Максим Кантор: Темные люди. (Спор о социализме в лондонской ночлежке)

Они там поддерживают иллюзию патриархальной английской деревеньки — все по-домашнему мило, нет цветных соседей, шелест зелени за окнами, продукты втрое дороже, чем даже в Свис-коттедж, ближайшем районе. Словом, рай, if you know what I mean.

Мои знакомые эмигранты из кожи вон лезли, чтобы поселиться именно в Хэмпстеде и на визитной карточке про свое location написать — скромно, с достоинством. Вот и я целый год прожил в этом удивительном районе, на третьем этаже викторианского дома, в однокомнатной квартире с большой террасой. Когда выбирал квартиру, именно терраса меня пленила, а потом начались холода, полили дожди, и на террасу я не выходил. Зато жил в Хэмпстеде, среди чистой публики, и, если кто спрашивал адрес, то я отвечал небрежно, и собеседники кивали. Хэмпстед, как же!

Я ездил через весь город в заплеванный криминальный Брикстон, в офортную мастерскую на Coldharbour lane, и дорога занимала час с четвертью. Иногда, если ехать на двух автобусах не хотелось, а метро бастовало, я останавливал кэб. Но черные кэбы не желают ехать в Брикстон, особенно во второй половине дня. Попробуйте, проведите эксперимент: остановите черный кэб часов в пять-шесть вечера и уговорите отвезти вас в Брикстон — как правило, кэбмен просто жмет на газ, а в длительную беседу не вступает. А станций мини-кэбов (есть такие полулегальные конторы, с дешевыми раздолбанными машинами и цветными водителями) в Хэмпстеде нет. Так что я влекся с севера на юг на автобусах с пересадкой и в окно наблюдал, как меняется за окном ландшафт. Пастораль Хэмпстеда сменяется урбанистическим реализмом центральных районов, потом критическим реализмом южных районов, а потом и шумной помойкой Брикстона. Меняются и лица за окном: в Хэмпстеде — неспешные белые интеллектуалы, в центре города верткие менеджеры, и среди них уже попадаются цветные, на юге — двуцветные обалдевшие обыватели; в Брикстоне фауна разительно темнела, белые делались серыми от усталости, а черные — лиловыми от пьянства.

День я проводил в мастерской, а вечером возвращался назад — к чистой жизни. Уходил из мастерской я всегда последним. Мои печатники (Мэлвин, Колин, Доменик) уходили в семь, а я работал до десяти. Однажды засиделся до одиннадцати, посмотрел на часы и испугался, что пропущу последний автобус, придется долго идти до метро. Я выбежал из здания, захлопнул за собой железную дверь с кодовым замком, помчался к остановке — и увидел задние фары автобуса. Следующий автобус придет (если вообще придет) только через полчаса. Ждать было холодно, и — как и все, кто мерзнет, — я обхватил себя руками и тут же понял, что второпях не взял со стула пиджак. Поняв это, я приуныл.

Внутри здания остался пиджак, в карманах которого находились ключи, бумажник, телефон — словом, все то, что делает человека человеком. От небытия и варварства нас отделяет тонкая пленка, набор мелких предметов: кредитные карточки, память мобильного телефона, ключ от квартиры, записная книжка, паспорт. Вот отняли у тебя эту чепуху — и ты гол и беззащитен перед природой. Что бы я сказал полисмену — если бы таковые водились в Брикстоне? Иногда полисмены совершают показательные рейды по этому неблагополучному району: едут на трех джипах разом, а пройтись в одиночку по улицам Брикстона никому из них не хочется после десяти вечера. В нашей мастерской работал один парень, Сирил — он пробовал стать печатником, потом сделался полицейским, потом спился. Я встречал его в харчевне «У Дианы», он вечно сидит там пьяный со своей беззубой подружкой. Он мне и рассказал, что быть полицейским в Брикстоне хреново: обязательно побьют. Впрочем, он же мне сказал, что его дама не вставляет себе зубов специально, поскольку отсутствие зубов делает оральный секс в ее исполнении незабываемым. Так что не поручусь, что сведения о полицейских вполне достоверны: видимо, некоторых полицейских в Брикстоне бьют, а кого-то и нет. Это как с наличием зубов во время акта любви — кому что нравится.

