Андрей Наврозов. История простая: писатель один, а критиков — стая
«Город, в котором я живу: Бристоль. День рождения: 20 апреля 1947 г. Профессия: сочинитель. Вуз: Киевское высшее общевойсковое командное дважды Краснознаменное училище им. Фрунзе, Военно-дипломатическая академия Советской Армии. Семья: жена, дочь, сын, внуки. Интересы: История начального периода Второй мировой войны».
На свете есть наконец форум, где Виктор Суворов может говорить — о себе и о других — без того, чтобы его слова извратили, переиначили и переврали, и этот форум — здесь. На прошлой неделе легендарный историк Второй мировой войны стал участником проекта «Сноб».
Однажды поздним летом в конце 80-х Себастьян Фолкс, в ту пору начинающий писатель и литературный редактор недавно основанной в Лондоне газеты The Independent, прислал мне на рецензию новую книгу. «Спецназ» Суворова я прочел одним духом, а на следующий день свалился с температурой 43º. Видимо, где-то в Италии я подхватил малярию. Срок сдачи рецензии был три недели, но все это время я провел в мокрой от пота постели с галлюцинациями, причем галлюцинациями до странности приятными, похожими на предвкушение будущего счастья, а возможно, и неминуемой смерти.
Чаще всего мои видения, незабываемые и неописуемые, принимали форму рецензий на книгу, поразившую меня, как по стечению обстоятельств мне казалось, физиологически. В моем воображении я написал их, по самым скромным подсчетам, штук сорок. Одних причудливо-витиеватых хватило бы на целый школьный гербарий, но были и холодно-рациональные, и эмоционально-уравновешенные, и отвлеченно-научные. Одна другой гениальней, как, блаженно улыбаясь, я бормотал, когда мне меняли простыни, они вбирали в себя все, что я знал об истории моей родины, и извергали это наружу английским языком историков древнего Рима. Я буквально болел Суворовым.
В конце концов все-таки пришлось встать и написать рецензию, которая вышла в срок, но с ужасными, как сейчас помню, опечатками. Не скрою, что от горячечного палимпсеста минувших дней мало что осталось, но так или иначе статья получилась ударная, и я решил отправить ее литературному агенту Суворова с просьбой организовать с ним интервью. Агент ответил, что его автору, как перебежчику под неусыпным оком британской разведки, категорически запрещены любые личные встречи, но что саму статью он, конечно, ему перешлет. Как позже выяснилось, по ошибке секретарши статью он переслал вместе с письмом, содержавшим мой номер телефона. Суворов позвонил, и мы встретились.
Личность автора изумила меня не меньше, чем его книги, и с тех пор продолжает изумлять. Бывший танкист был похож на крупное зерно фасоли, знакомое мне по жизни на юге Италии, зерно, которое выглядит наиболее правдоподобно в зеленой лопатке одного из тех танков, чья история пересекается с его биографией, как неживое, бывает, переплетается с живым. Его речь, самобытная и остроумная, уползала от общих мест светского образования, извиваясь ужом и проникая в мозг собеседника за счет своей непреложной фактичности, нежели за счет той невидимой связи с авторитетами, которая столь часто опутывает наши мысли и споры паутиной откровенно вторичного. Он говорил не как историк, а как археолог, словно интересуясь вовсе не теми минами и снарядами, которые каждый из нас знает по кино, а наконечниками давно истлевших стрел или древками еще никем и не откопанных копий.
Отмахнувшись от вопросов о уже опубликованных им четырех книгах, археолог рассказал мне о предстоящей экспедиции, которая должна стать решающей в его жизни. Раскопки на поле брани Второй мировой шли полным ходом, и новое исследование, основанное на результатах этих раскопок, называлась «Ледокол революции». Книга должна была перевернуть существующее представление об истории первого в мире тоталитарного государства. Черновая машинопись с этим названием до сих пор хранится в моей библиотеке.
Прошло три года. Прочитав «Спецназ» и «Аквариум», мой отец в свою очередь опубликовал статью о Суворове — не как об историке, а как о писателе, — где сравнивал его с Чеховым. Настоящая литература, писал Лев Наврозов, для которого подобное сравнение было маловероятной оценкой, до тех пор лишь однажды примененной им к ранней повести Фридриха Горенштейна, не литературна, а откровенна, в том мандельштамовском смысле, в котором «не бумажные дести, а вести спасают людей». У писателя Суворова, как у упавшего замертво бегуна, однажды принесшего миру новость о битве при Марафоне, имелись откровения.
5 мая 1990 года «Таймс» опубликовала мою рецензию на новую книгу Суворова, только что выпущенную, к сожалению, в посредственном английском переводе издательством Hamish Hamilton. Привожу абзац статьи, которым впоследствии издательство «Новое время» украсило обложку первого российского издания «Ледокола»: «Суворов спорит с каждой книгой, с каждой статьей, с каждым фильмом, с каждой директивой НАТО, с каждым предположением британского правительства, с каждым чиновником Пентагона, с каждым академиком, с каждым коммунистом и антикоммунистом, с каждым неоконсервативным интеллектуалом, с каждой советской песней, поэмой, романом, с каждой мелодией, которые были услышаны, написаны, спеты, выпущены, исполнены за последние 50 лет. Даже за одно это следует считать его книгу самым оригинальным произведением в современной истории».
