Максим Кантор: Колокола и задницы

Порт Северного моря, жители занудные и надежные, как все северные рыбаки. По причине занудства последними закончили Вторую мировую войну: капитуляция подписана, а они продолжали оборонять разрушенную гавань. Англичане бомбили Эмден с усердием — как и в случае с Гамбургом, не только верфи. Знаменитый историк некогда дал объяснение этим бомбардировкам: «Если мы считаем противником солдата, который просто исполняет приказ, то почему не считать противником рабочего, который строит корабль, необходимый солдату для выполнения приказа?» Как известно, и левый, и правый берег Эльбы (на правом промышленности не было) превратили в прах и пепел. То же самое случилось на левом и правом берегу Эмса: население было сожжено, уцелели единицы. Если длить логику военного историка, то почему не считать противником также и жену рабочего, которая готовит суп, поддерживающий силы мужа при строительстве кораблей? Когда воюют демократии, то противником является не армия, но гражданское население.

Мне показали бункер, где прятались уцелевшие; большинство умерло от угарного газа, но кое-кто вышел живым. Рассказывал все это Бернард Брамс — во время войны ему было четырнадцать лет. Мать погибла при бомбежке, отца расстреляли нацисты в тридцать восьмом. Бернард и четыре сестры пережили английскую бомбардировку, неделю сидели за толстыми бетонными стенами, трясясь от ужаса и холода, а когда стихло, пошли на ратушную площадь смотреть, что осталось от города. Разбомбили в щебень. Естественно, ратуша сгорела, а колокола расплавились в пожаре. Ратушу потом отстроили, постарались сделать похожей на старую, но куда там! А колоколов не вернули: их было восемнадцать штук, от огромного до маленьких, звонили на все голоса — кто сегодня такие сделает?

Бернард Брамс стал архивариусом. Очень беден, живет в маленькой квартирке, увешанной гравюрами с видами старого Эмдена. Своей семьи нет, ухаживает за сестрами, племянницами, внуками сестер — добрый крестный Дроссельмайер, это уже описано, если кто помнит «Щелкунчика». Я спросил, почему он не обзавелся семьей. Оказалось, был ранен — взорвалась забытая с войны мина — точно так, как герой романа «Фиеста» Джейкоб Барнс. (Вы никогда не задумывались, почему Хемингуэй именно так искалечил своего героя? И почему героя зовут Джейкоб? А это простой символ: Иаков — родоначальник племени израилевого.) Бернард Брамс — Джейкоб Барнс. Даже звучит похоже. Так вот, мой друг Брамс мне ответил, что ему хватает забот — за всей родней присмотреть. Жалко, денег маловато.

Вдруг Брамс получил наследство. Помер дальний родственник, оставил дом. Дом Брамс продал, заплатил налоги, осталось пятьсот тысяч евро — сумма для Эмдена астрономическая. Город ждал, что счастливчик сделает со своими деньжищами: отправится в круиз, приоденется, купит машину, уедет на Багамы? Он ходит всю жизнь в одном пиджаке, тщательно выглаженных ветхих рубахах, ездит на велосипеде за отсутствием машины, никогда не покидал родного города больше чем на три дня. Что сделает такой человек?

Он заказал восемнадцать колоколов — и всем колоколам дал имена. Самому большому дал имя матери, тем, что поменьше, — имена отца и сестер, самым маленьким — имена племянниц и внуков. Колокола — такие, чтобы звучали по-настоящему, — могли отлить только в одном единственном месте, в Голландии, за огромные деньги. И денег хватило в обрез. И теперь он каждый день выходит из своей маленькой квартирки и идет на ратушную площадь к определенному часу, в этот час колокола звонят мелодию, любимую его матерью. По-немецки сентиментально и приторно. Колокола «Марта» и «Гретхен» — какая банальность!

Попробую снизить градус сантиментов. Некогда немецкий поэт Рильке сказал: «Стихи пишутся не ради выражения чувств». Парадоксально, но типично для немецкой философии. Рильке имел в виду, что чувства должны возникать потом, поскольку существо человека взбудоражено стихотворением. Искусство — это ключ, который открывает запертую дверь сознания. Кант, например, так и не сочинил отдельного тома «Эстетики» — не считал нужным. Искусство, по Канту, есть нечто служебное по отношению к морали и этике. Важно отыскать такой язык, такую форму взаимодействия с себе подобными, чтобы у чувств появилась возможность проснуться. Чувства — они есть в каждом, просто часто спят. Затем и существует искусство, чтобы человек вспомнил, что у него есть душа. «Чтоб тайная струя страданья согрела холод бытия», пользуясь выражением другого поэта, получившего, к слову сказать, немецкое философское образование.

