Андрей Наврозов: Марина всея Атлантики

Мне было лет 18, и я твердо знал, что лишь одна поэтесса в истории человечества достойна звания Поэта — М. И. Цветаева. Да, была еще Сафо, этакая Софья Парнок античности, была и Анна Ахматова, но все это было совсем не то, потому что я представлял Поэта как вазу, не как черепки, а дарование — как дар на тысячелетия, не на столетье.

 

Тут могут обидеться приверженцы Ахматовой. Что делать? Вообще любовь к поэтам нередко оборачивается обидой. Помню, с каким отвращением я поймал Пастернака на сравнении Цветаевой с Марселиной Деборд-Вальмор, обожаемой самой Цветаевой современницей Байрона и единственной женщиной, включенной Верленом в Les Poetes maudits. «Ведь сравнение с Деборд-Вальмор с Ахматовой было бы гораздо точнее, Борис Леонидович, — забормотал я, — но к Ахматовой вы не ревнуете, а к Цветаевой еще как ревнуете, вот в чем подноготная-то!» Ибо, как показывали мои исследования предзакатного периода его жизни, уже к концу 20-х годов Пастернак видел, что они с Цветаевой как бы глядят друг на друга со встречных фуникулеров Парнаса, она — с идущего ввысь, а он — с уносящего вниз, в безмолвие, а потом и в бессилие.

Так что сравнение Ахматовой с «поэтами века» вроде Марселины Деборд-Вальмор во Франции или Кристины Розетти в Англии не должно оскорбить царскосельских ревнителей. В конце концов поэт века — это очень много. Поэт века — это Байрон, это Верлен, это, если хотите, Рильке. Но, вы уж извините меня великодушно, это все-таки не Поэт, не создатель самого языка поэзии, не Пастернак, не Блок, не Пушкин, не Шекспир, не Данте. И не Цветаева.

Итак, однажды неповторимость Эмили Дикинсон упала на меня подобно громоздкому предмету обихода. От ушибов, нанесенных этим Поэтом с большой буквы, создателем языка, равносильным Цветаевой, пришлось лечиться переводами. Как и с «Пруфроком» Элиота, отдельные странички моей истории болезни были напечатаны строжайшей Натальей Горбаневской в «Континенте», но поскольку старые книжки журнала ныне представляют библиографический курьез, я публикую их вновь 30 лет спустя.

 

Даты жизни Дикинсон, 1830 — 1886, более удивительны, чем цветаевские 1892 — 1941, охватывающие и золотой, и серебряный, и чугунный века русской культуры. Ведь в Европе, как и в России, в 60-х годах XIX века люди думали, что в Америке живут ковбои, а возможно, и папуасы, и когда французские поэты открыли Эдгара По, по оригинальности хода это можно было сравнить лишь с последующим открытием примитивной живописи французскими художниками. Сегодня, кстати сказать, все как раз наоборот. Европа, как и Россия, трепещет перед американской культурой, в то время как местные ковбои, а возможно, и папуасы, смотрят на окружающий мир свысока — если люди вообще на что-нибудь смотрят в перерывах на рекламу.

Между тем Дикинсон все пылилась в рукописях, и англоязычные поэты первой половины XX века о ней слыхом не слыхивали, несмотря на несколько посмертных публикаций еще в 1890-х. Ко времени кончины Цветаевой в искаженном, вконец обезображенном доброхотами виде в США увидели свет 668 стихотворений Дикинсон. Вот судьбина-то, а? Родиться на целых полвека раньше русского alter ego, но войти в историю чуть ли не одновременно, причем с синтаксисом, настроенным подобно кифаре Аполлона на наш скифский лад!..

Будто Цветаевой созданная для культа Дикинсон Россия не знала о ней, как не знала ее родная Америка ни о ней, ни о Цветаевой. Общепринятое разъяснение этой культурной трагедии, однако, изумляет своей предвзятостью. «В результате многих десятилетий тотальной изоляции и цензуры, — пишет отечественный апологет свободомыслия, — широкая культурная общественность Советского Союза была в полном неведении о творчестве и самом имени Эмили Дикинсон. Русскому читателю было позволено познакомиться с нею впервые лишь в 1969 году (!)» Эмфаза — автора. Между тем в 70-х, когда я учился в университете в США, элективный семинар по Дикинсон впервые вошел в куррикулум, а в Энциклопедии «Британника» 1968 года издания не содержалось и строчки о Цветаевой (!). На этот раз эмфаза — моя.

