Максим Кантор: Доля дачника

Сидим мы у Дианы, кушаем камберлендские сосиски (не путать с кентервильскими привидениями), а Мэлвин разворачивает газету и тычет мне в нос картинку. На картинке пухлогубая блондинка гладит сенбернара, сидя на пороге большого дома. И подпись: «Известная мисс Пупкина, дочь российского нефтяника Пупкина, любит приезжать в свой лондонский особняк». В Лондоне у юной Пупкиной дел полно: она посвятила себя дизайну, а также любит пройтись по ресторанам. «Люблю запросто, не афишируя себя, пройтись по лондонским ресторанам», — делится секретами Пупкина. «Какую кухню предпочитает мисс Пупкина?» — волнуется журналист. «Отдаю предпочтение стилю фьюжн», — объясняет барышня. В газете Sun на пятой странице всегда можно найти фотографию особняка, приобретенного прогрессивным русским бандитом, или женой московского чиновника, или отечественным правозащитником. Ни Мэлу, ни Колину, ни мне эти картинки категорически не нравятся. Мы смотрим на них и бранимся.

Если вдуматься, ну что мне сделала Пупкина? Почему ее задорное лицо вызывает у меня неприязнь? Отчего не могу я ей простить сенбернара и стиль фьюжн? Видимо, коммунистическая мораль впиталась столь глубоко в организм, что, несмотря на убедительные разоблачения коварства основоположников, я не могу в полной мере восторгаться капиталистами и их чадами.

Знаю сам, что неправ! Сам понимаю, что косность и мракобесие —  не любить юных принцесс отечественного капитализма. А вот поди ж ты, лезет из меня звериная советская закваска. Говорю себе: ты неправ, опомнись! Возлюби Пупкину! А не получается! Так вот и копится народный гнев, думаю я. Смотрят люди русские на фото юной Пупкиной, страдают, переживают, читают роман Толстого «Воскресение», а потом в один злосчастный день берутся за вилы. И невдомек варварам, что, потерпи они каких-нибудь полтораста лет, пришли бы новые, просвещенные Пупкины, которые обязательно дали бы каждому недовольному по трехкомнатной квартире. Но нет, не понимает дикарь, ярится на фото в газете!

И главное, почему такие же точно картинки, но с благостными физиономиями английских домовладельцев, не вызывают гнева? Мы с Мэлвином хладнокровно разглядываем интерьеры в усадьбах английских лордов, и желание подпалить недвижимость не возникает. Помнится, мы два месяца подряд читали репортажи о том, как Бекхэмы (футболист и его жена-певица) обустраивают свой новый особняк, пятый по счету, но никакого классового протеста не обнаружилось. Или вот статейка о продюсере из Ливерпуля, который купил палаццо в Италии, — и опять ноль эмоций. Посмеялись и снова принялись за невкусные сосиски. Почему так? Оттого ли, что своему можно простить больше, чем чужому? Или впрямь английские богатеи ведут себя пристойнее?

Лишь однажды Колин возмутился поведением богача английского подданства. Было так: мы просматривали газеты и наткнулись на опус художника Херста, рекламируемый компанией «Саатчи и Саатчи». Речь шла об очередной акуле, распиленной пополам, кстати, тут же сообщались и цифры, почем произведение продано. Обычно сдержанный Колин внезапно сделался злобен, лицо его исказилось.

— Я бы самого этого Чарльза Саатчи распилил пополам, — заявил Колин, — и засунул бы половинки в аквариум.

Он помолчал, разрезал пополам сосиску, поглядел на две розовых половинки  и добавил:

— Вот так бы я и его разрезал. И плавали бы в растворе две половинки сэра Чарльза. Неплохо, а? И я написал бы на этикетке: «Саатчи — и Саатчи».

И Колин засмеялся своей жестокой шутке.

— И в галерее бы показал. Пусть люди смотрят.

— А что? Верно, Саатчи и Саатчи! — Мэл насадил на две вилки половинки сосиски и стал вертеть вилками в воздухе. — Саатчи и Саатчи! Ха! Вот потеха! — и Мэл захохотал тоже.

