Катерина Мурашова: Дружба с психотерапевтом
— Простите, что отнимаю ваше время. Вы ведь работаете с детьми, а проблема во мне. Но я бы ни за что к вам не пришла, если бы не дочка…
Обаятельная женщина средних лет, с неправильными, но тонкими чертами лица, не садясь, улыбнулась мне и скомкала длинными пальцами платок, на котором я как будто бы разглядела вышитую монограмму.
— Что значит: отнимаете время? — пожала плечами я. — Это вообще-то моя работа, мне за нее деньги платят. Садитесь и рассказывайте, что случилось.
— Да ничего особенного не случилось. Все это всегда было. Но дочка в этом году перешла в новую школу, хорошую, ничего не скажу, там уроки интересные, и учителя достойные люди. Но она, бывает, ночами не спит, ест плохо, все время переживает…
— Что переживает? — не поняла я. — Переход в новую школу? Расставание со старой? Увеличение учебной нагрузки?
— Да все! — воскликнула моя посетительница и тут же потупилась. — Извините, это не ответ, я понимаю. Сейчас я все объясню. Понимаете, там все новое: правила, программы, взаимоотношения, надо спрашивать, узнавать, а дочке все неловко. Она говорит: «Ну почему они должны мне отвечать, объяснять, тратить свое время, силы? Кто я им?» Пытается что-то угадать сама, ошибается, конечно, расстраивается, переживает. Сейчас у нее в классе уже появилась девочка-приятельница, стало полегче. Но вообще-то это у нее всегда так было: в магазине ничего не спросит, позвонить по телефону и что-то узнать — огромная проблема, даже про интернет меня спрашивает: мама, если я вот там, среди взрослых людей, выскажу свое мнение, это будет ничего, нормально?
— Сколько лет дочке?
— Исполнилось четырнадцать.
— А почему вы говорите, что проблема в вас? Это вы ее воспитывали такой… неуверенной?
— Да нет, я сама такая, — просто ответила женщина. — И всегда такой была. Но я-то уж приспособилась, притерпелась, а ей, может быть, можно как-то помочь?
— Уточните, пожалуйста, — попросила я. — Что значит «такая»? Вы стеснительны? Боитесь людей? Их мнения о себе? Коммуникаций с ними?
К моему удивлению, женщина отрицательно покачала головой.
— Нет, ничего из того, что вы сказали. Мне просто все неловко. Очень боюсь обидеть кого-то, загрузить своими проблемами. Если все-таки обижаю, то переживаю потом годами. В седьмом классе оформляла свой фотоальбом и смеха ради сделала очень нетактичную надпись под фотографией одноклассницы. Одноклассница увидела ее и, разумеется, обиделась и разозлилась. Я готова была провалиться сквозь землю, уничтожила надпись, просила прощения. Девочка была из отходчивых, мы помирились через полчаса, но я помню этот эпизод тридцать лет, и даже сейчас, когда вам рассказываю, у меня мурашки по коже. Я всегда вежливо благодарила того, кто отвечает время по телефону. Мне говорили: это робот. Я верила, но все равно говорила «спасибо», потому что думала: мало ли что, вдруг именно сейчас там живой человек, а я трубку брошу… Я никогда не могла вернуть в магазин некачественный товар, что-то выяснить с чиновниками, с людьми из сферы обслуживания. Я не знаю, кого и когда нужно «благодарить», и страшно переживаю, что обижу человека, дав или, наоборот, не дав ему денег. Я до дрожи боюсь приходящих в квартиру водопроводчиков и электриков, потому что совершенно не знаю, как с ними обходиться. Когда я была маленькой, моя бабушка после работы, кроме денег, подносила им стопку водки. Когда я вспоминаю об этом, меня тошнит от ужаса. Я научилась сама чинить краны и менять розетки. Если мне нужно собрать какие-то справки, у меня поднимается температура. Правда, если все это нужно не мне лично, а кому-то другому, то мои социальные способности почему-то резко повышаются. Сейчас, отнимая ваше время рассказом о себе, я утешаю себя только тем, что, может быть, вы что-то потом посоветуете дочке…
Когда я училась на психолога, нам много рассказывали о «переносах». Частный случай переноса: психолог в проблемах клиента видит отражение своих собственных проблем и реагирует соответственно. Говорили, что это случается сплошь и рядом. Может быть, и так, но со мной это происходит крайне редко. Наверное, проблемы не совпадают. Но в тот раз…
— Да, да, — подхватила я. — А когда сам попадаешь в новое, да еще и уважаемое место, все это усиливается многократно. Когда я наконец-то поступила в университет…
— А на каком факультете вы учились? — живо заинтересовалась она. — Сначала работали, да?
— На биофаке. Я пришла туда после работы в зоопарке. Когда ходила на курсы, мне все время казалось, что от меня пахнет навозом и все это замечают. А когда уже начала учиться и увидела все эти шкафы и статуи в «Двенадцати коллегиях», и лекции в аудиториях, про которые в книгах читала, я почти на год замолчала. Вообще. С однокурсниками еще как-то говорила и даже на кафедре уже препараты резала, но все — молча. Не могла ни вопрос преподавателю задать, ни сама ответить. Казалось, что обязательно глупость скажу…
— Да, да, именно страшно сказать глупость. А я — на историческом! Это рядом. Перевелась с вечернего. Работала в БАНе и издалека подражала там одной даме. Очень смешно ею восхищалась, но за два года так и не решилась заговорить, такой она казалась умной — писала и говорила на трех языках, представьте!
