, но Булгаков не мог не бывать в Кирилловской церкви, где находятся лучшие росписи Врубеля — они еще при жизни художника стали одной из достопримечательностей Киева. Как, впрочем, и его декоративные росписи во Владимирском соборе, так отличавшиеся от ортодоксальной православной живописи тех лет.
После 1902 года имя Врубеля войдет в массовое российское сознание как имя непонятого гения, безумца и пророка. Это был совершенно новый тип художника ХХ века, существующего вне социума, вне творческих группировок близких по духу художников и даже вне какого-то внятно сформулированного стилистического направления. Врубель был предтечей даже не модерна, уже начавшего пробиваться и произрастать разными «цветами зла», а модернизма, до которого оставалось еще как минимум десять лет. Фактически с его «Демона» начнется летоисчисление новой эры.
«Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал Демона; но всякий делает то, что ему назначено», — мечтательно вздохнет Александр Блок. В своей статье, написанной на смерть художника, Блок возведет покойника в статус «главного символиста», навсегда определив его место в русской культуре.
Именно этот тип художественного мышления и судьбы попытается спустя много лет воплотить Булгаков в образе Мастера. Тайных совпадений в романе, как выясняется, рассыпано множество: и одержимость Мастера религиозными сюжетами, и сирень, полыхающая во дворе дома, где живет главный герой, и даже фасон бархатной шапочки, которую сшила Надежда Забела-Врубель для больного мужа, а Маргарита — для своего возлюбленного.
Есть и прямые цитаты. Например, на выставке в Третьяковке экспонируется панно из особняка Алексея Викуловича Морозова «Полет Фауста и Мефистофеля», которое могло бы послужить дословной иллюстрацией к финалу «Мастера и Маргариты». «Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала обманы». У Врубеля тоже волшебные кони, и мефистофельский плащ с кровавым подбоем, и тщательно выписанные шпоры Фауста, и оставленный город, темнеющий под копытами коней, и даже куст репейника как символ цепляющейся из последних сил жизни.
«Я научу тебя видеть в реальном фантастическое» — фраза, сказанная Врубелем начинающему художнику Сергею Судейкину, дает ключ и к пониманию прозы Булгакова. Поэтому совсем неудивительно, когда в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой мы находим короткую запись о визите к ним в дом знакомого киевлянина. И короткая пометка, чтобы потом не забыть: «Говорили о Врубеле».
Можно вспомнить и врубелевское панно «Принцесса Греза», украшающее фасад гранд-отеля «Метрополь». Опять же прямых ссылок у Булгакова на само панно нет, но отель появляется уже на первых страницах романа.
«Я очень рад, — забормотал Берлиоз, — но, право, у меня вам будет неудобно… А в “Метрополе” чудесные номера, это первоклассная гостиница».
Есть в дневнике Елены Сергеевны и описание небольшого кухонного пожара, который удалось потушить своими силами. А дальше: «Легли в семь часов утра, а в десять надо было вставать, чтобы идти М. А. в театр. Завтракать пошли в “Метрополь”».
Таких совпадений слишком много, чтобы считать их игрой случая или искусствоведческой концепцией Аркадия Ипполитова.
Как, наверное, неслучайны и две театральные премьеры по булгаковскому роману, состоявшиеся с разницей в десять дней на главных сценах столицы.
Балетный подстрочник
У «Мастера» в Большом театре есть своя предыстория, уводящая нас в самое начало 90-х годов. Тогда на театральном небосводе Восточной Европы зажглась звезда режиссера из Словении Томаса Пандура. Он был худруком Национального театра оперы и балета в Мариборе. Загадочный, демонический красавец с манерами наследного принца. Помню его спектакль «Шахерезада», который он привозил в Москву в 1990 году. Это была сенсация. Потом последовали «Гамлет», «Фауст». Избыточно-роскошный, визуальный, чувственный театр, перегруженный пластическими метафорами и экстатическими мизансценами. Дым, вода, песок… Яичные желтки, стекающие по кирпичной стене Эльсинора. Их разбила Офелия в порыве последнего приступа безумия. Томас Пандур был неистощим по части таких ярких находок в театре 90-х годов. Но до конца вырваться из словенской заводи в большие театральные звезды ему, похоже, так и не удалось. Хотя потом, как я знаю, он ставил и в Нью-Йорке, и в Мадриде. И даже какое-то время имел собственный театр. Умер в 53 года, совсем молодым, едва приступив к репетициям «Короля Лира».
