Максим Кантор: Реставрации не поддается
Сильные гармонические личности, художники и философы, появились вследствие невозвращенных республике кредитов. Дело было так: демократической республикой фактически правили богатые семьи, их называли олигархами (Пацци, Пицци, Барди). Они были богаты настолько, что ссужали деньгами английскую корону, рассчитывая на несметные барыши. Надо представить предметно: деньги, выданные Англии флорентийскими банкирами, превышали бюджет самой Англии втрое. И жители Флоренции имели основание гордиться своими богатыми согражданами, ну, примерно как мы сегодня гордимся Потаниными и Дерипасками: эвон что творят — далекую страну содержат. Даром что мы ходим в рванине и на улицах дерьма по колено (улицы Флоренции убирали плохо), зато банковские бумаги в полном ажуре. Про то, что демократия — это такой метод правления, когда депутаты советов представляют интересы денежного воротилы, уже тогда отчетливо понимали. Во Флоренции было превеликое множество разнообразных советов и представительств, и у граждан вольного города голова кругом шла от привилегий: куда ни кинь взгляд, везде одни права и свободы, просто рехнуться можно от обилия свобод, но сходились все концы в банке. Когда же англичане денег не вернули, в республике начался финансовый кризис — и народ ахнул. Так, может, не стоило деньги в рост давать незнамо куда, может, мостовые мостить дальновиднее? И вообще — доколе? Народ привел к власти середнячков — семью Медичи. Что другой демократии не существует, помимо власти финансистов, флорентийцы знали без всякого Ленина и Платона, их жизнь научила. Непонятно, на что они рассчитывали, когда вносили на руках Козимо Медичи в город. Вероятно, просто устали от власти безнаказанных богатых мерзавцев и надеялись, что мерзавец победнее обратит внимание на людей, займется нуждами городских общин. Так и получилось. Медичи — хоть и стремительно богатели, строили дворцы, из середнячков делались вельможами — город приукрасили и вложили кое-что в ремесла и искусства.
Именно политике семейства Медичи (самого Козимо и его внука Лоренцо, банкира, купца, мецената, поэта) мы и обязаны появлением Боттичелли, Гирландайо, Вероккио, Микеланджело, Фичино, Полициано, Мирандолы. Возникло то, что потом назвали Возрождением: возникла Академия неоплатоников в холмах Тосканы, мастерские живописцев, библиотеки, дворцы, расписанные снизу доверху. И мир этот жил вольготно и счастливо — с чем бы его сравнить? Разве что с Россией 13-го года — по степени прочности сравнение подходит.
Они бродили по садам и паркам прекрасного города, вступали в диспуты и любовались друг другом. Для флорентийских интеллектуалов не существовало той проблемы, что язвила сознание российской интеллигенции. Иными словами, сочувствия униженным и оскорбленным никто выказывать не собирался, и казалось, что народа за стенами палаццо Медичи не существует вовсе. Однако народ присутствовал, а предположение Мандельштама о том, что «флорентийские погонщики распевали канцоны Данте» действительности соответствовало не вполне: распевали канцоны Данте буквально единицы среди погонщиков, остальные просили есть. Жила Флоренция банковскими барышами, да еще ткацкими мануфактурами — впрочем, гениальный политик Медичи (умудрялся избегать войн довольно долго) финансистом оказался слабым. Лопнули филиалы банка в Льеже и Брюгге, взятые кредиты отдавать было нечем. Он, пирующий за одним столом с гуманистом Марсилио Фичино, решился на грабеж Вольтерры — соседнего города с хорошей ткацкой промышленностью. Нанял кондотьера Малатесту (не своими же руками кромсать женщин с деточками) да и вырезал город к чертям собачьим. Впрочем, кровопийцу Малатесту преданный живописец Пьеро делла Франческа уже изображает как сильную и противоречивую личность, а Боттичелли так и вообще увековечил на фреске казнь конкурентов Медичи — семьи Пацци. Ну и что с того, с кем не бывает? Да, искусство обслуживает заказчиков: Репин, тот тоже писал заседание Государственной думы, а уж на что был свободомыслящий гражданин. Есть противоречия в демократии, не скроем, но лучше нее все равно ничего не бывает.
