Владимир Сорокин
Президент маленькой европейской страны дремал на волновой кровати, когда его платиновый смартфон, лежащий на тумбе черного дерева, мягко завибрировал. Кровать так мягко и деликатно покачивала его шестидесятивосьмилетнее тело, что приподнимать веки не хотелось. Просто совсем не хотелось. Но смартфон журчал-вибрировал, а значит, был серьезный повод это сделать. Протянув загорелую руку с короткими пальцами, он взял смартфон, нажал кнопку.
«НОС» — ежегодная литературная премия Фонда Михаила Прохорова, главная цель которой — поддержка новых трендов в современной художественной словесности на русском языке. Члены жюри — поэты, прозаики, журналисты и филологи — выбирают победителя на открытых литературных дебатах, которые в этот раз прошли в Центре им. Мейерхольда.
Когда вам надоест мраморная роскошь Сецессиона и позолоченные лавровые листья его сияющего купола осыплются в вашем мозгу прощальной осенью югендстиля, когда прекрасно-рахитичные фигуры на бетховенском фризе Климта вызовут у вас меланхолию, перетекающую в смутную тревогу за неправильно запаркованную машину, когда соборная площадь, полная китайских и американских туристов, почему-то заставит вас вспомнить чемпионат мира по футболу и проигрыш любимой сборной, а выходящие из собора Святого Стефана японские туристы – о последствиях разрушительного цунами и о не заплаченном в апреле налоге, когда в музее Фрейда у вас внезапно закружится голова и невидимые иголки с психоаналитической деликатностью вопьются в кончики внезапно похолодевших пальцев, когда слово «винершницель», произнесенное немолодым официантом, подбросит вас с классического венского стула и вытолкнет из легендарного кафе с мраморно-слоистыми колоннами и куклой усатого завсегдатая, когда клумбы Шёнбрунна болезненно напомнят об отложенной уже в третий раз встрече с дантистом, а длина Карл-Маркс-Хофа – об оччччччччччччччччччччччччень старом долге старому приятелю, когда борода кучера коляски в сочетании с приторной мелодией вальса, раздающейся из айфона русского туриста, почему-то разбудит в памяти бродячий по Европе призрак коммунизма, которого вы никогда в жизни не встречали, когда вся Вена вдруг покажется вам одним большим гибридом кондитерской и музея с бесконечной армией холодно-вежливых официанток – бросьте все и ступайте на Рингштрассе.
Понимая, что после «Теллурии» еще долго писать прозу не захочется и не получится, решил взяться я за письмо другое. Вернее — вернуться к нему. Возвращение это, признаться, порядком подзатянулось. Последний раз довелось мне писать маслом на холсте зимой 1978 года в подмосковном военном городке, где нам с женой тогда пришлось угнездиться. Последняя картина, которую я тогда писал, грозно именовалась «Апокалипсис», была закончена под Новый год и теперь висит у меня в кабинете, вызывая устойчивое ностальгическое чувство. Наступивший судьбоносный 1979-й поставил точку в профессии молодого живописца и со всей беспощадностью распахнул перед ним пространство литературы, которая поперла и взяла в оборот столь круто и решительно, что просто-таки бульдозером сдвинула и вытеснила живопись с ее запахом пинена, титановых белил, льняного масла, кедрового лака, с шершавостью загрунтованного холста, со зловещем блеском готового размазать краску мастехина — куда-то далеко, вглубь головы, поближе к затылку. Там это все и отлеживалось все эти 35 (!) лет, прорываясь изредка во время бесцельного созерцания в виде спорадических вспышек: «А как бы ты написал вот эту гору, фигуру, лицо, яблоко, помойку, море?» И тут же рука ощущала плоскую щетинную кисть двадцать четвертого размера, обмакиваемую в тройчатку, затем клюнувшую кобальта синего, размазавшего холодную серую, тронувшую изумрудную зелень, белила и — на холст, к альпийскому отрогу, ждущему от тебя воплощения…
Владимир Сорокин, писатель: Накануне меня навестил старый приятель, художник Георгий Кизевальтер, с которым мы поужинали и распили бутылку водки, вспоминая почему-то 70-е годы. Утром меня разбудила жена грозным словом «Переворот!». Встав, я вышел на балкон (мы жили в Ясеневе, неподалеку от окружной) и увидел бронетехнику, идущую мимо нас. Включили телевизор с «Лебединым озером», позвонили друзья. И начались эти чудесные три дня. Ради таких дней и хочется жить в России. Это когда русский медведь открывает глаза и после долгой спячки вылезает из своей берлоги. Такое чувство, что все эти три дня я дышал чистым озоном. Я видел тысячи людей возле Белого дома, возле свергаемого памятника Дзержинскому, и этих людей невозможно было назвать толпой. Жаль, что этого озона хватило ненадолго и что революция оказалась «бархатной». Но все-таки рухнул монстр по имени СССР. И рухнул навсегда.