Гораздо больше повезло его ученику, хореографу Эдварду Клюгу, который работает до сих пор в словенском Мариборе, являясь художественным руководителем балетной труппы. При этом много сотрудничает с лучшими театрами Европы и сегодня считается одним из самых востребованных и модных хореографов в мире. Эдвард не скрывает, что именно Томас Пандур заразил его желанием сочинять и придумывать что-то свое. Могу предположить, что «черные клавиши» того давнего мариборского «Фауста» звучат и в нынешнем «Мастере и Маргарите». Дело даже не в сходстве приемов и почерка, а в какой-то внутренней теме, которая отзывается гулким эхом в балетной партитуре спектакля. Та же тяга к мистическому ритуалу, тот же излом и изгиб модерна, та же романтическая экзальтация.
Более того, почти уверен, что партию Воланда Клюг придумал, вспоминая как раз Томаса Пандура. Черный принц, загадочный, закрытый, надменный. С этой своей демонской улыбкой на напудренном лице. Именно таким он получился у Владислава Лантратова. И лучшие мгновения спектакля — это, конечно, когда Ланкратов танцует танго. Танго Мефистофеля, написанное Альфредом Шнитке для Аллы Пугачевой, но так ею никогда и не исполненное. Танго в пустоте. Без партнерши. Без очевидной цели кого-то поразить или даже соблазнить. Одинокое танго для самого себя. Монолог о жалкой тщете и бессмыслице других телодвижений и порывов.
Многонаселенный балет Клюга так выстроен, что все герои на сцене буквально тонут и растворяются в какой-то бледно-зеленой, голубоватой гамме. И только Воланд в черном как восклицательный знак, как черный росчерк на белом листе, как трещина на битом фарфоре. Все зло мира в нем. Но вся красота, все искушение и желание — это тоже он.
Основным местом действия своего спектакля Клюг вместе с художником Марко Япелем сделает огромный пустой бассейн, вызывающий немедленную ассоциацию с бассейном «Москва», построенным на месте поверженного храма Христа Спасителя. А заодно с беломраморными стенами подземного царства сталинского метро. Ведь первые станции были введены в строй как раз когда были написаны первые главы романа «Мастера и Маргариты».
На самом деле это никакой не ад, а скорее чистилище, аккуратно облицованное керамической плиткой, с кабинками для душа и переодевания, откуда выскакивают артисты кордебалета.
А еще это больничный покой. И все, что происходит на сцене, можно легко принять за параноидальный бред то ли Мастера, вечно отрешенного и мечтательного, то ли поэта Бездомного, бегающего весь спектакль в кальсонах, то ли Маргариты.
Вначале она появляется, как ей и предписано в романе, с желтыми цветами, а всю вторую половину спектакля не расстается с рукописью Мастера, изображая крайнюю степень возбуждения. То она в безумном порыве разбрасывает по сцене белые листы, то собирает их в пачку, как заправская машинистка, то решительным жестом выхватывает из бутафорской печки обгорелые страницы. Следить за прима-балериной Ольгой Смирновой всегда одно удовольствие. Каждый жест у нее получается красивым и осмысленным. Хотя стоит признать, что танцев для нее и Мастера (Денис Савин) поставлено не так уж и много. Фактически один дуэт на весь большой двухактный спектакль. Да и превращение в ведьму дается Смирновой явно с трудом. По натуре она скорее скорбная жертва, муза плача, но совсем не муза мести.
Центральным эпизодом балета становится бал Воланда, на который постановщик потратил максимум хореографической фантазии и выдумки. Тот, кто ждет задорной балетной вакханалии, будет, наверное, разочарован. У Клюга бал скорее напоминает бродвейское шоу Флоренса Зигфельда 20-х годов, построенное на эффекте неразличимых шеренг кордебалета, слаженно выполняющих какое-нибудь одно незамысловатое па. Только все в два раза медленнее и меланхоличнее. От многократного повторения у зрителя начинает рябить в глазах и возникает четкое ощущение какое-то единого, безостановочно двигающегося существа со множеством рук и ног.
