Андрей Наврозов: Три любви
Его самоубийственная игра, хронические долги, непоколебимая вера в случай, беспорядочная личная жизнь и столь же беспорядочная манера мышления, откровенная сумбурность в завязках романов — эмоциональным источником этого пожизненного гран-гиньоля была фантазия о приобретении капитала без труда.
На что можно возразить, что данная фантазия суть не что иное, как удел человечества, и что ее непреходящая популярность подтверждается двойственным отношением большинства людей к предмету обогащения вообще и денег в частности. Достаточно вспомнить происхождение английского слова fortune, «состояние», на самом деле означающего «счастливый фарт, пруха, везуха», чтобы убедиться в справедливости подобного обобщения.
Не лавэ, а любовь является темой написанной по-английски трилогии, над созданием которой я работаю последние семь лет, но эмоциональные предпосылки гран-гиньоля Достоевского остаются в силе. Приобрести заветное состояние преступным способом, спустившись за ним подобно Орфею в преисподнюю пошлости, порока, мелких краж, наркомании и проституции — таков замысел первой части трилогии, «Страшная красота». Заработать его честным образом, подобно полному надежд начинающему предпринимателю, вкладывая все свое время и средства в развитие семнадцатилетней школьницы, чтобы подготовить ее к браку, — таков сюжет второй части, «Любовь земная». Наконец, найти его на улице, так, как об этом мечтал автор «Игрока», без труда, руководясь судьбой и провидением, так, как выигрывают миллион в рулетку, когда верят, что выигрывающее число неотвратимо, как апокалипсис, — такова завязка третей части, «Невероятное доверие».
Припоминаю, что у Марка Слонима есть биографическая повесть, которая так и называется: «Три любви Достоевского». Больше и не надо. Больше не бывает. Такова типология любви, как есть типология у велосипедов, полов и времен года в умеренном климате. Пытаясь присвоить любовь и действуя при этом с рациональностью мошенника, влюбленный получит в распоряжение мнимую ценность, ибо ни один скупщик краденого на свете не даст и ломаного гроша за подобный товар. Зарабатывая любовь, на этот раз с прагматизмом отличника, присущим выпускнику Гарвардской школы бизнеса, влюбленный приобретет ценность условную, похожую на бумажные деньги, существующую и имеющую силу при обстоятельствах, от него в целом не зависящих. И лишь выигрывая любовь, поставив все свое существо на прозорливый, то есть сверхъестественно зоркий случай, влюбленный обогатится червонным золотом взаимности. Это третий вариант, а четвертый и пятый нелепы, как Четвертый Рим или Пятая республика.
Общее название трилогии — «Демон Мысль». Словосочетание позаимствовано у Байрона, который пишет, здесь в моем переводе экспромтом, навеянном не столько Лермонтовым, сколько известной в некоторых кругах песней «Я помню тот Ванинский порт...»:
Какой беглец себя бежит?
Ведь в зону, прочих отдаленней,
Вослед ему тотчас спешит
Злой демон, праздной мысли гений.
Да, от себя не убежишь, от судьбы не уйдешь, выше головы не прыгнешь. Что, казалось бы, проще лагерной мудрости в изложении английского романтика?
Но задумаемся о случае. Я, например, писатель по случаю, и не проходит и минуты, чтобы о баснословной случайности происходящего со мной я не вспомнил. Писатель, во-первых, по случайности генетической, ибо сын и внук писателей. Во-вторых, по чистой случайности, так как по стечению обстоятельств не научился ничему другому и не умею ни петь, ни водить машину, ни пользоваться компьютером. И, в-третьих, по случайности интеллектуальной, потому что моя мысль — воплощение того непредсказуемого взаимодействия микроскопических, черно-белых убеждений и калейдоскопических, богатых цветом и запахом событий, которое мне, как бывшему игроку, знакомо до эритемы на кончиках пальцев правой руки.
«The agency of chance», — говорят англичане, и действительно, случай — агент, посредник, сваха для состоявшегося писателя и сутенер для ищущего любви подростка. Нет примера убедительнее, чем случай поэта, подыскивающего рифму и буквально взывающего к фортуне, к року, к музе, чтобы ее найти. Борьба за форму у пишущего стихи подобна извечной человеческой борьбе со стихией, антагонизме, чьи условия не всегда определялись теми соотношениями рациональных сил, о которых в школьном возрасте мы узнавали из учебников истории и природоведения. Читавшие Моммзена вспомнят, что климат и почва, случайно полученные в пользование неким народом, определяли его существование не менее решительно, чем своевременное изобретение им колеса и календаря. Изобретение, которое, к слову сказать, так увлекательно пародирует рулетка.
«Иногда я думаю, — сказал Поль Валери в ответ на высказывание Декарта, — а иногда я есмь». А когда именно думаю и когда определенно есмь, так это осциллография случая, глянешь — вроде одно, взглянешь еще разок — вроде совсем другое. И как же может быть иначе? Мы же мыслящие существа, и нам вовсе не обязательно приникать к стопам философов идеалистов прошлых столетий, чтобы осознать, что в значительной мере мы сами создаем мир, в котором живем от рожденья до смерти.
