Садо-мазо нашего двора

У всех людей разная высота болевого порога, и начинается эта отработка с попытки понять, какой порог у тебя лично. Ведь никто не знает, какие испытания ждут нас дальше. Если вспомнить, как активно эксплуатировалась советской пропагандой тема «гордых несгибаемых партизан» времен Великой Отечественной, как часто демонстрировался по телевизору фильм «Камо» про честного, мужественного, но явно глуповатого революционера, как любили мы Фенимора Купера с его несгибаемым Чингачгуком…

В общем, современная изнеженная молодежь может смеяться, но тема «попадания в застенки» и «невыдавания страшных тайн» казалась нам вполне актуальной. Трудно сейчас сказать, пепел каких именно Клаасов (революционеров, партизан или Чингачгука) стучал в наши сердца, но всяческие «испытания воли» были в нашем дворе необыкновенно популярны и разнообразны. От банального поочередного сования пальца в кипяток (чистая сравнительная проверка болевых порогов) до каких-то сложных и очень тщательно продуманных ритуалов у горящего за гаражами костра. К ритуалам этим допускали далеко не всех. Таинственность подготовки была настолько скрупулезной, а грозящая за разглашение тайны кара настолько жуткой, что моя в общем-то неплохая память «на всякий случай» не сохранила никаких подробностей самого действа. Чтобы случайно не выдать их врагу. Когда позже мои знакомые, учившиеся на историков и этнографов (и, видимо, проведшие свое детство не во дворах), с возмущением говорили: «Ну как это ничего толком не известно про эти элевсинские и прочие мистерии, там же тысячи человек участвовали. Кто-то же должен был проболтаться!» — я только усмехалась тихонько. Ибо понимала участников тех античных мистерий…

Кроме тайных, существовали и «публичные» испытания, зачастую смертельно опасные. Так, например, у нас во дворе стояли большой пятиэтажный дом и двухэтажный флигель. Между ними был проем метра три-четыре. С крыши флигеля в открытое окно парадной большого дома перекидывалась длинная доска шириной в ступню, украденная на стройке, и на высоте трех этажей по ней шли мальчики и девочки от восьми до пятнадцати лет (внизу валялись доски с гвоздями, ломаные ящики и арматура)… Надо сказать, что даже в самый последний момент, уже на крыше флигеля, перед вступлением на доску можно было отказаться. Никаких санкций, укоров, насмешек за этим не следовало. Старшие очень за этим следили (видимо, осознавая какую-то свою ответственность за происходящее). Зато прошедших по доске истово приветствовали на обеих сторонах. Маленьким доставалось больше похвал, но теперь я понимаю, что старшие рисковали неизмеримо больше: они были тяжелее, и доска под ними прогибалась просто ужасно! Очень хочется соврать и даже описать свои победные чувства, но попробую быть честной: по этой доске я так и не ходила. Несколько раз примеривалась, но так и не решилась — у меня не очень хорошая координация, я и с бревна в ручей часто падаю, а уж тут-то…

Зато второе публичное испытание (прыжки с гаражей на кучу песка, высота — приблизительно второй этаж) я выдержала с честью. Когда друзья приволокли меня домой с вывихнутой лодыжкой, бабушка долго допытывалась: «Ну зачем ты это сделала?! Тебя кто-то заставил? Может быть, столкнул? Скажи, не бойся, я разберусь, мало ему не покажется!» — «Я сама!» — отвечала я в сотый раз. «Да не может нормальный человек сам просто так с крыши сигануть!» — злилась бабушка (происхождением из столбовых дворян, решительно не имевшая дворового детства). «Надежда, оставь ее в покое!» — требовал дедушка (из саратовского пролетариата, «выдвиженец», рос на улице и с крыш, «чтобы доказать», наверняка прыгал).