Хорошо, что Чарльз Саатчи не случился в ту пору в харчевне у Дианы в Брикстоне. Ему могло не поздоровиться.

Вообще, есть в англичанах этакая спонтанная жестокость. Говорят про их «сдержанность», только не добавляют, что сдержанность не мешала им потрошить Африку и бомбить немецкие города до состояния щебня. В тех же самых газетах, где про русских воротил, там же вы найдете и описание типичного английского преступления. Полагаете, это борьба за наследство, как то описано в новеллах Агаты Кристи? А вот и нет, все гораздо проще. Вообразите типовой английский коттедж: низкий домик, маленькие окошки, тесная кухонька, плющ вьется по кирпичной стене — от канализационной трубы аккурат до мусорного бака все увито плющом. Словом, рай. Шиповник цветет под окном, жужжит шмель, жена жарит печенку, муж пьет какао и газету читает — и вдруг муж вскакивает, хватает топорик для разделки мяса и хвать жену в темя! Хрясть! Хрясть! Голова несчастной разваливается пополам, как спелая тыква. А потом и сам убийца падает, корчится: оказывается, жена ему в какао стрихнину насыпала. Почему? Зачем? Следствие заходит в тупик. Нет никаких внятных объяснений содеянному. Просто вот так, вдруг, ни с того ни с сего выплескивается агрессия: жили 30 лет вместе, а потом друг дружку порешили. И поверьте, это типичный случай: каждую неделю кого-нибудь утюгом тюкнут или ножницами пырнут — то в Саутгемптоне, то в Ньюкасле. Впрочем, в скучной дачной местности до чего только не додумаешься.

Но, возможно, дело еще и в национальном характере. С моей точки зрения, нация, произведшая крикунов рок-музыкантов, должна давать выход страстям и на бытовом уровне. Страсти в каждом бурлят, вот один по сцене скачет с микрофоном, а другой хватается за кухонный топорик.

Мои наблюдения говорят следующее: в русском человеке раздражение копится долго, а в британце ярость вспыхивает сама собой. Русскому надобно осознать правоту Толстого, принять логику Ленина, пережить голод и холод. А британец молчит, какао пьет, ничего, кроме газеты Sun, никогда не читает, а потом раз — и голову Карлу Стюарту оттяпает! Может быть, именно это английское свойство спонтанно приходить в бешенство и кромсать все живое окрест и является гарантией хваленой британской свободы? Недаром Сталин поднял тост за долготерпение русского народа. Ох, знал тиран, за что пить!

Иногда ребята в Брикстоне просят рассказать что-нибудь из русской истории. Мы устраиваемся так: Мэл сидит, склонившись над рисунком (по вечерам, когда работа кончается, он рисует котов), Колин наливает стакан вина и садится в кресло, а Меган с чашкой чая бродит по комнате. Мэл сидит к нам спиной, мы видим, как движется его рука, это он рисует шерстинки у кота. Волосок к волоску, каждый волосок внимательно вычерчен. Мэл рисует котов, а я описываю события в России, предшествовавшие Первой мировой, голод, стачки, погромы, Октябрьскую революцию, гражданскую войну, сталинский террор и так далее. Ребятам интересно.

— Stalin was bloody bastard, — сообщает Мэл через плечо и, чирк-чирк, котику в хвостик волоски рисует.

— Да, — говорю, — bastard.

— Убивал людей, fucking son of bitch! — и котику усик выделывает.

По затылку Мэла видно, что ему самому нравится рисунок.

— В России всегда друг друга убивали. Но при Сталине больше, чем обычно.

— Это Сталин устроил fucking revolution?

— Как может один человек устроить революцию? Страна больная, вот и вышла революция.

— И богатые уехали?

— Почти все.

— Без богатых хуже стало?

— Появилась партийная номенклатура.

— Fucking communists! А сегодня кто правит?

— Новые богатые. Ты сам видел в газете.

— Думаешь, новая революция будет? — чирк-чирк, котику волоски рисует.

— Вряд ли.