— А я и до сих пор жутко комплексую, что не знаю ни одного языка, кроме русского, особенно когда общаюсь с этими… гражданами мира. Вы понимаете?
— Да, разумеется! Всегда неловко за то, как мало знаешь, мало умеешь, ведь понимаешь, что по обстоятельствам мог бы знать и уметь значительно больше.
— Вот именно!
Абсолютно позабыв, кто здесь психотерапевт, мы рассказали друг другу немало забавных и жутковатых историй из жизни тех «кому все неловко», и только стук в дверь следующего клиента прервал наш то и дело прерывающийся смехом разговор. Я вышла в коридор и извинилась: «Подождите, пожалуйста, пять минут».
Надо было завершать прием. Она понимала это не хуже меня.
— Когда моей дочке прийти к вам?
— Когда она сможет. Запишите ее внизу в журнале. («Чем же я смогу ей помочь?» — я так и не произнесла.)
— Я уверена, что ей будет интересно и полезно с вами поговорить. Я рада… Хотя и понимаю прекрасно: ничего не изменишь.
— Скажите: вы действительно хотели бы что-нибудь изменить? Вот если бы у меня сейчас была такая волшебная палочка, я ей взмахнула и р-раз — вы легко даете взятки чиновникам и подносите стопку водки пролетариату. Не благодарите по двадцать раз за оказанную услугу и свободно и бестрепетно распоряжаетесь чужим временем и вниманием. Виртуозно ругаетесь в магазинах и шутя собираете справки.
— Да упаси бог! — рассмеялась она. — Это же уже не я буду. Ого! Что я нащупала! Сто лет не вспоминала. Неужели права была моя бабушка?!
— А что говорила ваша бабушка?
— Мама ругала меня: что ж ты всего стесняешься, как ты жить-то будешь? А бабушка говорила: ничего она не стесняется, наоборот, это грех гордыни ее гложет. Смириться надо перед Богом и перед людьми, тогда все ловко и станет.
— Как была девичья фамилия вашей бабушки? — быстро спросила я.
— Милорадович — ей снова было неловко. — Из тех…
— Коллективное бессознательное! — рассмеялась я.
— Именно…
В дверь снова постучали. Она встала. В ее глазах я легко читала незаданные вопросы. Мне нужно было что-то сказать. Пригласить ее на повторный прием? А вдруг я ошибаюсь, и все дело в «переносе»? Я скажу и тем поставлю ее в неловкое положение.
— Спасибо вам и всего доброго, — сказала она и ушла.
Дочка, вопреки моим ожиданиям, оказалась совершенно непохожей на мать — полная, неуклюжая, в очках и с подростковыми прыщами.
— Ничего мне не неловко, — низким голосом сказала она. — Ну присматривалась в новой школе, конечно. А так, если что, я и в нос дать могу. Это мама от себя выдумывает — все-то ей хочется меня какой-то не такой видеть, как я есть.
— То есть проблем нет? — уточнила я.
— Отчего же нету? — насупилась девочка. — Сколько угодно. На контрольных конкретно паникую, даже если знаю все — это раз, парня у меня до сих пор нет — это два. Проблемы?
— Конечно, — согласилась я. — А скажи: если нужно на контрольной кому-то помочь, ты также паникуешь?
— Во, в точку! — ухмыльнулась девочка. — И как это вы угадали? Если еще кто от меня зависит, так я собираюсь как-то и сначала быстренько все себе решаю, и время всегда остается.
— Вот решение? — спросила я, вспомнив мать, которая переставала бояться чиновников, когда нужно было хлопотать за других.
— В новой школе сложно, меня не знают, но узнают еще, я позабочусь.
***
Еще несколько встреч мы обсуждали школу, мальчиков и девочек, а также то, что можно было бы назвать ее «имиджем». Пару раз говорили об ее отношениях с бабушкой.
А я на примере этой семьи с удивлением выяснила, что способы приспосабливаться к миру вовсе не обязательно передаются по наследству, даже если проблема остается одной и той же. Все члены этой семьи тонко чувствовали уязвимость своих и чужих чувств, во всех был развит альтруизм. Аристократическая прабабушка, попавшая под жернов революции, нашла в себе силы «примириться с людьми и Богом»; ее дочь ставила на развитие «бойкости» в себе и детях; внучка вдруг закрылась во вновь возродившейся аристократической отгороженности от мира. И каждая из них пыталась научить детей своему способу, видя в них все ту же проблему и предлагая и даже навязывая свой способ решения. И вот правнучка снова изобрела свое — кинулась в атаку на мир, надеясь прошибить головой все стены непонимания между людьми и заработав на этом невротическое расстройство…
***
Со временем наши встречи принесли свою пользу, по словам девочки, она стала меньше «наезжать» на парней из класса, они начали ей звонить, а один даже пригласил «погулять». Панические атаки и бессонница тоже исчезли.
Мы расстались на самой дружеской ноте.
Мне очень хотелось еще раз поговорить с ее матерью, но приглашать ее на прием казалось неправильным. Ведь я работала с девочкой, а она на прямой вопрос прямо ответила: «Маму не надо. Я сама».
Могла ли я сделать что-то еще? Наверное, да, но я этого не сделала. Догадываетесь, почему? Я надеялась, что, может быть, она придет сама. Она не пришла. Теперь, спустя много лет, я почти уверена, что она тоже хотела бы продолжить наш разговор. Но — увы! — ей тоже было неловко сказать мне об этом.