К счастью или к несчастью, однако созидательная сила нашего воображения подобна везению в азартной игре. Оно случайно и капризно, склонно к себялюбию в один момент и к самоуничижению в другой; по очереди лениво, как проститутка, и трудоспособно, как младший клерк в юридической конторе; то ратует в защиту сердца, то запускает в него, как в куклу вуду, острые шпильки; иногда оптимистично, иногда полно самых темных предчувствий; порой корыстно в ущерб себе, порой наполнено альтруизмом, позволяющим чудом выпутаться из явно безнадежных ситуаций; вчера прозрачно, как хрусталь дешевой люстры, а сегодня черно, как оникс дорогих запонок. Работа, досуг, скука, талант, память, деньги, грех, вкус, счастье и, главное, любовь — ничто не скроется от его трагикомического рукоприкладства, которое кажется то происками садиста в концлагере, то проделками клоуна на цирковой арене. В самом деле, мысль — демон, то разрушающий им созданное, то воссоздающий его по новому, столь же случайному и как бы высосанному из пальца образцу.
С этого начинается развитие сюжета «Страшной красоты», когда одно из вышеупомянутых мыслящих существ, мой герой, впервые в жизни попадает в ситуацию, в отличие от всех предыдущих не созданную его воображением. Подобно тому, как пособие по геометрии пунктирно утрирует растяжимость фигуры, чтобы позволить ученику схватить смысл связанной с ней теоремы, не превращая при этом, однако, тупоугольный треугольник в линию, случайность завязки доводится до абсурда, превращаясь не в ноль, а в инициал О., в неизвестность, в шифр. Умный, богатый, знакомый многим, не первой молодости женатый мужчина, чье воображение привыкло к мысли, что оно управляет его миром, наталкивается на подобный нулю шифр, девушку, принадлежащую к совсем иному кругу — сословию, обществу или даже подполью, о существовании которого он до того времени и не помышлял. Не в том суть, что бедный нимфолепт влюбляется, а в том, что экстремальная ситуация, в которую, влюбляясь, он попадает, как в окопы Первой мировой, если знакома читателю, то лишь по описаниям абсолютной беспомощности человека в военное время.
Немезида героя Пруста — кокотка. Только француз мог додуматься до того, чтобы формулировать теорему любви, руководствуясь столь незначительным социальным и интеллектуальным различием между охотником и добычей. Благонамеренный рантье, мелкобуржуазная стерва — подумаешь, большая разница! Сван не понимает сидящий перед ним у зеркала шифр, но читающий Пруста обыватель понимает его прекрасно, что всегда заставляло меня краснеть — не Сван я, оказывается, если разбираюсь лучше него в манипуляциях мелкобуржуазных стерв, а один из тех обывателей, на которых книга рассчитана! У меня, обещал я себе, все будет по-другому. Поэтому в «Страшной красоте» читатель понимает значение шифра не больше, чем силящийся его понять и объяснить герой, ибо О., когда он знакомится с ней в Лондоне, «квартирует», то есть, по классификации проституток словаря 1949 г. Эрика Партриджа, занимает социальное положение на один уровень выше «привокзальной» и на два выше «уличной».
Самонадеянный эгоизм мужчины, слепой патриотизм его триумфального тщеславия при полной неспособности к действию в незнакомой ему по жизни системе координат — все это накаляет тигель, в котором герой сгорает дотла, горя синим пламенем, подобно горошине лабораторной серы. Если «Страшная красота» — это ад, то «Любовь земная» — flashback, вводящий читателя в чистилище, именуемое в просторечии браком. Здесь ему предстоит разобраться в новой классификации видов самообмана, толкающего мужчину на многолетнюю инвестицию в чувство, которую встреча с О., подобно валютному курсу у Ильфа и Петрова, превращает в порошок, как первые сбережения подпольного миллионера Корейко.
Нельзя экспериментировать на живых людях, скажут мне, лучше смотри, на ком женишься. Подождите, отвечу я им, но мы же живем в эпоху Пигмалиона. Он залез в нашу жизнь, как Ленин в трехспальную кровать, и неистребим в ней еще со времен Просвещения, Прогресса, Промышленности и прочих крестовых походов Разума. Мы улучшаем, совершенствуем, рационализируем, организуем и строим коммунизмы с остервенением Фауста, не задумываясь о том, что жертвы наших преобразований, помимо всего прочего, могут быть слабее нас, что они могут зависеть от нас и физически, и морально. Нигде этот триумфализм не наглее и не безответственней, чем в отношениях между полами, и каждая баночка крема для лица, зачастую купленная на последние в доме деньги, свидетельствует о том невероятном доверии, на котором мир продолжает стоять, подобно мифическому киту.
Что, если это доверие незаслуженно, спрашивает «Любовь земная». И есть ли шанс его заслужить, добавляет заключительная часть трилогии, а если да, то как? Как обратить вспять прущее изо всех дыр наследие последних трех столетий, вырвав из преобразований цивилизации, как «изюм певучестей из жизни сладкой сайки», лишь те, что не умаляют человеческое достоинство, самобытность и способность к любви?
Вот такая будет трилогия. А картинки из бульварного журнала «Гран-отель» пятидесятилетней давности, архетипы, которыми здесь иллюстрируется текст, я приобрел по случаю на блошином рынке в Палермо. Это не работы Тициана, но они доходчивы и убедительны. Каждая из них могла бы стать обложкой каждой из книг — даже последней, «Невероятное доверие», которая еще не написана.