Эти истории я периодически вспоминаю. Несколько раз за последние годы ко мне на прием приходили тетеньки и жаловались на вполне уже взрослых сыновей, которые вдруг начинают прыгать с мостов вниз головой на резинке, как-то очень рискованно ездить на каком-нибудь виде современного транспорта и т. д. и т. п. Мамами это обычно воспринимается как помешательство или как следствие какой-то очень серьезной психологической травмы. Если юношей удается привести ко мне, я обязательно спрашиваю, был ли в их дворовом детстве период «испытания воли». Ответ всегда отрицательный.

Тему садистской «расчлененки» члены клуба уже не раз озвучивали в комментариях к предыдущим материалам о «нашем дворе». Скажем наконец-то и об этом. Хотя садистские куплеты в массовом масштабе появились как раз на моих глазах, эту тему открывали и прежде. Моя дворовая подружка (нежное создание крошечного роста) очень любила брать в библиотеке и читать документальные (!) книжки о зверствах фашистов. Я этого решительно не понимала и даже пыталась возмущаться. Подружка опускала глаза. Большинство из нас были читающими детьми. Книжки были «на всех». Фильмы в кинотеатре «Призыв» тоже смотрели все вместе. Сцены с привязанными к чему-нибудь и истязаемыми героями пользовались большой популярностью (я была чуть ли не единственной, кто закрывал глаза, причем подружка презирала меня «за слабость». В «Молодой гвардии», которую проходили в школе, я так никогда и не прочла конец. Некоторые, я знаю доподлинно, наоборот, читали только его). Но именно «садистские стишки» оказались идеальной формой — они сполна раскрывали тему и одновременно «снижали» ее за счет своей принадлежности к смеховой культуре. Позже они у нас исполнялись под гитару на вариации мотива «Похоронного марша», что еще усиливало эффект.

Животных в нашем дворе не мучили. Отчасти потому, что боялись меня. Впрочем, правильнее будет сказать не «боялись», а уважали как фанатика идеи. Я в детстве была довольно равнодушна к людям и их чувствам, но за права животных сражалась отчаянно. Попытки помучать кошку, залить расплавленным варом гнездо земляных муравьев и даже просто оторвать крылья мухе вызывали с моей стороны бешеную и явно выходящую за границы нормы реакцию, с которой никому сталкиваться не хотелось. Если же меня не было, добросердечные девчонки пугали мальчишек: «А вот мы Катьке скажем!»

Надо сказать, что годам к 11-12 мы уже очень хорошо понимали, что садизм (происхождения слова мы не знали, но само слово употребляли правильно) бывает не только физического толка. «Моральную» разновидность тоже отрабатывали. Например, почти случайно выбирали жертву и начинали писать ей оскорбительные записки. Жертва, естественно, не понимала, что происходит, начинала метаться, совершать какие-то глупости, обращалась за помощью (зачастую именно к обидчикам). Все это подробно и с наслаждением обсуждалось. Теперь подобные эпизоды вспоминаются со стыдом. Многим из нас они послужили уроком на всю жизнь — ведь это были чистые модели, которые легко припомнить, читая и некоторые дискуссии в интернете.

Пожалуй, самым интересным во всем этом было наше отношение к данному аспекту дворовой субкультуры. А оно было таким: мы доподлинно знали (sic!), что все вышеописанное почему-то нужно для нашего взросления, но так же твердо знали и то, что эта область относится к «тайной», внутренней жизни нашего двора, представляя собой ее «неприличную» часть. Обсуждать это со взрослыми считалось решительно неуместным, а если последствия были видны невооруженным глазом (например, ожоги у меня на руках), следовало врать. Более того, мы отчетливо понимали «временный» характер происходящего. Шестнадцатилетний пэтэушник, уже ушедший от дворовых игр, вполне мог сказать мне, семикласснице, добродушно усмехаясь: «Так это когда было! Это было еще тогда, когда я, помнишь, кошку мучил, а ты на меня с арматуриной кидалась…»

Интересно, как обстоят дела с этим этапом взросления теперь, когда данный аспект жизни, с картинками и пояснениями, доступен в интернете человеку любого возраста в любое время дня и ночи? Может быть, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что он (как и прохождение подросткового кризиса) сильно растягивается во времени. А каковы могут быть последствия этого «растяжения»?