— Bloody hell! У вас интересная история, Макс!

— У англичан что, неинтересная?

И мы говорим о Вильгельме Завоевателе, об Иоанне Безземельном, Уоте Тайлере, Кромвеле и так далее. Мэл отрицает всякое сходство с российскими драмами.

— Знаешь, в чем разница, Макс? Мы никогда не эмигрировали. Зачем из дома уезжать? А bloody Russians живут как цыгане.  Рушен живут везде: в Америке, в Париже, в Израиле. У нас в Лондоне 300 тысяч русских.

— Это верно, — говорю я.

— Вот и говорю, интересная история. Сами в своей стране жить не можете. Плохо вам у себя дома.

— Почему, — говорю, — некоторые у нас хорошо живут.

— Скажи, Макс, — задает Мэлвин вопрос, — а кому на Руси жить хорошо?

То есть он спросил, конечно, не буквально как поэт Некрасов, сказано было по-английски, но перевод именно такой.

— Как это, кому хорошо живется? Богатым хорошо. А у вас разве не так?

— Ты не понял, mate! Как ваши богатые называются? Вы их как называете?

И я задумался, не знал, что ответить. Ведь должно же быть название у правящего класса. Сказать «демократы» — выйдет не вполне точно. Они, может, и демократы, но не в этом их основная особенность. «Номенклатура» — тоже неточно. Это все-таки не номенклатура, хотя и похоже.

Не так давно этот же вопрос я обсуждал с другом детства, богачом и воротилой Серегой Востриковым. Мы сидели с ним в Москве, в ресторанчике «Буратино», и я спросил Серегу:

— Ты чем занимаешься?

— Я дилмейкер, — сказал Серега, — дела всякие устраиваю.

И действительно, Серега заседает в трех комиссиях и рулит четырьмя фондами. У него кортеж из двух джипов с охраной, а его особняк я уже как-то описывал. Здание поменьше Большого академического театра, но незначительно.

— Вот ты, кстати, и определи, кто мы такие! — сказал мне Серега. — Очень это востребованный вопрос. Для социальной политики необходимо обозначить передовой класс. Ну, скажи, кто мы?

— Кто это — мы?

— Ну, все мы! — и жест рукой в сторону соседнего столика.

А из-за соседнего столика как раз поднялся грузный мужчина, приблизился.

— Слушай, Серж, — сказал грузный, — закон мы протолкнули, но на меня Миша Казанский наехал.

Мне показалось, что слово «казанский» не являлось фамилией.

— Несерьезно, — сказал Серега, — мне десять лет назад уже грозились, что Миша меня заказал, а видишь, обошлось. Мишаня — адекватный человек.

— Знаю, фуфло гонят. Просто у нас с Мишей дома по Рублевке конкретно рядом. Неудобно получается.

И я представил себе, как идет грузный человек по своему дачному участку, направляется, допустим, в баню. Мирный летний денек, белки скачут по рублевским соснам, а за забором хищный сосед вострит топор. Ну и жизнь у них, подумал я. И, кстати, у кого это — у них?

Когда Мэлвин задал некрасовский вопрос, я вернулся к разговору с Серегой Востриковым, и мне захотелось ответить. Это ведь важно — дать явлению имя.

Возможно, наши сегодняшние вельможи — современные бояре? Был даже термин такой «семибанкирщина» — наподобие термина «семибоярщина». Однако класс бояр — это родоплеменная знать, потомственные феодалы. Наши богатеи явно не бояре, хотя крепостное право в нашей стране присутствует. Соблазнительно сказать, что возникла новая аристократия, новые дворяне. Дворяне произошли из опричников и офицерства — это жалованный статус. Дворяне и дворня — понятия однокоренные, это царская челядь. Многие из дворян помнили армейское происхождение и отстаивали дворянскую (офицерскую, солдатскую) честь. Нет, и на дворян современный правящий класс не похож: какая у них честь? Купечество, может быть? Торговый люд? Тоже нет, пожалуй. Они ведь редко что производят, другим заняты. Капиталисты? Однако ни Серега, ни его грузный приятель, ни многие иные сильные мира сего не буквально капиталисты. Они не с капиталами имеют дело, но с людьми, коими управляют. Чиновники? Но не этим одним объясняется их достаток; если они и чиновники, то не о государстве радеют в первую очередь. Нэпманы? Новая экономическая политика была введена на время, подчинялась замыслу политиков, и срок ее был ограничен. Нет, не на час пришли править наши современные властители, и нет над ними власти.

