Андрей Наврозов: Таксометр-совесть

На северо-западе Англии таксист убил 12 человек и ранил еще 25, перед тем как покончить с собой. Деррик Берд устроил стрельбу в нескольких городах одного из самых популярных туристических мест Великобритании — Озерного края, в 560 км от Лондона. Первой жертвой 52-летнего таксиста стал его брат-близнец Дэвид. Берд также застрелил семейного адвоката и приятеля-таксиста. Причиной массового убийства, наиболее крупного в Великобритании за несколько десятилетий, могла стать семейная ссора. Чтобы проверить эту гипотезу, Андрей Наврозов, штатный спиритуалист проекта «Сноб», вызвал дух самоубийцы с того света.

Я вам расскажу, когда в жизни я был по-настоящему счастлив. Когда на стоянке засовывал дуло в такси этого ублюдка Терри Кеннеди. Моего старого приятеля, видите ли. Товарища!  Вам бы таких дружков да таких коллег, как у меня, да такую же деликатную семейку для ровного счета, так вы б еще полгорода пристрелили.  Ну и, конечно, когда в первый раз был с Хани. Тогда я тоже был счастлив, причем Терри и все остальные выродки из нашей компании это сразу поняли. Да, тогда в Таиланде я был счастлив, потому что видел, как они мне завидуют. А завидовали мне они, потому что видели, как я был счастлив.

И этой их зависти у меня вовек не отнять, думал я. Что бы у меня с этой девушкой ни получилось, а конечно, я знал и тогда, что никогда и ничего у нас с Хани не выйдет, в тот вечер они мне завидовали, как проигравшие выигравшему, ненавидели меня, как неудачники по жизни, боготворили меня, как безусые подростки. А ведь это лучше, чем деньги в банке! Надежней, потому что чувства никому отобрать не по силам — ни налоговым властям, ни крючкотворам-юристам, ни вооруженным до зубов ментам.

Да, я знал, что у меня с ней ничего не выйдет, но все равно я на нее поставил. Баснословный выигрыш, который в первый вечер принесла мне эта темная лошадка, привязал меня на все времена. Устоять, удержаться, выйти из игры с тех пор стало не по силам, хоть и было ясно, что рано или поздно она меня кинет, моя круглолицая подруга-удача. Ну и что, помню, говорил я себе. Так и жизнь! Ведь знаешь, что умрешь, знаешь точно, что каждый прожитый день на день приближает тебя к смерти, а все равно живешь, живешь себе и усом не ведешь.

Обида и удача — вот, оказывается, гремучая смесь! Когда обида — пожизненная, а удача налетает, как торнадо, переворачивая своего избранника вверх тормашками, подкидывая счастливца в воздух, показывая ему горизонты мира, о величии которого он и не подозревал. Вкусил запретный плод? Ширнулся этой дрянью? Почувствовал на себе горячее солнце человеческой зависти? Назад тебе путь заказан, бедняк везучий!

Так и со мной. Видели бы вы, как они надо мной измывались, эти ублюдки, когда Хани мне отписала. «Дорогой Джон» — так назывались такие письма во времена Второй мировой. За неделю до этого я ей послал тысячу фунтов, для Абрамовеца, белорусского владельца «Челси», может, не бог весть какой капитал, но для меня, провинциального оператора, сумма значительная. Пару лет тому назад занесло тут меня к одной нашей районной Мессалине, так вот, вечерок с ней обошелся мне в 30 фунтов. А тыща — это не 30, что у нас, что в Таиланде. Тыща — это большие деньги.

Но не в этом дело. Плевал я на них, на эти большие деньги. Я вообще, если желаете знать, деньги всю жизнь ненавижу. «Бинго! — сказал как-то раз мне один из наших ублюдков. — Поэтому у тебя их и нет, Деррик!» Сказать что-то ему в ответ я сразу как-то не нашелся, потом весь день мучался. Только когда я в него наконец пальнул, из двустволочки-то, тогда меня так и озарило. «А ты, дескать, — надо было ему ответить, — жизнь ненавидишь, Гарри. Поэтому у тебя ее и нет! Бинго!»

У Гарри и денежки водились, и девушки к нему сами клеились. Регби! Чуть ли не профессиональный игрок! Гордость Кумбрии! Восходящая звезда Озерного края! Однажды я проезжал мимо их дома, было часов шесть утра, и как сейчас помню, девушка во дворе, хорошенькая такая, ничего не скажешь, блондиночка, только на мой вкус чуток худовата… Одним словом, совсем босая, туфли в руке, краска на мордашке вся от слез размазана, ясно, что поругались, так я сразу ее пожалел, еду себе и думаю: «У-у-у, ублюдок! Дождешься ты у меня, спортсмен лысый! Отольются волку овечьи слезки!»