Короче говоря, я стоял на пустой улице — и деться мне было некуда. Добраться до своего буколического дома в Хэмпстеде было просто не на что — даже фунта на метро не было. (Тогда билет в метро стоил один фунт двадцать пенсов, вспоминать даже чудно.) Я обшарил карманы — и двадцати пенсов не было на звонок другу. Попросить двадцать пенсов у прохожего? В Брикстоне не хотелось этого делать — там прохожие расположены скорее забрать, нежели отдать. Впрочем, и прохожих не наблюдалось, и я подумал, что это, пожалуй, хорошо, что прохожих нет. Один я хожу туда-сюда. Прошелся до перекрестка, потом вернулся обратно. Бессмысленная ходьба. Пешком идти в Хэмпстед? Через мост, через весь город? Часов за пять, может, и дойду, если не заблужусь в Южном Лондоне. И как без ключей попаду домой? Лезть по водопроводной трубе на третий этаж не хотелось. Да и не влезу я по трубе. Я стоял на Coldharbour, было темно, поздно, холодно. Я вспомнил про обычай чикагских гангстеров вшивать сто долларов в подкладку пиджака – на всякий случай. Впрочем, пиджак я все равно забыл. И, кстати, даже найди я бумажку в сто долларов — что бы я с этой бумажкой сделал? Метро все равно закрылось. Я бы мог расплатиться с отелем, подумал я. Да, именно так: за сто долларов можно получить ночлег. Как же я раньше не сообразил: существуют гостиницы! Я же в цивилизованной стране!

Переночевать в гостинице — естественная, вообще говоря, мысль, меня посетила не сразу по простой причине: в Брикстоне гостиниц нет. Ну, как вы себе это представляете? Приехал турист в Лондон и думает: сниму-ка я номер в Брикстоне? Нет в мире таких туристов. Вот и гостиниц в Брикстоне нет. Я поплелся вверх по Coldharbour, заглядывая в темные окна. Бедный район отличается от богатого тем, что там нет ночной жизни, а нищий район отличается от бедного тем, что там есть некая ночная жизнь, но лучше бы ее не знать. Большинство домов стояли темными, но в некоторых горел свет, и там темные люди обделывали темные дела. Заглянув в такие окна, я тут же бросался прочь, опасаясь, что они заметили соглядатая. Я не расист, честное слово, но ночной поход через Брикстон мне совсем не понравился. Так я дошел до бара Funky Monkey, где темные личности все еще пили, и зашел внутрь. Нет нужды описывать бар: всякий видел такие заведения в кино про бандитов из предместий. Вероятно, режиссеры тратят большие деньги на создание злачной и отчаянной обстановки — в случае Funky Monkey эффект достигнут естественно.

Я спросил у хозяина, огромного негра со сломанным носом, можно ли мне поспать в углу. Негр предложил купить выпивку, а уже потом спать. Я сказал, что у меня нет денег, и негр обшарил меня цепким взглядом, специально задержал взгляд на часах.

— Можешь поспать наверху, — сказал он.

— Но мне нечем платить.

— Отдай мне часы.

— Давай лучше договоримся: утром я от тебя позвоню друзьям, они занесут деньги.

— Оставь до утра в залог часы.

— А ты мне их отдашь?

— Man! Ты хочешь меня обидеть. Я честный человек. Я напишу тебе расписку.

Несколько темных людей сгрудились у стойки и стали писать расписку. Они хохотали, кивали на меня и опять склонялись над бумагой. Написали. Мол, я, такой-то, отдам часы такому-то, если он оплатит ночь в моем отеле. Дали мне бумажку, я снял с руки часы и пошел наверх.

