Михаил Идов: Праздник общей беды

Эта колонка косвенно связана с Олегом Кашиным, хотя про него здесь больше не будет ни слова. Хотя нет, еще пара слов: выздоровления ему, конечно, и адских корч исполнителям и заказчику нападения. Но речь пойдет не о самом происшествии, а об эффекте от эффекта: фриссоне, возникающем, когда вся твоя френдлента, весь фейсбук, весь твиттер как по команде переключаются на одну тему. В моем случае особенно пронзительно было смотреть, как той же темой, отставая от русскоязычной не более чем на час, зажигается англоязычная часть ленты.

Согласитесь, черт возьми — в этом мерещится что-то очищающее, упрощающее, правильное. При этом списывать этот феномен на особые свойства интернета нельзя. Вот моя любимая шаблонная сцена из каждого третьего триллера: собрание важных личностей (летучку в мэрии, совет акционеров, сессию ООН) прерывает новость о закадровом кризисе (теракте, биржевом крахе, войне). У одного статиста начинает звонить телефон — на него с недовольством оборачиваются, — затем у другого, у третьего. Скоро зал заполняет какофония звонков. Интернет всего лишь позволяет нам разыгрывать эту же сценку самим. И мы разыгрываем ее снова и снова, по поводам большим и малым.

Прошлой весной Юрий Сапрыкин в своей лекции «Кого возьмут в будущее?» очень хорошо подловил эту особенность нашего восприятия мира — постоянный поиск «темы соприкосновения», но, по-моему, сделал из нее не вполне точные выводы: «Сегодня были теракты, мы читаем про теракты, мы пишем друг другу про теракты, мы узнаем в этот момент много всего нового. А дальше упал самолет, а дальше извергся вулкан. А дальше еще что-то произошло. (...) Луч кинопроектора, с которым мы имеем дело, как правило, успевает снять только верхнюю кожуру. Как правило, эта кожура эмоционально окрашена. Как правило, это просто какая-то эмоция. "О ужас" или "о счастье". И все, поехали дальше». По Сапрыкину, мы читаем мир как RSS-фид — глотая по заголовку в секунду, но не добираясь до основного текста. Мне же кажется, что мы занимаемся более прустианским поиском. От раза к разу, от одного мимолетного новостного повода к другому, мы пытаемся воссоздать самих себя в прошлом — в идеальный момент идеального кризиса.

Я не имею в виду трагедию, хотя трагедия — самый простой способ удовлетворить потребность в кризисе. Я имею в виду кризис как таковой. Состояние резкого перехода от одной модели мироощущения к другой. Для меня такой идеальный момент, конечно же, 11 сентября 2001 года. Сейчас эти воспоминания уже подернуты легкой дымкой (напущенной мною самим: я слишком много раз рассказывал одну и ту же историю одними и теми же словами, и в результате заточил память в рамки этих слов), но где-то до полудня мы были уверены, что разразилась Третья мировая. И знаете что? В какой-то мере мы были к ней готовы. Я не имею в виду «готовы воевать», куда там. Скорее, готовы сбросить условности мирного быта, всю эту буржуазно-богемную возню, обнулить все счета и взять на себя простую и понятную задачу — выжить.

В панике таилось некоторое облегчение. Всего двумя годами раньше я ныл университетской подруге, глядя на заголовок The New York Times про импичмент Билла Клинтона: «Неужели это и есть определяющий момент нашего поколения, главная историческая веха нашей молодости? И все? Мы — поколение Моники Левински?» Как оказалось, нет. Теперь каждая минута телевещания была тому доказательством. Нас как подменили, всех сразу. Простые и понятные эмоции и мотивации — любовь, ярость, адреналин; Джон Стюарт, плачущий в эфире; серьезные эссе в серьезных журналах о «конце иронии», о том, что в мире нет больше места ехидству и двойным смыслам.

А потом кризис прошел, но быт никуда не исчез. Колонны поливальных машин прибили к асфальту асбестовую пыль. Президент Буш в ответ на вопрос, чем могут рядовые граждане помочь стране, произнес знаменитое «займитесь шопингом». На войну в результате отправились профессиональные солдаты, а не призывники. Все дамбы и плотины, ограждающие обывателя от потопа истории, устояли. Кризис прошел, но мгновенное привыкание к нему осталось. И когда парой месяцев позже разразился его странный анкор — конверты с сибирской язвой, я поймал себя на подспудном разочаровании, что эта история как-то скомкалась и пропала, не искорежив весь мир.

С тех пор, подхлестываемый СМИ, этот голод никуда не уходит. Никто, кстати, так не подсел на перманентный кризис, как американские кабельные новости: вскоре после 11 сентября, например, понятие breaking news почти полностью девальвировалось. Теперь оно означает не особый бюллетень, а любую только что поступившую информацию — лишь бы показать зрителю сакраментальную красную плашку внизу экрана. Эта зависимость не гложет нас без причины; мы не просыпаемся утром с мыслью, как здорово было бы, если бы что-нибудь сегодня взорвалось. Но когда взрывается — втайне мечтаем о максимальном масштабе произошедшего. Чтобы лишний раз испытать простоту и ясность единения перед — согласно идеальной формулировке Ильи Кормильцева — праздником общей беды.