Виталий Комар присоединился к клубу «Сноб»

«Никто не может быть уверен в том, что он не сноб, поскольку такая высокомерная уверенность сама по себе уже снобизм». Что для вас «сноб»?

Я думаю, что сноб не делает отличий в интонации при подходе к собеседнику. Сноб ни в коем случае не хамелеон, а должен равно разговаривать. Как в свое время русские аристократы в эмиграции гордились тем, что одинаково говорили и с таксистом, и друг с другом. Вот этого лицемерия, двойного стандарта они не то чтобы избегали, но просто не употребляли... психологическую интонацию, которая предполагает отношение к собеседнику свысока или, наоборот, снизу.

Расскажите о самом удачном проекте в вашей жизни.

Почему вам так важно было создать течение?

Я думаю… я думаю, это чувство ужасного одиночества и изолированности, которое я испытывал в эти годы. Вы знаете, все-таки эта цензура и этот контроль советский, он определял поведение. Я, например, очень редко свободно разговаривал, даже в кругу друзей. Потому что меня родители учили: «Пожалуйста, не скажи в школе то, что ты сейчас иногда слышишь в доме, потому что мы можем все пострадать». И я думаю, стремление к течению — это было стремление к общению, стремление преодолеть это ужасное одиночество, депрессирующее.

Вам все-таки удалось создать свое направление.

Да, нам с Аликом Меламидом удалось создать в начале 70-х то, что в 1972 году мы назвали соц-артом. И к соц-арту, действительно, примкнули очень многие.

То, что вы расстались с Меламидом и начали заниматься собственным проектом, — это что, уход от течения, то есть, наоборот, теперь у вас стремление к одиночеству?

Вы очень правильно поставили вопрос. Но я не думаю, что я перестал работать в соавторстве, просто я стал понимать соавторство гораздо шире. И вдобавок я понял одну возможность, которую ни Алик, ни я не использовали, — это развитие индивидуальных направлений. Это как бы вторая жизнь. То есть, конечно, потом вы понимаете, что невозможно прожить вторую жизнь, вы все равно продолжаете то, что вы делаете, но и я, и Алик испытали огромное облегчение, когда стали делать индивидуальные работы.

Что значит «шире понимать соавторство»?

Я думаю, что вообще все наше общество существует благодаря соавторству. Мы должны учиться этому. Вот как у водопоя звери не трогают друг друга, тигр не пытается перегрызть горло лани, если они все вместе пришли к водопою. Вот наша планета — это водопой, мировая культура — это водопой, и не надо грызть друг другу горло. Надо сосуществовать, быть в соавторстве друг с другом, и с прошлым, и с будущим.

Каким проектом вы занимаетесь сейчас?

Последний мой проект — это развитие соц-арта, поиск его концептуальных связей с символизмом. Он возник потому, что я стал по-другому смотреть на мирное сосуществование разных идей, в частности духовных. Кто-то называет Бога Буддой, кто-то называет это научным законом природы, но и то и другое в равной степени таинственно. И почему из-за терминологических расхождений нужно обязательно устраивать кровавые столкновения?

Я думаю, что визуальный язык может смягчить эту трагедию на уровне создания некого визуального символа, подобного букету, где мы видим символы разных вер, разных духовных концепций, но не в кровавом конфликте, а как бы сосуществующих каждый на своей территории. Конечно, ни в коем случае не смешивать, конечно, ведь это хорошая традиция: дети наследуют веру своих родителей. Но я пытаюсь найти символы, которые были бы понятны людям разных духовных убеждений.

А почему вы живете там, где живете?

Сначала я приехал в Иерусалим и прожил там год. Но потом в связи с выставкой я попал в Большое яблоко, в Нью-Йорк, и понял, что художник должен жить здесь. Тогда это был центр искусства. Сейчас центр искусства на карте стал грушевидным, потому что теперь в искусстве сдвоенный центр — Нью-Йорк и Лондон.

Вы чувствуете себя русским художником?

Вам помогло или помешало то, что вы выросли в России?

Я думаю, мне это помогло безусловно. Безусловно! Россия во многом страна уникальная, и, как сказал Чаадаев, может быть, миссия России — стать уроком человечеству. И я думаю, то, что произошло после 1905 года, 1917 года, — это стало большим уроком для всего человечества. Очень важным уроком.

А как бы вы хотели, чтобы относились к людям из России в Америке?

Естественно, все мечтают, чтобы их любили. На моих глазах менялось отношение к людям из России. Не важно, это русский еврей или русский художник, или русский еврей-художник, как я себя считаю. Но главное, я помню, что к нам относились как к героям. И вообще, к России относились как к героической стране. Это не значит, что все были наивные, сочувствующие коммунистам либералы, нет-нет. Они понимали, что русские люди страдают, что там цензура, ГУЛАГ. Но русские люди — альтруисты, они живут для будущих поколений. Вот коммунизм — это попытка построить рай на земле. Это как бы альтруизм, самопожертвование. Так они понимали это.

Когда это отношение стало меняться?

Я думаю, это начало меняться в момент слияния криминальных элементов в эмиграции, за границей и в России. Например, появилось такое выражение «русская мафия». Очень много деловых людей, которые приезжали в Россию, возвращались и констатировали тот факт, что нельзя заключать договоры, подписывать бумаги, контракты: люди легко их нарушали. То есть представление о деловой этике за время советской власти исчезло.

Сейчас как-то ситуация улучшилась?

Не думаю, что в России изменения произошли в деловой этике. На моем личном опыте я этого не встречал. Ну, а на бытовом уровне я чувствую, что люди стали свободны, что молодые люди больше знают о современном мире. Но на улице, например, последний раз, когда я был в России, я встречал огромное количество хаоса, недоброжелательных взглядов. Я не хочу критиковать, но мне кажется, проблема одна. Многие люди сегодня хотят вести активный образ жизни, но активность они понимают как агрессивность. Когда мы поймем, что не только агрессивность есть способ активного образа жизни, многое изменится, очень многое изменится. 

Можете ли вы назвать три самых своих ценных ценности? 

Это сложный вопрос. Три — это действительно магическое число. Мы живем в трехмерном мире. Три основных цвета существует — желтый, синий, красный, все остальное — смеси этих цветов. Три времени — прошлое, настоящее и будущее. Три — это простейшая семья, первый шаг семьи. Стол на трех ножках не качается. Фрейд считал, что три — это количество частей мужских и женских гениталий, это чисто фрейдистское объяснение. Оно также ведет нас к тому, что три — это таинственное число. И именно поэтому мне трудно все-таки выделить три моих убеждения.

А одно?