Наверху была ночлежка.

На полу лежали тонкие матрацы — никакого белья, никаких одеял и подушек, никаких стульев или тумбочек, никаких ламп. Вообще света никакого, только через окно светит уличный фонарь. И очень грязно. И накурено. Запах был сладкий, приторный: курили анашу.

На полу, то есть на матрацах, сидели четыре темных человека и курили. Разглядеть черного человека в полумраке можно, но он кажется довольно страшным. Эти люди и при свете, думаю, пугали, а в темной комнате с ними было совсем неуютно. Я сел на матрац в углу, ботинки решил не снимать.

— Ты где живешь?

Я чуть было не ответил: в Хэмпстеде. Но вовремя одумался. Это был бы неверный ответ. Я мгновенно сообразил, что если эти ребята и слышали про Хэмпстед, то они к этому району относятся с предубеждением.

— Я из России, — сказал я. И поразился, до чего мой ответ прозвучал скорбно. Так и должен говорить беженец в ночлежке — усталым тихим голосом сообщить, что он бежал из России.

— Man! Ты из Раша?

— Да.

— У вас дерьмово, да? ГБ пришло к власти? — все-таки бесплатные газеты в пабах делают свое дело.

— Да, — сказал я, — ГБ у власти.

— Раньше, — сказал крупный парень, — у власти был Сталин. Сталинское наследие, мужики. Социализм — это страшно. Произвол и террор. Диктатура.

— Раша — сраная страна, — согласился его сосед.

Мне стало обидно за свою страну, за ГБ, за социализм. В конце концов, подумал я, здесь не Версаль, чтобы вот так с ходу хаять социалистическое прошлое моей Родины. Отчего-то я считал, что бедные люди всех стран мира должны сочувствовать социализму, а у постояльцев Funky Monky сочувствия не было никакого. Они бранили тоталитаризм с убежденностью нью-йоркских housewives. Допустим, домохозяйкам есть что терять, а этим-то убогим, здесь, в Брикстоне, в вонючей дыре, сидя на паршивом матраце, им-то что? Я решил заступиться за свою несчастную Родину. Были у нас и достижения. Про Пастернака я говорить не стал, но сказал про жилищный сектор.

— У нас было бесплатное жилье, — сказал я, — квартиры всем давали даром.

— Ты врешь, man.

— Нет, я не вру.

— Мне, черному человеку, гею, дали бы жилье? Ха-ха! Не гони.

— Дали бы, конечно.

— Не гони, man. This is bullshit. Я знаю, что коммунисты сажали геев в тюрьмы! У вас был концлагерь, man! Социализм — это fucking bullshit!

— У нас была бесплатная медицина, — сказал я зачем-то.

— Мне, черному ублюдку (он так и сказал: black bastard), они бы дали бесплатное лекарство? Ты гонишь. Я курю skunk, и меня не пустят в вашу социалистическую сраную больницу. У вас концлагерь, понял!

— И образование у нас было бесплатное, — сказал я темным людям в ночлежке.

— Fucking university. У меня нет образования, я свободный человек. Что ты на меня так смотришь? Я свободный человек, понял?

Я на него никак не смотрел, я его едва видел.

— Тебе не нравится, что я гей? Да? Не нравится? Сука коммунистическая! Не трогай меня, понял? Не трогай меня!

Я до него, разумеется, не дотронулся и пальцем. Более того, я боялся до него дотронуться.

— Не трогай меня! Иначе ты пожалеешь! Ты пожалеешь! Ты будешь о-о-о-очень жалеть, сука! U gonna be verrrry sorrrry!

— Я тебя не трогаю.

— Тебе не нравится, что я гей? Да? Не нравится? Не нравится, сука? А это мой, сука, свободный выбор! Здесь демократия, понял?