Интуитивно Клюг выбирает стиль, довольно точно отражающий образ 30-х годов. Некая безликая, безымянная, коллективная сила, победно шествующая и безоговорочно подчиняющая себе все вокруг. В спектакле ей способен противостоять только Воланд со своей свитой — «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Собственно, спектакль был задуман как история о столкновении двух сил, заложниками которого и стали Мастер и Маргарита. Но, чтобы довести эту идею до конца, постановщику и исполнителям, как мне кажется, элементарно не хватило музыки. Кроме танго Воланда, вся остальная партитура балета, составленная из произведений Шнитке и специально сочиненной музыки композитора Милко Лазара, получилась тоскливо однообразной. Ее можно иллюстрировать жестами и позами, но под нее невозможно танцевать.
Отсюда некоторая скудость пластического языка, повторяемость одних и тех же ходов и приемов. Складывается впечатление, что имеешь дело с подстрочником, причем сделанным иностранцем.
Особенно умилил финал. Такое чувство, что Клюг не знал, как поступить с главными героями: то ли отправить их с Воландом дальше гарцевать по облакам на крылатых конях, то ли поскорее умертвить, то ли вернуть их на грешную землю.
Великодушный румын, он все-таки выбрал последнее. У него Мастер с Маргаритой просто сидят за столом, в центре которого высится тарелка с пасхальными яйцами. Откуда они взялись, не знаю. У Булгакова их точно нет. Могу предположить, что они перекочевали сюда из «Гамлета» Томаса Пандура. Правда, там они были сырые и стекали ярко-желтой абстрактной жижей по стене, а у Клюга сварены вкрутую и покрашены по православной традиции луком. Как говорили продавцы на рынке во времена Булгакова: «Сам бы ел, да деньги надо». Мастер с Маргаритой вполне по-свойски постучат ими, как и полагается делать на Пасху. И этот еле слышный хруст яичный скорлупы в финале будет как обещание вечного воскрешения и вечной жизни.
Магическое чтение
У канадца Робера Лепажа репутация режиссера, который может заставить заговорить камень. Так у него всегда в спектаклях все обжито, тепло и уютно. Он один из немногих, кто дорожит атмосферой (забытое слово!) на сцене и умеет ее создавать. Не стоит придавать слишком большое значение его словам. В интервью Познеру он сказал, что главная идея булгаковского романа — это идея свободы. Меня убеждал, что главное в «Мастере» — это непревзойденный юмор и свет надежды, который окрашивает даже самые мрачные главы. Ну, конечно, несгибаемый русский дух! «Russian spirit», — несколько раз со значением повторил Лепаж. В тексте Булгакова он попытался найти разгадку того, что его потрясло, когда еще с родителями он смотрел по телевизору легендарные товарищеские матчи по хоккею советской и канадской сборных. Откуда эта невиданная мощь, напор и сила? Red Army («Красная армия») — первое, что подсказывала память мальчику из Квебека, чье детство и юность пришлись на холодную войну и бесконечные разговоры о русской угрозе. Разумеется, потом будет много всего другого. И первый приезд в Москву в 2006 году. И успех «Обратной стороны Луны», и фантастический восьмичасовой «Липсинк», завороживший всю театральную Москву. И бенефисный «Гамлет-коллаж» для Евгения Миронова, поставленный как выход в открытый космос, как прорыв в стратосферу, где еще никто не был и вряд ли скоро когда-нибудь еще будет. Лепажа тянет в заоблачные выси, его влечет космос, он обожает фантастические романы. В этом даже есть что-то детское, неисправимо инфантильное. Отсюда и его долгий и счастливый союз с Цирком дю Солей в Лас-Вегасе. И концертные туры Питера Габриела «Секретный мир» и «Взросление».
Сам Лепаж, судя по всему, категорически отказывается взрослеть и очень дорожит своей невинностью. Так немолодые дяди до старости обожают играть в игрушечные железные дороги или в какую-нибудь «Монополию».
Он и булгаковский роман решил прочитать как в первый раз, будто никто до него его в театре не ставил и не читал. Это даже не взгляд иностранца, что было бы в его положении логично, а взгляд старательного школьника-отличника, штудирующего книгу с серьезной основательностью будущего медалиста. Страница за страницей. Глава за главой. Медленно и очень подробно, не упуская никаких деталей. Никакой отсебятины и режиссерского произвола. В каждой мизансцене, в каждой реплике ощущается честное усилие режиссера пробиться к тайне, закодированной в булгаковских строчках, понять загадочную «русскую душу». А чужая душа, как известно, потемки. И магический экран, воссозданный на сцене Театра Наций по технологии Пеппера («Призрак Пеппера»), только усиливает ощущение какой-то голливудской иллюзии, творящейся у нас прямо на глазах.