В последний раз я приехал в Эмден именно порассуждать о формах выражения: в тамошнем Кунстхалле была конференция по проблемам современного искусства. Даром что провинция, а полон зал толстых бюргеров — радеют за прогресс, щеки надули. Директор музея сказал между прочим: «Не будем забывать, что пока мы здесь в комфортабельной обстановке говорим об искусстве, в России идут преследования инакомыслящих. Произведение радикального искусства не допущено на выставку, а куратора посадили в тюрьму!» Бюргеры ахнули, щеки их порозовели. После директора выступал я. Сказал, что проблема серьезна.  Мракобесы из министерства культуры не допустили до выставки фотографию, на которой милиционеры, обнявшись, держат друг друга за попки. Бюргеры разволновались. Как это — держат друг друга за попки? Прикажете понимать буквально? Провинциалы, они стеснялись обнаружить невежество, но знать-то хочется! Шум радикального искусства еле доносился сюда, в порт Северного моря. Я описал piece of art. Пристыдил обывателей: живете в глуши, сардельками питаетесь, а в большом мире — беда, свободное слово под запретом! Куратор выставки пока не арестован, но тьма сгущается! От каждого из нас, сказал я, зависит, что будет с этим смелым куратором, с этим дерзостным произведением искусства! Мы все должны встать на защиту свободы! Бюргеры встрепенулись. Я сказал, что пассивной солидарности мало — надо что-то делать, господа! Надо явить миру поддержку отвергнутого произведения! Если мы сейчас выйдем на стогны града Эмдена и будем хватать полицейских за попки, может быть, мы и докажем, что правда и совесть живы в неправедном мире.

Обыватели задумались. Там на весь город один полицай, с огромнейшей задницей — желания ухватить его за ягодицы ни в ком не проснулось. Впрочем, достучаться до сердец людей нелегко. Модильяни с Ван Гогом тоже трудились не покладая рук, но даже их не сразу поняли. Собрание закрыли, мы вышли на площадь, на ратуше звонили колокола. И никто не уходил — слушали любимую мелодию матери Бернарда Брамса. Я смотрел на них и умилялся. Старался не думать о том, что их родственники жгли моих родственников в печке. Иногда удается про это не думать.

Как же просто все может быть в жизни. Без кривляния, без ненужных слов. Понимаете, это совсем не походило на новодельный храм, построенный на деньги бывшего криминального авторитета, а ныне сенатора от Магадана. И на музей современного искусства, подаренный обществу в разгар инфляции, тоже не походило. Даже на памятник Сахарову, построенный с разрешения офицера ГБ в одном из московских двориков, не походило. Может быть, просто город маленький, и яснее, что людям нужно? В Москве труднее понять. Быть богатым среди бедных — стыдно, быть бедным среди богатых — противно. Трудно совершить точный поступок.

У меня — и не только у меня — акция Брамса вызвала зависть. Иного слова, кроме как «акция», не подберу: Брамс совершил публичный поступок, сравнимый с жестом художника или речью политика. Если, например, художник какает под картиной Ван Гога (такое было в Пушкинском музее) или фотографирует милиционеров в пикантных позах, это называется акцией. Если политик скандалит в Думе — это тоже акция. Но всем ли такая акция понятна? Я подумал, что акция Бернарда Брамса является единственным примером сегодня, когда автор находит общий язык с аудиторией. Проблема нашего времени в том, что универсальный язык — междисциплинарный язык, если угодно — отсутствует в обществе. Казалось бы, что может быть понятнее, чем желание подержаться за милицейскую задницу? А вот поди ж ты, и этот порыв не всем доступен! Общество столь бесповоротно поделено на страты, корпорации, кланы (и это деление стоит классового), что отыскать слова, внятные всем, невозможно. В мире победившей демократии мы оказались заложниками плюрализма — у мира исчез общий интерес. Символы авангарда, язык молитвы, призывы демократических политиков — все это внятно единицам. Вот вы, лично вы, вполне ли вы понимаете соседа по своему охраняемому коттеджному поселку? Ну разве только его одного. А остальных понимаете? Весь XX век был посвящен поискам универсального языка, общей утопии. Ради этого общего языка велись войны, бомбили города, собирали интернационалы, а в результате общего языка нет. Вам не кажется, что тотальное взаимное непонимание — лучшая среда для появления диктатуры?

Представьте, что вы можете обратиться сразу ко всем людям. Допустим, Господь дает вам шанс высказаться, один-единственный шанс. А что вы можете людям сказать? На каком языке говорить? Что бы такое совершить, общественно значимое? Прикупить яйца Фаберже? Уличить во лжи сенатора? Ухватить милиционера за попку? Архиважно, спору нет, но дойдет ли послание до сердца каждого? Долог ли путь от задницы к сердцу? Ах, у каждого на это свой ответ. Нет общего языка — ни в искусстве, ни в социальной жизни, ни в политике, нигде.

А язык колокола до сих пор остался. И народ на ратушной площади слушает. Общество существует, несмотря на глобализацию, несмотря на корпоративную мораль, наперекор современному искусству и финансовому капитализму. Люди — упорные существа: вы им про задницу, а их тянет к колоколам.

Мир устроен довольно просто: есть те, кто принял причастие Колокола, и те, кто принял причастие Задницы. Кстати, вы какое причастие приняли? Сегодня, когда демократы снова делаются шовинистами, а либералы голосуют за войну, неплохо бы в таких простых вещах разобраться. Я — за колокол. Но и задница тоже пригодится. Я бы в задницу много чего отправил, длинный получится список.