Владимир Сорокин: Автотолкалище
Смирились московиты в ежедневном энергетическом опустошении своем. Злоба вспыхивает кратковременно на таких же автомобильных стояльцев, ежели кто замешкается или всунет рыло своего грязного Infiniti поперек твоего пути:
— Ну куда ты, урод?!
— Вот козел…
— Типа самый умный, да?
Или женское, злобно-беспомощное:
— Ну и что теперь?!
Вспыхивает. И тут же гаснет. Такие всполохи темной энергии возникают и лопаются над потоком грязных автомобилей подобно пузырям земли.
В автомобильных московских толкалищах есть традиционная обреченность, какая была в советских очередях. В тех стояли за мясом и батниками. В этих стоят за въездом в город и за выездом. И как в советское время особенно не роптали, так и теперь. Как писал советский поэт: «Стояла очередь угрюмая, ни в чем как будто не участвуя…»
Никто не выскочит из машины, не завопит, не кинется с перекошенным ртом в хозяйственный магазин покупать топор и бежать подрубать вертикаль власти, окончательно раздавившую Москву.
Покорность. Смирнов, как известно, самая распространенная русская фамилия.
Стоим.
Мысль в пробке растекается не по древу, а по этой самой пробке. Человек в стоячей машине. Это образ, безусловно. Который нынче ломится во все города. И этот образ вызывает много вопросов. Мотор работает, но машина стоит, стоит, потом ползет и опять стоит. А человек в ней полулежит. Машина урчит и как бы переваривает человека. Если в начале ХХ века машина заставила человека стать ее частью, то теперь она требует полного растворения в ней. Из кабин торчат лишь недопереваренные головы. А тел уже не видно. Тело стало не частью машины, а ею самой. Это и есть человек XXI века. Симбиоз произошел.
Если увидеть автомобильную пробку из космоса, это просто поток машин, людей там нет.
А ежели взглянуть и на автомобиль отстраненно, понимаешь вдруг, что этот самый автомобиль — вещь абсолютно бредовая. Материализация ночного кошмара объевшегося грибами кучера.
Поставьте рядом лошадь и автомобиль. Лошадь — реальность, она настоящая. Автомобиль — чистый фантазм.
Представим: 250 миллионов лет тому назад, с треском валятся хвощевые и плауновые дерева, гниют, спрессовываются, чтобы потом в подземельях стать темно-маслянистой жидкостью, из которой нынче перегоняют что-то светло-пахучее, заливают в бак машины, жидкость сочится в сердце машины, воспламеняется, пихает дьявольски быстрые поршеньки, которые крутят угрюмый коленчатый вал, — и вот железяка на колесах, подобно черепахе, начинает ползти и пыхтеть гадостью. А в ней сидит человек и читает книжку Делеза про машины желания и про тело без органов.
Машина агрессивна. Она отнимает у человека образ. А вот лошадке человеческий образ на хрен не нужен. Человек садится на лошадь и не становится кентавром: он отдельно — и лошадь отдельно. Он покуривает в седле, она пофыркивает да попердывает. И каждый думает о своем. Стоит человеку сесть в машину — он сразу с ней сливается. Машина глотает Homo sapiens’a с потрохами. И дело не только в кабине, скрывающей тело человеческое: тот же самый мотоциклист всегда выглядит как моточеловек, сопряженный с зажатым между ног аппаратом. В Китае мотоциклистов так и называют — «мото».
Все эти ипохондрические размышления, приходящие в голову во время автотолкалища, порождают у меня одну навязчивую фантазию: а что, если вместо этих проглотивших нас и зловеще урчащих механизмов стояли бы коляски, запряженные лошадьми? И в них бы сидели люди ХХI века. Мне кажется, что эти люди были бы гораздо больше похожи на людей.