Лепаж так и сказал художнице по костюмам Виктории Севрюковой: «Это будет практически съемка голливудского фильма». Фильма, увиденного глазами Мастера, заглянувшего и в далекое прошлое, и в будущее, и в тот мир, что остался за невидимой стеной, откуда не возвращаются. И все это в пространстве одного спектакля, в исполнении 12 актеров. А ощущение такое, что их тут никак не меньше двух или трех десятков. Грим, маски, накладки, парики, костюмы-трансформеры — они задают тон и диктуют стиль всему действу. Я бы даже вспомнил термин «фантастический реализм», который был в ходу у Александра Таирова в 20-е годы. И актеры, все как на подбор, прекрасные, и ни одна сюжетная линия не упущена, и гигантская работа Виктории Севрюковой, убежден, войдет во все учебники по истории театрального костюма, потому что придумать и сшить эти 200 костюмов — настоящий подвиг. А ощущения полета почему-то нет. Прорыва, которого все ждали от спектакля Лепажа, не случилось.
Что помешало? Чрезмерная школярская старательность инсценировки? Ставка на компьютерную машинерию и оптические эффекты? Слишком сложные технические задачи, которыми режиссер перегрузил актеров, воспитанных, что ни говори, в традициях русской психологической театральной школы? Трудно сказать. Как меня заверила директор театра Мария Ревякина, спектакль будет еще меняться и сокращаться. А в декабре был лишь пробный и вынужденный выход на публику — премьера объявлена, билеты распроданы еще в сентябре. Похоже, больше откладывать и переносить было уже нельзя.
Нет, все непросто с этой мистической книгой, которая и притягивает, и отталкивает, и призывно манит «дай руку, читатель», и, вцепившись в эту руку, больше уже никогда тебя не отпустит.
Возвращение на Пироговку
В последние дни уходящего 2021 года поклонники Булгакова смогут убедиться в этом сами, посетив дом, где возник замысел и были написаны первые варианты будущего романа «Мастер и Маргарита».
На следующей неделе открывается новый булгаковский музей на Пироговке. От бывшего хозяина тут мало что осталось. Стены давно перестроены, но есть «память места», есть адрес, вошедший в историю русской литературы. И готовится первая выставка — «Любовь Белозерская» — о судьбе женщины, с которой Булгаков въехал в эту квартиру в августе 1927 года. О ней доподлинно известно, что была она княжеского дворянского рода, что прошла весь крестный путь русской эмигрантки от базаров Константинополя до подмостков парижского кабаре Фоли-Бержер, где отплясывала в кордебалете. Какое-то время Любовь Евгеньевна подрабатывала еще и перепечаткой писательских рукописей в русских редакциях Парижа и Берлина, где выучилась на классную машинистку, а когда вернулась в Москву, стала одной из первых столичных автомобилисток, богемной театралкой, постоянной посетительницей ипподрома.
С Булгаковым она прожила семь бурных лет. Это были годы его первого большого успеха. Годы его театральных триумфов и цензурных запретов, первых больших гонораров и унылого безденежья. Здесь он написал свое знаменитое обращение «советскому правительству». Здесь раздался звонок Сталина, изменившего его судьбу.
Потом они расстались. Михаил Афанасьевич ушел к другой. А Людмила Евгеньевна осталась жить здесь, на Пироговке, зарабатывая себе на хлеб все той же машинописью. На посмертную славу Булгакова она никогда не посягала. Пока была жива Елена Сергеевна, скромно держалась в тени, продолжая хранить те немногие реликвии, которые напоминали о ее давно рухнувшем браке. Но незадолго до смерти, накануне столетнего юбилея Булгакова, отважилась обратиться к московским властям с просьбой открыть Пироговский музей. И кажется, это было последнее, что она напечатала в своей жизни на стареньком ундервуде. Вскоре она умерла. И вот спустя десятилетия пожелание Людмилы Белозерской будет исполнено.
Воистину в России писатель должен жить долго или иметь деятельную и предприимчивую вдову. А лучше двух!