Как заметил редко, но едко смеявшийся Ницше, смех – последний бастион раба. Благодаря вечной армии природных весельчаков и холопов всех мастей страна наша богата смеховой культурой невероятно. Эти залежи повнушительней нефтегазовых пластов и иссякнут только вместе с русской метафизикой. А покуда она вокруг нас – хохот, хихиканье, насмешки, ерничество, зубоскальство, ржание, глум, подкалывание, пересмеивание, хмыканье, прысканье, ухохатывание, смешинки будут наполнять наше жизненное пространство. Да и слава богу! Жизнь вообще не сахар, а в России тем более, выживать здесь без смеха и водки архитрудно. Я знал стариков, ровесников «века волкодава», прошедших сквозь мясорубку сталинского времени и сохранивших бодрость духа благодаря своему умению посмеяться над всем, в том числе над русской метафизикой. Они не были холопами, скорее наоборот. Смех для них был щитом, не давшим веку-мясорубке превратить их в бессловесно-послушный фарш. Как тут не связать смех с божественным промыслом, хотя известно, что ангелы не смеются.
Если у вас есть блог на сайте LiveJournal, то ваша френдлента в последние дни наверняка тоже стала бледно-розовой из-за фотографии ветки сакуры, которую блогеры постят в знак «скорби, дружбы и поддержки японского народа в трудные дни». Тысячи записей посвящены трагедии, происходящей на острове Хонсю. История с белыми журавликами в поддержку жертв Хиросимы и Нагасаки как будто повторяется еще раз. Ничего подобного и близко не было во время недавнего землетрясения в Новой Зеландии. Даже во время цунами на островах Таиланда в 2004 году блогеры не выбрали какого-то определенного символа поддержки.
Над монументальной, длящейся два с половиной часа лентой Сорокин, Зельдович и композитор Леонид Десятников работали пять лет. Действие «Мишени» разворачивается в России 2020 года: это выхолощенная до блеска транзитная страна с указателями на русском и китайском языках и жесткой кастовой системой.
Это был красивый и теплый осенний день. Пожелтевшие листья готовились к своему полету. Я брел из школы по главной улице подмосковного поселка. Впереди шла корпулентная мама кудряво-веснушчатого Юрки, держа его за руку. За ней поспешали, щебеча, две девочки из нашего 2-го «А». На девочках были белые переднички, в косичках колыхались огромные банты.
И дело даже не в провале самих образов Лолит: у Лайна нимфетку сыграла спортивно сложенная дылда, у Кубрика — вполне миловидная девушка, но без признаков подростковости. Дело в пределах жанра. Не всякая литература способна воплотиться в кино. Не всякий великий роман помещается на экране. Есть романы, целиком держащиеся не на каркасе сюжета, а на стихии стиля, на интонационном потоке. Если «Лолиту» переписать языком Фолкнера или Драйзера, получился бы безнадежно тяжеловесный роман о соблазнении несчастной девочки профессором-злодеем, нечто подобное «Американской трагедии». Собственно, поэтому и не получается с кино-Лолитой, ибо невозможно передать языком кинематографа тончайший, дрожащий и переливающийся полупрозрачными радугами, распадающийся и собирающийся снова калейдоскоп набоковского письма, соответствующий этой безумной, невозможной, ускользающей и обреченной любви.
Немецкие филологи-энтузиасты в ту же пору решили перевести этот непростой роман на немецкий, что вызвало у автора ряд вопросов и опасений, с которыми он и решил поделиться с издателем за «локтем» (семь рюмок в ряд на деревянной подставке) водки «Семь футов под килем» в трактире «Рюмка». В результате продолжительной дискуссии, сопровождающейся выпиванием и закусыванием, мы пришли к выводу, что немецкому читателю, мягко говоря, будет непросто разобраться с этим текстом. Естественно, возник вопрос-антитезис: в лоне какого иностранного языка «Голубое сало» будет чувствовать себя комфортно?
Идея эта впервые шевельнулась в голове на церемонии вручения первого русского «Букера» в достопамятном 1992-м. Мой роман «Сердца четырех» попал тогда в шорт-лист. А премию получил Марк Харитонов за «Сундучок Милошевича». Сидя за столом, выпивая, закусывая и глядя на взволнованного победителя, принявшегося после его объявления читать со сцены Пастернака, я задумался о размере премии. Который, в общем, имеет значение. Англичане тогда милостиво решили учредить русский «Букер». По деньгам он был в три раза меньше английского. Нашу толстожурнальную тусу, призванную англичанами распоряжаться русским «Букером», это ничуть не смутило. Мне же тогда это показалось сомнительным. И унизительным. Получается, что русская литература в три раза слабее английской? Конечно, дареному коню в зубы не смотрят, но все же… Мелковато как-то для литературной державы. Да и вообще, по мне «Румынский Букер» звучит органичней, чем «Русский Букер».
[stamp-one]17 сентября сайт Lifenews.ru сообщил, что Владимир Сорокин летом перенес инфаркт и клиническую смерть. Сорокин называет эту информацию абсолютной ложью и недоумевает, откуда она взялась.