Затем пришел термин «процентщики». Они ведь все менеджеры, живут на проценты с договорного дела. Но нет, и это не точно. Хотя кредиты и играют роль в экономике, а «старуха-процентщица» просится в родню, но все же термин «процентщики» мелковат. При чем тут ломбард? Это ведь процент со всей страны, дело серьезное.

Тогда уж наместники, местоблюстители. Их поставили взимать дань с населения. Или так — сборщики дани. Это словосочетание напомнило о татарском оброке. Баскаки, может быть? И это слово тоже неточное. Слово не описывает характер класса, его пристрастия, его особенности. Чем эти люди характерны, что они любят больше всего? Что является для них целью жизни?

Для коммунистов целью является, очевидно, коммунизм, для фашистов — фашизм, для республиканцев — республика. А для нового правящего класса России что в подлунном мире главное? Каков их идеал?

И ответ прост. Самое главное для них — это дача. Дача воплощает мечты, служит итогом усилий, являет миру лицо хозяина. Роскошный коттедж. Вольготная жизнь в огромной усадьбе. Заслуженный покой на свежем воздухе. Это и есть то, к чему все стремятся.

И самый точный термин для обозначения современного правящего класса — дачники. Именно дачники сегодня правят Россией. И кстати, происхождение данного класса (из мещан, из тех, кто описан в горьковской пьесе «Дачники», в чеховских рассказах) совершенно подтверждает название. Помимо прочего, дача в России — это такой очевидный антисобор, программная антиобщина. После большевистской коллективизации истории должна была последовать приватизация истории, вот она и произошла, она и воплотилась в подмосковной даче.

И если задаться вопросом: а что же было построено за 25 лет реформ и кардинальных перемен? Возвели больницы? Школы? Университеты? Построили приюты? В чем воплотилась страсть к свободе? В новых книгах, симфониях, картинах? В чем сказался дерзновенный гений преобразователей? В новых заводах и фабриках? В небывалых изобретениях, выпестованных учеными? В научных открытиях?

Да нет же. Ничего этого не случилось. Зато дачи построили. И какие!

Некогда спартанский царь Агесилай, которого спросили об укреплениях Спарты, указал на своих сограждан и произнес: «Вот стены города». Равным образом современный правитель России может указать на коттеджи по Рублевскому шоссе и воскликнуть: «Вот люди города!» — именно в дачах и воплотился гражданский дух, перемены и идеалы нового общества.

Дачники! Страной правят дачники! И как же удивительно сегодня звучит рекомендация Просвещения «возделывать свой сад». Вот они и возделывают сад. Именно это ставит дачникам в упрек варварское население России: дескать, «пятилетних планов» для всей страны не имеют, а садовую делянку окучивают. Они и страну-то делят, как садовый участок.

Я сказал свое определение Мэлвину.

— Дачники? — он был поражен. — Они просто дачники? Summer residents?

— Ну да, — сказал я, — дачники.

— И живут всегда на дачах?

— Стараются, — сказал я, — и у вас, в Англии, тоже дачи строят.

— На Бишоп-авеню в Хэмпстеде строят, — подтвердил злопамятный Колин.

— Bloody hell! Живут на дачах! Это же опасно! I tell you! — Мэлвин возбудился. — В коттеджах чего только не творится! Вот недавно у нас в Гримсби один сосед другого пополам распилил. Ручной пилой.

— Прямо пополам? — заинтересовался Колин. Он, видимо, не забыл своих намерений касательно Саатчи.

— Just like that! На две половины распилил! На дачах люди с ума сходят. Убивают друг друга из-за пустяка. You got me?

И я подумал, что пятилетний план России не нужен.