Как он с ними обращался-то, с этими девушками? С денежками-то у него все было в порядке, о денежках Гарри заботился, их-то он любил. Я о девушках, понимаете? Так вот, почему я и говорю, он ненавидел жизнь. Жизнь и женщин, потому что, если хорошенько разобраться, в конце концов выходит, что это одно и то же. Как в материнской утробе, так и потом, когда откуда ни возьмись у мужика одиннадцатый размер ботинок. Только если никого и ничего не любишь, кроме наличности, можно себя вести, как все эти Гарри на белом свете. А девушкам, причем в этом и есть главная несправедливость, самим девушкам хоть бы хны. Разве так честно? Ну скажите! Ну чего вы молчите? Разве честно?

А что всем этим ублюдкам до несправедливости? Она с них как с гуся вода, помню, еще в школе так было. Отряхнутся и дальше пойдут. Мне братан мой, подколодная змея эта, всегда не докладывал сыра в бутерброд, когда мать нам разрешала делать «пахарей» на обед в перемене, а кроме сыра там что, там и нет ничего в этом «пахаре», хлеб один, даже масла нет сливочного. Так я матери жаловался, а мерзавец делал большие глаза и врал напропалую: «Мы близнецы, мам! У нас всегда все поровну!»

А денежки мои они, между прочим, тоже зажилили. Не буду вас утомлять всей этой историей, но неправда это, что один близнец — одаренный вкладчик, терпеливая свинья-копилка, талантливый жмот, а другой — самая последняя размазня, обыкновенный простофиля, безответственный транжир. Такого не бывает! Так вот, объясняю, Дэвиду помогали. Ему потакали. Его покрывали. Они с самого начала были все заодно, и не то что с самого начала против меня, но как будто меня и не было. Будто я с самого начала пустое место.

Ну а я пустым местом себя не чувствовал, хотя, признаться, иногда мне казалось, что я принадлежу к иной расе, чем они с отцом, к другому роду человеческому. Вроде как они — марсиане, а я — англичанин. Родного отца, кстати, я так и не научился звать «батя». С детства обращался к нему как к соседу, значит, по имени. Смешно, что именно от него мне достались и винтовка, и дробовик!

Мать я по-своему люблю, жалею, мы часто вместе пьем чай, я к ней хожу, чтобы она не чувствовала себя одинокой, но, если честно, то и она — ну, марсианка она, и все! Иначе как можно всю жизнь прожить в глухоте? Не слышать, что все вокруг лгут, не понимать, что их связывает, как бревна в плот у нас на озере, круговая порука вранья, что ее сын Деррик — пустое место только потому, что не говорит неправды?

Так и сидим мы с ней по воскресеньям за чаем и хлебом с маслом, сидим и молчим. Объяви я в один прекрасный день, что коллеги по парку вот уж который год уводят у меня клиентов, вы думаете, она поверит? «Вечно ты все выдумываешь, Деррик». А скажи я ей, что Дэвид заиграл мою долю отцовского завещания, что наш семейный юрист сговорился с налоговым ведомством, чтобы посадить меня в тюрьму за невыплаты, или что старший братец Брайан изменяет жене с кем попало, — так она и вовсе притворится, что не слышала: «Вот еще абрикосовый джем, Деррик».

Как все это было тяжело, и как становилось тяжелее с каждым проходящим днем. На той неделе, когда я, наконец, решился взять судьбу в свои руки — да, на пятьдесят третьем году жизни, но все равно, лучше поздно, чем никогда, согласитесь, — клянусь вам, я почувствовал несказанное облегчение. Когда я застрелил Дэвида, это было — как бы получше объяснить — словно мне вскрыли застарелый фурункул, понимаете? И с каждым патроном, разряженным в одного из преследовавших меня сызмальства ублюдков, я чувствовал себя все здоровее и здоровее — психически здоровее, я имею в виду.

Жалко, Хани была далеко. Застрели я Хани первой, в остальных, мне кажется, не было бы нужды. Я любил ее, как я любил их всех — всех моих жлобов-соседей, ублюдков-друзей и ворюг-родственников, — как я любил их в детстве, когда еще не понимал что к чему. А она меня обманула, причем точно так же, как меня обманули они — не скрывая обмана, не отворачиваясь от жертвы, не стыдясь своего преступления — как марсианка, как человек, принадлежащий к иной моральной расе.

Да, точно. Застрели я Хани, в смерти остальных отпала бы необходимость. Ну, кроме моей собственной смерти, естественно.