Медичи растратил деньги Попечительского совета города, отложенные на девушек-сирот (освоил пенсионные фонды, как сказали бы сейчас), закладывал и перезакладывал имущество, свое и городское, — одним словом, вел себя как любой современный премьер. И к тому времени, как в обитель Святого Марка приехал новый настоятель, доминиканец Савонарола, грешков у правительства накопилось изрядно.
Проповеди Джироламо Савонаролы взбудоражили город. Проповедник говорил страстно: он действительно верил, что воровать нехорошо, что стяжательство — порок, что негоже искусству прославлять богатых и не замечать бедных. Ему отвечали: глаза разуй, поп! Войны нет, конвергенция идеологий, разумный обмен. Богатеет город, вот, например, соседи евроремонт сделали. На картины Боттичелли полюбуйся! Вон сколько симпатичных девушек изобразил мастер! Чего тебе, долгополый, неймется?
Савонарола говорил, что изображать соблазнительных девушек паскудно, в том самом городе, где обворованные девушки пошли в бордели, чтобы выжить.
— Пошли в бордели, говорите? — возражал ему Лоренцо Медичи. — Ну и что с того? Может, девушкам в борделях нравится? У нас, извините, демократия: кто хочет, идет в бордель, а кто хочет — работает прачкой. Я, например, банкир, а вы — священник. Я, что ли, девушек в бордель за руку привел?
Савонарола говорил, что ворованное впрок не пойдет. Награбленное вкладывать в искусство — значит превратить искусство в склад краденого.
Разумные люди возражали:
— А как выжить демократии в неправом мире? Крутимся как можем. Республик в Италии всего две — Флоренция и Венеция, тучи вокруг сгущаются! Миланское герцогство, Франция, Феррара — такие соседи, что, если зазеваешься, горло перегрызут. Демократия в опасности!
— О душе думайте, не о демократии!
— Так мы о душе думаем, создаем бессмертное искусство!
— Голодных сперва накормите.
Связались с Ватиканом (надо как-то утихомирить крикуна), папа обещал настоятелю монастыря Святого Марка красную кардинальскую шапку, если тот замолчит.
— У меня может быть только одно красное платье — кровь, которую пролью за Господа!
Нельзя сказать, что именно Савонарола развалил Флорентийскую республику: она была обречена. Монах сыграл роль того неприятного свидетеля, который рассказывает отцу семейства об адюльтере супруги. Муж и так все знал, но предпочитал молчать — и в семье был мир; а что прикажете делать теперь, когда ославили прилюдно? Художники должны были догадываться, что Лоренцо берет деньги не из воздуха, но они вопроса такого не задавали — а Маркс еще не родился. Философы должны были примирить свои незыблемые категории с относительностью методов, обеспечивающих их покой при обдумывании категорий — ну так прецедентов для сравнения не было.
Савонарола горланил на площадях Флоренции, точно Ленин на Финляндском вокзале, подстрекал толпу; всегда найдутся те, коим не хватило ваучеров. Они, пожалуй, сами виноваты в нерасторопности, но склонны пенять начальству за разграбленные приюты. За доминиканцем ходили толпы, а тем временем финансовые дела Медичи окончательно пришли в негодность, а сам Лоренцо умер от нефрита, который тогда не лечили.
То, что произошло во Флоренции следом за смертью Лоренцо, невероятно: горожане учредили Республику Иисуса Христа, провозгласив правителем настоятеля монастыря Святого Марка отца Джироламо Савонаролу. Монах продолжал говорить с народом, его некоторое время слушали восторженно, как и прежде. По городу горели костры — жгли «суету», то есть предметы роскоши и картины. Есть предание, что Сандро Боттичелли пришел к костру на площади Синьории и бросил в огонь некоторые из своих картин — художник раскаялся. Вероятно, Александр Блок, рассказывая Маяковскому о своей сгоревшей библиотеке, не испытал и сотой доли тех эмоций, что пережил Боттичелли, бросая свои картины в огонь собственноручно. В целом обстановка была похожа на 17-й год: люмпены вламывались в дома, срывали с пальцев богачей перстни, раскалывали античные бюсты. Демократии всего мира всегда утверждают себя в пламени: жгли костры в Берлине и Мюнхене, жгли костры в Петербурге и в якобинском Париже, жгли костры и во Флоренции.