Газета в те годы была ведущей, издательство было престижным. Рецензия была в полный лист, а автор книги был описан мною как allbecrushing, «всесокрушающий» — слово, придуманное английским романтиком Сэмюелем Тейлором Кольриджем специально для того, чтобы охарактеризовать эффект Иммануила Канта на современное поэту сознание. Увы, книга не получила от издательства необходимой рекламной поддержки. Позже я узнал, что разошлось всего 800 экземпляров, а невостребованный тираж пошел под нож.
Забегая вперед, скажу, что сегодня экземпляры британского издания «Ледокола», опубликованного давно обанкротившимся Hamish Hamilton, переходят из рук в руки по интернету по цене от 600 до 1000 долларов. Добавлю, что вышедшее год спустя в издательстве Klett-Cotta немецкое издание книги разошлось в количестве 8000 экземпляров; что, когда книга вышла в Польше, потребовалось вмешательство конной полиции, дабы навести порядок в очередях у книжных магазинов; и что с начала 90-х, когда книга была наконец напечатана в России, тираж «Ледокола» перевалил за 10 миллионов. Короче говоря, за последние 20 лет Суворов стал самым востребованным историком в истории.
Несмотря на это, только в прошлом, 2009 году всего лишь одна книга Суворова, развивающая тему «Ледокола», увидела свет в английском переводе, опубликованном как The Chief Culprit («Главный зачинщик») крошечным специализированным издательством Военно-морского института США. Иными словами, с точки зрения массового англоязычного читателя, все 20 лет после выхода «Ледокола» в Англии автор позорно молчал. Молчание Суворова напоминало леденящие память молчания опальных писателей сталинской эпохи.
На других языках, между тем, из-за «Ледокола» дрались не на жизнь, а на смерть. Еще в 90-х русскоязычной газетой в Израиле был организован конкурс на самое убедительное доказательство ошибочности тезиса Суворова. С тех пор «против “Ледокола”» было опубликовано более 30 книг, а враждебные историку статьи и упоминания в прессе исчисляются десятками тысяч. Дмитрий Хмельницкий вот уже несколько лет как ведет летопись этих баталий, в которых чаще всего побежденными оказываются элементарная порядочность и школьная логика, не говоря уже об исторической истине.
Для меня Суворов «Аквариума» и «Спецназа» — интереснейший писатель в России после смерти Платонова. Но даже если он всего лишь историк, причем такой, каким я его обыкновенно представляю англоязычным друзьям — человек одной идеи, — то одна его популярность в русскоязычной стихии в сочетании с чуть ли не с тотальным остракизмом на Западе не может не привлечь внимание даже мало-мальски любопытного читателя.
Идея Суворова захватывает воображение людей, знакомых с реальностью тоталитаризма, не потому что для них важен факт, что Сталин хотел первым напасть на Гитлера и таким образом захватить всю Европу, а потому что тоталитарной России в союзе с демократическим Западом удалось этот факт от них скрыть. Причем скрыть его бесследно, как в замурованном тайнике, и не на протяжении четырех лет войны, как был скрыт, например, факт уничтожения Гитлером европейского еврейства, а на протяжении четырех поколений.
Естественно, критики Суворова напирают на «конспирологичность» его взглядов, призывая читателя к здравому смыслу. Разве возможно, что Советский Союз — не говоря уже о постсоветской России, даже если учесть, что, несмотря на «крах коммунизма», страна осталась в корне тоталитарной, — настолько определил западное восприятие истории, что ни один историк, ни российский, ни западный, не посмел за полвека и заикнуться о страшной тайне сталинского режима? Это откровенно сенсационный бред, говорят критики Суворова, ибо кроме как галлюцинациями конспиролога подобная версия истории быть не может.
В свое время газета «Нью-Йорк Таймс», в лице таких авторитетных корреспондентов, как Уолтер Дюранте, твердила то же самое и о голоде на Украине, и о сталинском терроре в Москве, и даже о немецких лагерях смерти. Боящимся прослыть конспирологами, подобно боящимся прослыть коммунистами американцам эпохи Маккарти, мерещится конспиролог «под каждой кроватью». Мода на идеи и есть наилучший способ промывания мозгов, изобретенный со времен суда над Сократом.
Читатель заметит, что я избегаю предмета по существу, почти не касаясь новейших исследований историка, и, конечно, на то есть причины. Суворов теперь среди нас. Я не критик, и говорить за него я не намерен. Но представить этого интереснейшего писателя — честь, отказаться от которой было свыше моих сил, и поэтому я решил посвятить ему эту колонку.