«Это определялось фантасмагорической атмосферой СССР, царящим в нем духом ненависти к Западу и США, — продолжает апологет свободомыслия. — Для того чтобы визуально представить себе иррациональность навязанной коммунистической партией стране идеологии, приведем официальный учебник издательства "Просвещение" "История американской литературы" под редакцией профессора Н. Н. Самохвалова (Москва, 1971). В предисловии к книге имеются пассажи, безосновательно высокомерное и маразматическое содержание которых очевидно: "Учебников по американской литературе для высших учебных заведений в США создано множество, но ни один из них не воссоздает объективный ход развития американской литературы..." О, как хочется подписаться под каждым словом премудрого профессора Самохвалова! О, насколько всамделишная жизнь любого общества сложнее и убедительней любой благонравной и крепкой задним умом апологетики свободомыслия!

Вечное наследие Дикинсон состоит из 1775 стихотворений, собранных впервые в 1950-х гг. в их подлинном виде — с самобытной орфографией автора и ее по-цветаевски страстным презрением к обязательным в английском языке вспомогательным глаголам — американским ценителем, школьным учителем по профессии по имени Томас Джонсон. Вот одно из них в оригинале, за №216 по его непревзойденному изданию «Полного собрания стихотворений Эмили Дикинсон»:

 

Safe in their Alabaster Chambers —

Untouched by Morning —

And untouched by Noon —

Lie the Meek members of the Resurrection —

Rafter of Satin — and Roof of Stone.

 

Grand go the Years — in the Crescent — above them —

Worlds scoop their Arcs —

And Firmaments — row —

Diadems — drop — and Doges — surrender —

Soundless as dots — on a Disc of Snow.

 

В 1862 году Дикинсон так описала себя малознакомому человеку, которому она послала приведенное выше стихотворение: «У меня нет портрета, но я невелика, как птичка, волос мой ярок, как каштан, а глаза мои — как херес в рюмке, недопитой ушедшим гостем». Вот это же стихотворение в моем переводе.

 

В мраморных своих опочивальнях,

Нетронуты утром —

И нетронуты днем —

Спят нищие жители воскресенья:

В бархат обуты, одеты в лен.

 

Грандиозны года — с полумесяц — над ними,

Загребая миры

И грядя, как твердь —

Падает жемчуг — идут вельможи —

Беззвучно — как точки — на тонкий — снег.

 

№33

Если забвение — память,

То я не помню, что было.

А если память — забвенье,

То я почти всё забыла.

 

И если — весело плакать,

И если — смешно грустить,

Как счастливы мои пальцы:

Связала — так распусти!

 

№49

Дважды всё иссякало.

Это не так уж много.

Дважды я нищей стояла

Перед вратами Бога.

 

Летели ангелы тотчас

Восполнить иссякший запас —

Грабитель! Банкиру ж: Отче!

У меня опять — ни гроша.

 

№70

Мне говорят: «Альдебаран»,

Я говорю: звезда.

Зачем науке, господа,

Во все влезать всегда?

 

Я раздавила червяка.

«Ученый» причитает:

Про жизнь чего-то, про века,

Про то, что нужно — стаей.

 

Из леса принесла цветок:

Чудовище сквозь лупу

Считает сам не знает что,

«Тычинки»; ну, не глупость?

 

Бывало, бабочка в окно

Влетит, и сядет.

Теперь, бедняга, «под стеклом»

Сидит у дяди.

 

Что «небом» называлось,

Теперь «зенит» —

Куда я собираюсь —

Там и они.

 

А если полюс уточкой

Нырнет — и вверх ногами?

Я надеюсь на худшее,

Пока моя — хоть память.

 

Может, и «Царство» уже старо?

Надеюсь, хоть Его дети

Не станут «по-новому» у Ворот

Кривляться, когда как — петь им.

 

Надеюсь, Отец мой на небеси

Введет свою дочку верную —

Скверную — вздорную — всякую — в синь

Жемчужною лестничкой белою.

 

№126

Сражаться вслух — бесстрашно,

Галантнее, однако,

В сердцах которые, с шашкой

Идут на конницу страха.