Скоро начался голод — и как ему было не начаться? Дела запустил еще Медичи, поэтические состязания устраивал и пенсионные фонды закладывал, а попу экономику было не поправить. Савонарола надеялся, что братство и солидарность обеспечат равное распределение тех крох, что имелись. Проповедь должна была научить делиться немногим. В монаха стали кидать камни. Фаина Каплан еще не стреляла, но папа римский Савонаролу от церкви отлучил.
Народ устал. Караул устает не только охранять Учредительное собрание, караул устает вообще всегда, если его регулярно не кормить. Позвали обратно Пьетро Медичи, сына Лоренцо, пора было покаяться в разрушениях, учиненных фанатиками и вандалами. Сын банкира призвал сверстников, прогрессивную молодежь — надо спасать демократию! Чикагская, то бишь Венецианская школа экономики во Флоренции по некоторым причинам не прижилась. С темпераментом современных нам правозащитников (сами подставьте недостающие имена) новые купцы кинулись латать прорехи республики, растаскивая то последнее, что было еще не раскрадено предшественниками. Смешно говорить, что в бедах и нищете Флоренции повинен фанатик Савонарола, как смешно сказать, что фанатик Ленин довел Россию до нищеты. Воровали все и всегда, на то она и демократия, чтобы воровать: семейства Пацци и Пицци, банкирский дом Медичи, толпы нищих, кондотьеры и депутаты — каждый сделал все, что мог. И новые демократы стали воровать также. Еще что-то завалялось по сусекам, можно было поскрести. И скребли усердно. И воровство гуляло по республике, пока Пьетро в отчаянии от того, что никакого плана развития республики нет (да и откуда бы ему взяться?), не позвал французов, а потом и миланцев.
Войска Карла VIII просто припугнули Флоренцию: немного постреляли, порубили, провели несколько показательных казней, да прошли мимо — они шли на юг. Миланский герцог осадил Ливорно, но и от него можно было отбиться. Однако от кого нельзя было уже отбиться, так это от самой народной воли, от страстного желания флорентийцев вернуть все как было: милую власть банкиров, добрый порядок кредитов, расчетные кассы и ипотеки. Даешь финансовый капитализм — гарантию прав и свобод!
Сожгли Джироламо Савонаролу на главной площади. Навели порядок, построили население в очередь за кредитами. И демократы Медичи продолжали править своим покорным народом, возродили банки, устраивали референдумы, проводили нужных людей в советы — но Возрождение закончилось.
Италия была по-прежнему красива, и спагетти столь же пленительны, но вот гармоническая личность исчезла.
С тех пор не было ни одного мыслителя, который не мечтал бы Возрождение возродить, вернуть это чудо на грешную землю. И заламывали руки: ну отчего бы не прямо сейчас? Что мешает? Небоскребы мы строим, в космос летаем, зубы рвем безболезненно — с чего бы нам еще и Возрождение не учинить? Стипендии, что ли, платить гуманистам? Так будем, долго ли! Отстегни, Вася!
И Гитлер, и Сталин, и Муссолини, и Голливуд мечтали о возрождении сильной гармонической личности — рецепт-то известен, на плафоне Сикстинской капеллы написан крупными буквами. И мнилось, миф великого Ренессанса не пропал, сильная личность еще придет, явится добрый и мускулистый мыслитель, заблещет достоинствами. Однако и колоссы гитлеровских скульптур, и герои Голливуда, как атлеты Рубенса, как и титаны Сикейроса, выглядят крайне неубедительно. Они, что называется, бездушны.
Возрождение, конечно, возможно, но до чего же труднодостижимо! Совершенно особое, исключительно хрупкое состояние души ведет к подобному взлету творчества — надобно верить в ряд вещей трудновыполнимых, куда более нереальных, нежели полеты в космос. Причем надобно верить искренне, а то Возрождения не получится. Надо верить, что у твоего патрона деньги берутся сами собой из тумбочки; что знания даны не для того, чтобы унижать народ, но чтобы его просвещать; что искусство радует немногих, но нужно всем; что голодные, коих мы не видим, счастливы и сыты; что наши друзья-буржуи — порядочные люди и никого не убили. Надо верить, что журналистика — не метод оболванивания населения, но способ донести истину; что равные права обеспечивают и равные возможности, что красота — красива, а правда — правдива. Такое количество неудобных вещей требуется принять на веру, чтобы художник взмахнул кистью, что поневоле задумаешься: а нужно ли что-то возрождать? В конце концов, и так неплохо живем. Демократия!