Как один человек создал интеллектуальную цивилизацию

За всю жизнь я так и не решился увидеть его, хотя знаю лично не меньше ста человек из его окружения, а через второе рукопожатие — несколько тысяч человек. Состав этой группы определяет ответ на вопрос — почему не решился: Гельфанд был основателем, опорным стержнем целой цивилизации; познакомиться с ним означало предстать, пусть на минуту, перед судом этой цивилизации — а я отнюдь не самый достойный ее представитель. Это мне было не по силам.

По силам — рассказать о цивилизации Гельфанда как о социальном явлении. У нас на сайте регулярно всплывает вопрос: как гибнет интеллектуальная культура и как ее восстанавливать. Все очень просто. Гибнет со смертью людей вроде Гельфанда. А чтобы восстанавливать — нужно посмотреть на жизнь Гельфанда, и все станет понятно. Я нарочно не буду никому звонить, а расскажу только то, что у меня в голове, на память; из этого будет ясно, как осуществляется влияние таких людей даже на тех, кто не был с ними знаком.

Самое раннее, что я о нем знаю, я знаю от кузена моего деда — Израиля Абрамовича Брина. Он ученик и воспитанник Гельфанда (уверен: его знаменитый внук — Сергей Брин — одна из многочисленных ревербераций все того же «интеллектуального вируса Гельфанда»). Брин рассказал мне факт, о котором я не знал: у Гельфанда умер маленький сын — от лейкоза. Пытаясь смотреть на случившееся рационально, Гельфанд размышлял: что могло бы предотвратить беду? Биология в стране была в загоне — из-за Лысенко. Так бы и осталось, если бы личная трагедия не подтолкнула великого математика к тому, чтобы поглядывать в сторону биологии — он надеялся, что кто-то решит загадки болезней крови.

Последствия этого интереса невозможно переоценить: Гельфанд, продолжая делать свою великую математику (позже он получит за нее набор всех мыслимых международных премий), организовал в МГУ в 1962 году некий Биологический Семинар. Именно оттуда вышел цвет русской молекулярной биологии — десятки профессоров, которые сегодня руководят огромными лабораториями в США, Израиле и Европе.

Это важный момент для нашего разговора о современной российской науке. Лысенко истребил биологию в 1948 году — было пепелище. Но через 25 лет, в 1970-е годы, работы русских биологов стали появляться в Science и Nature. Очень хочется, чтобы те, кто думает, будто российские работы не печатают из-за заговора, почитали бы эти статьи — опубликованные, несмотря на «Железный Занавес»!

Мой отец студентом ходил на семинар, организованный учениками Гельфанда; и вот что важно: через третьи руки я с детства чувствовал на себе влияние его стиля. Папа часто задавал мне задачи, рассказывал о парадоксах, которые разбирали ученики Гельфанда — математики, взявшиеся за биологию. Это еще одна важная деталь: передача «научного вируса» в череде поколений, система самовоспроизводства.

Цивилизация Гельфанда определила судьбу целых областей мировой науки; но еще важнее: жизни тысяч конкретных ученых; жизнь нескольких факультетов МГУ; жизнь нескольких московских школ (как минимум, №57, где я учился, и таких известных, как №2, №43, №520), научных институтов и медицинских клиник.

Вот характерный пример. Профессор Елена Васильева — дочь близкого друга Гельфанда сегодня — один из ключевых исследователей и практиков лечения болезней сердца в Москве — рассказывала мне, как в 8 лет она занималась с Израилем Моисеевичем математикой. Гельфанд звонил Лене перед сном, и мог часами выяснять, как она усвоила формулы. Лена мне объясняла: «Есть хасидская притча. Реб Зося говорил: "Когда я умру, с меня не спросят — почему ты не был пророком Моисеем. С меня спросят: почему ты не был реб Зосей!" Я думаю, Гельфанд видел в каждом человеке его верхнюю планку, и был невероятно увлечен этим образом».

Надо сказать, ровно так живут все успешные западные люди — сталкиваясь с таким подходом, всегда чувствуешь этот драйв, эту ответственность за каждый прожитый день.

Когда Лена подросла, не было никакого сомнения, что учиться надо в физико-математической школе №2; этот выбор в 1962-1973 годы сделало целое поколение московской интеллигенции. Эта школа, на Ленинском проспекте, около универмага Москва (я имею счастье преподавать в ней сегодня) — на мой взгляд, самый поучительный пример того, что сделал Гельфанд в своей жизни.

Началось с того, что Владимир Федорович Овчинников, молодой директор этой, только что созданной школы, метался в поисках мастерской, в которой можно было бы устроить детям производственную практику: таково было требование тех времен — начало хрущевской реформы школ, с ее «трудовым воспитанием». Ничего не найдя, Овчинников решил — а не пойти ли в академический институт, благо их вокруг полно? Сунулся в ФИАН — и договорился. Дети начали паять платы для ЭВМ. К директору стали приходить академики, устраивать детей. «Взятка» была суровой: родитель должен был приходить к детям и сам что-нибудь им рассказывать. Возник альянс с мехматом МГУ. Так в школу попал Гельфанд — он привел туда сына.

Он немедленно создал в школе систему лекций, семинаров и зачетов. Он говорил: «Для человеческого интеллекта правильное отношение к математике играет такую же роль, как восприятие музыки, поэзии и других недоходных или малодоходных областей человеческой деятельности, поэтому я всегда старался, чтобы красота математики доходила и до тех людей, которые никогда в жизни больше заниматься ею не будут». Вместе с тем, он добился того, чтобы литература в школе была не хуже математики; музыка и биология были столь же важны. Выпускники Второй школы живут сегодня по всему миру — это ученые, писатели, музыканты, педагоги, политики, предприниматели.

А еще Гельфанд создал Заочную Математическую Школу при МГУ — через нее прошли 70 000 человек.

В 1989 году наука окончательно посыпалась, и Гельфанд уехал в США. Когда он занял постоянную позицию в университете Ратгерс, ему было 77 лет. Еще 19 лет плодотворной карьеры в математике, бесконечный поток наград и учеников. Я ни слова не написал про его математику, потому что ничего в ней не понимаю; но, говорят, ключевой особенностью его мышления была абсолютная всеохватность, междисциплинарность. Привожу выдержку из подробной статьи, которую газета New York Times посвятила памяти Гельфанда; российские центральные газеты и ТВ не издали ни звука по поводу его кончины: «Профессор Владимир Ретах из Ратгерс цитирует слова Владимира Арнольда об Андрее Колмогорове и его ученике, Израиле Гельфанде: «Представьте, что оба попали в неизведанную страну, где много гор. Колмогоров немедленно залезет на самую высокую гору. Гельфанд — начнет строить дороги».

Дороги и, думаю я, школы. Хотя там, куда он теперь попал, они нужны меньше чем здесь, нам. Но это отдельный разговор.