 

Флаг водрузят — но нет ура —

Падут — никто не видит —

В чей мертвый глаз, как в прейскурант,

Никто не взглянет, сидя —

 

Зато, в простом оперенье,

За них — взвод ангелов нежных —

За рядом ряд — равненье! —

Летит в мундирах снежных.

 

№231

Бог своим добрым ангелам

Играть разрешает с утра.

Вот он! — Зачем же мне мальчики? —

Я с ним побежала играть!

 

Бог домой зовет — быстро, быстро!

Ужин проворонишь.

Бегу. — Зачем же мне шарики? —

Поиграв короной!

 

№280

Когда хоронили в моем мозгу

И плакальщики шли

Взад и вперед, вразнос, в разгул

Пока не был разбит —

 

Потом все сели. А потом

Их упокой мой вздох

Всё бил и бил, и убивал,

Пока дух не оглох —

 

Потом, я слышу, несут гроб,

И тащат по душе

Как бы свинец — как бы оброк —

Пространства шум уже —

 

Как будто небо — в синях звон,

А бытие — часть сини,

А я да тишь — два естества,

Каких нет и в помине —

 

Потом и разум — вкривь и вкось

Пополз; паденье в то,

Что, ударяясь о миры,

Я видела — потом —

 

№308

Несем закаты — мы оба на конкурс —

Я и день — ох, уж мне эти дни! —

Кончила два — и звезд таких, тонких —

А он все возился с одним.

 

Его — цветастей — может —

Подруге, я: как букет!

Зато мой очень похожий,

И можно — в одной руке.

 

№411

Могилы цвет — цвет зеленый,

Наружной могилы, конечно —

Просто неотличим от цвета полей,

Только вот камень — вечный,

 

Чтобы близким — место найти,

Где сон далек, как отказ,

Чтобы стать и сказать, что здесь,

На глубине цветка.

 

Могилы цвет — цвет белый,

Наружной могилы, конечно —

Просто неотличим от цвета пурги,

Или когда снег — вешний,

 

Когда солнце — из этой пушистости —

Прямо над сонной нивой,

Строит холмы — жилища,

В которых друзья не живы.

 

Могилы цвет — могилы внутри,

Все дело во внутреннем цвете —

Пурге не выбелить, как ни крути,

И зелени — не олетить —

 

Холодный — помните? — он стыл,

К чепцу приколот — позже,

То, с чем он раньше встречен был,

Хорек найти не может.

 

№441

Вот письмо мое миру,

Который мне не писал —

Вести — простая порфира —

Сущность, как шепот — лесам:

 

Ее послание отдано

В руки — теперь в тенях —

Ради ее милых подданных

Не судите сурово — меня.

 

№456

Так, что я жить могу и без тебя —

Тебя люблю — всё как, да как!..

Так, как Иисус?

Так докажи же,

Что он любил — людей, дурак —

Как я — тебя:

Ведь я — тебя

Не вижу.

 

№538

Самим тепло, а меня — на мороз,

Но ведь не в этом же суть:

Откуда им знать про холод нутром —

Ты это им, Боже, забудь —

 

Мои показанья не допусти

В райское дело их, так как

Рай не дается тем, кто грустит

Или грешит — украдкой.

 

Мал ведь их грех — и, раз решив,

Что я и сама — не ропща —

Прости им — как меня простишь,

Или меня — не прощай.

 

№614.

Ты мне виднее в темноте —

Не нужно света —

Как луч, сквозь призму пролетев,

Вдруг фиолетов —

 

Ты мне виднее в толще лет —

Без лампы Дэви —

Одна искра в одной щели —

И все яснее.

 

Ты мне видней всего в земле,

Где доски — как оконца —

Горят во тьме — где свет не тлен,

Где грезят — не о солнце,

 

Где день не нужен никому,

Где темнота — светлее

Светил стоит — не как-нибудь,

А в апогее.

 

№999

Как солнцу не угаснуть,

Когда величье праздно:

Излишне ежечасно,

Где ежечасно сказан

 

Тот слог бесшумный, чьи лучи

Нам подают надежды,

И чье «Увидимся!» молчит,

Когда любовь нам: «Где же?»

 

На славе деревянной

Слагая вечный ребус,

Как звезды — безымянно —

И царственно — как небо.