Я вдруг понял, почему при демократическом строе вопрос о гомосексуализме стал актуален. Дело в том, что любовь народа к демократии есть своего рода однополая любовь. Монархия провоцирует гетеросексуальные инстинкты, а демократия — гомосексуальные. Но тогда я эту мысль додумать не успел.

— Ты коммунист? Говори мне правду, сука!

— Нет, — сказал я, — не коммунист.

— Но ты не любишь демократию, man! Я чувствую, ты не любишь демократию!

Так мы говорили еще полчаса, и я обрадовался, когда они решили, что пора спать. Я лег на матрац, положив под голову свернутую рубашку (на мне была еще футболка, а ложиться лицом на этот матрац не хотелось).

Когда проснулся, в комнате был только один негр. Рубашка моя исчезла.

— Отдай рубаху.

— Какую рубаху?

— Мою рубашку, я положил ее под голову!

— Man, зачем ты врешь? Ты был без рубашки.

Я спустился вниз, хозяин разрешил мне позвонить, и я набрал номер мастерской. Колин и Мэлвин были уже на месте. Я попросил их прийти с деньгами, выручить меня.

— Сейчас прибегу, — сказал Колин. — Твой пиджак я нашел.

— Пусть Мэл тоже придет, — сказал я.

— Мэл всегда рад пройтись. Он купит сэндвич по дороге.

— Захватите с собой Доменика, — я так сказал, посмотрев на хозяина заведения.

Они пришли втроем через полчаса, и я предъявил хозяину расписку.

— Где мои часы?

— Деньги сначала, man!

— Сколько?

— Двести фунтов.

— Что?

В те времена за двести фунтов можно было получить комнату в Карлтоне. А тут был не Карлтон.

— Двадцать — и то много, — так сказал Колин, а Мэлвин тяжело шагнул вперед и добавил:

— Нам кажется, ты мошенник. You are crook.

Мэлвин Петтерсон — бывший штангист, он очень большой и сильный человек. Доменик Фергюсон-Ли играет в регби за команду London-French. Название у команды дурацкое, но Доменик — весьма накачанный парень. Колин мелковат, но храбрый. Вчетвером мы представляли (так мне показалось) убедительную группу.

— Двадцать фунтов! И спасибо еще скажи!

— Двести. Сразу.

За спиной хозяина открылась дверь и оттуда вышли четыре человека, такие же крупные, как и сам хозяин, такие же мощные, как Мэл, все с перебитыми носами. Видимо, один из них был мой ночной собеседник — я узнал его по характерному fucking bullshit.

— Деньги. Быстро.

— Знаешь, — сказал рассудительный Колин, — может, лучше заплатишь им деньги? В конце концов ты же действительно здесь ночевал. Вот твой пиджак, кошелек внутри.

— Заплати, — сказал спортсмен Доменик, — они по-своему правы.

— В сущности, — сказал Мэл, — каждая гостиница имеет право ставить свой тариф.

Я отдал двести фунтов — странно, что такая огромная сумма нашлась в бумажнике. К тому же часы стоили не намного дороже — сделка получилась сомнительной.

Хозяин хмыкнул, пересчитал купюры, вернул часы, и мы вышли на улицу.

Я пересказал ребятам всю историю вчерашней ночи.

— Funky Monkey — это заведение бывших боксеров, — сказал Мэл. — И еще они наркотиками торгуют.

— Странно, что они часы мне отдали, — сказал я.

— Ты шутишь! Он же написал расписку! У нас здесь, Макс, закон и демократия. Это тебе не Россия.

— Да, — сказал Колин, — тут, в Британии, все по закону.

А Доменик спросил:

— Слушай, а при социализме что, действительно было бесплатное жилье?

— Да, — сказал я. — Было. Теперь уже нет.

— И давали квартиры беднякам?

— Маленькие, конечно, но давали. Не дворцы.

— Воображаю себе эти хибары! Воображаю эту социалистическую помойку! Fucking bullshit! Концлагерь!

И Доменик сплюнул.