Право въезда

Эмиграция — это как болезнь: симптомы хорошо известны и почти не зависят от индивидуальности. Ситуация, которая повторяется практически у всех уехавших, — резкое изменение смысла слов «мы» и «они». Первое время «мы» означает покинутую страну, например, «у нас люди менее (более) доброжелательны, чем у них тут». Ровно через пять лет все меняется с точностью до наоборот: отставшее «мы» наконец переезжает на ПМЖ, а «они» ссылается на покинутую родину. Никакой ностальгии к этому времени (если она у кого-то и была), как правило, не остается. У «них» там теперь все кажется отвратительным:

— Посмотрел русское ТВ — актеры играть не могут, сплошная театральщина и напыщенность.

— Чувства юмора у них нет, какой-нибудь наш Дэвид Леттерман стоит десятков их Задорновых и Хазановых.

— А эти их так называемые современные писатели? Стыдно признаваться, что ты из России. Я, кстати, и не признаюсь.

Я переехал из Москвы в Калифорнию в 1981 году. Если первые пять лет, открывая газету «Лос-Анджелес Таймс», я сразу бросался искать информацию об очередной смене Генерального секретаря КПСС, то начиная с шестого года меня прежде всего интересовало, куда будет проложена новая линия лос-анджелесского метро, повысятся ли цены на бензин и кто станет мэром. Нашим, разумеется.

Первый раз я приехал на покинутую родину в 1988 году. Возможность увидеть родственников и друзей вызывала беспокойство: ну, да, объятья, поцелуи, а потом возникнет неловкая пауза, потому что я за эти семь лет прожил новую жизнь, которая им абсолютно неинтересна, их же жизнь, которая, возможно, и кажется им новой, с моей точки зрения, неотличима от старой.Сюрпризы начались на таможне. В чемодане лежал журнал «Грани», и, когда таможенник попросил открыть чемодан, я похолодел: в свое время за журнал, издаваемый антисоветчиками из Народно-трудового союза, можно было загреметь в лагерь.

— Что это? — спросил таможенник, вертя в руках журнал.

— Журнал «Грани».

— Зачем вы его везете?

— Показать друзьям, там моя статья.

— О чем?

— О жизни российских художников-эмигрантов в Нью-Йорке.

Он задумался, потом положил журнал обратно в чемодан и сказал:

— Спасибо, можете идти.

Дальше произошло нечто совсем уже загадочное: он пожал мне руку.

Встреча с друзьями тоже оказалась не такой, как я думал. Без всякой неловкой паузы, разговор продолжился ровно с той фразы, на которой мы расстались, как будто этих семи лет не было вовсе. Похоже, что жизнь в Америке не изменила меня, а создала новую личность, при этом старая законсервировалась и теперь от встречи с друзьями оттаяла и ожила. Для этой личности последних семи лет действительно не было.

И все же, когда пришло время лететь обратно, я облегченно вздохнул. Ну да, на гостинице «Москва» вместо «Ленинизм — наше знамя!» написано Panasonic, но москвичи по-прежнему мрачные и злые, сталинская архитектура, казавшаяся раньше подавляющей, на самом деле жалкая, обшарпанная и, самое главное, маленькая, и во всех подъездах пахнет мочой.

С каждым следующим приездом картина менялась. Дело было даже не в том, что менялась Москва, а в том, что менялся я. Начался процесс слияния двух моих личностей — московской и калифорнийской. Оба предыдущих состояния были в каком-то смысле патологическими. В СССР я был «заключенным» без права выезда (поездка в Польшу не в счет: курица не птица, Варшава не заграница). В США я был «беженцем» без права возвращения. Теперь, когда обе половинки начали соединяться (почти как половинки Андрогина у Платона), стала возникать какая-то более нормальная личность со стереоскопическим взглядом: не заключенный, не беженец, а что-то вроде космополита.

Отношение ко мне как гражданину США тоже проходило разные фазы. До перестройки был огромный интерес к нашей жизни. «Нет литературы интереснее ваших писем», — написал мне один родственник. Когда открылись границы, отношение приобрело скорее потребительский характер: привезти, передать, познакомить, рекомендовать. Интерес к моему американскому существованию постепенно угасал и в конце концов сменился чем-то вроде жалости: как вы там в этой дыре живете? Так продолжалось довольно много лет.

Сейчас картина резко изменилась. Друзья, которые несколько лет назад мало интересовались Америкой, неожиданно начинают задавать вопросы о грантах, стипендиях, визах, зарплатах, школах для детей и приютах для престарелых. Чем дальше, тем сильнее ощущение, что начинается четвертая (пятая, шестая?) волна эмиграции.

Загадочная история: все больше людей хотят бежать из России, а меня все сильнее тянет именно сюда. Ситуация несколько напоминает начало фильма Анджея Вайды «Катынь»: в сентябре 1939 года на мосту встречаются две группы поляков, одна бежит от немцев, другая — от русских, и те и другие смотрят друг на друга как на умалишенных. Примерно так же иногда смотрят теперь на меня в Москве. Чего тебе там не сидится на берегу океана? Я отвечаю, что, возвращаясь из Москвы в Лос-Анджелес, я попадаю в очень комфортабельное, но бессобытийное место. На самом деле в Лос-Анджелесе происходит не меньше событий (включая спектакли, выставки, новые издания, вернисажи, клубы и т. п.), чем в Москве, пожалуй, даже больше, откуда же чувство, что ничего не происходит?

В документальном очерке 1976 года «В Иерусалим и обратно» американский писатель Сол Беллоу рассказывает о чувстве комфорта и пустоты, которое охватило его в Лондоне после Израиля, где ему все время приходилось участвовать в ожесточенных спорах на всевозможные темы — политики, религии и войны. Разгадка, как мне кажется, связана именно с этим словом «война».

Горы бывают молодые и старые. В недрах молодых гор таятся разрушительные силы, там извергаются вулканы и происходят землетрясения. Лос-Анджелес находится среди молодых гор, землетрясения там происходят регулярно, но вся американская культура, несмотря на относительную молодость, относится скорее к старым горам, в том смысле что там существуют устойчивые механизмы решения конфликтов, и эти конфликты не перерастают в войну. В России каждый конфликт перерастает в рукопашную; для некоторых это повод бежать, для других — своеобразный наркотик.

В фильме «Повелитель бури» (Hurt Locker) есть эпизод, когда бесстрашный сапер после ужасов войны в Ираке попадает в полупустой американский супермаркет. Он растерянно бродит среди бесконечных полок, аккуратно заставленных красиво упакованными товарами, и явно не понимает, где он и зачем. В конце фильма он уже снова в Ираке, и вид у него счастливый. Что влечет сержанта Уильяма Джеймса обратно в ситуацию смертельной опасности? Я думаю, что это не опасность сама по себе, а тот факт, что он сам контролирует степень этой опасности.

Нынешняя ситуация в России сохраняет тот баланс опасности и предсказуемости, который для кого-то может сделать жизнь увлекательным приключением. Меня лично, поскольку я не борец с режимом и не связан с политическими перформансами, привлекает не это. Меня привлекает ситуация становления общественных структур и возможность до какой-то степени влиять на этот процесс. Здесь все подвижно, все пластично, и иногда оброненное кем-то слово меняет ситуацию прямо на твоих глазах. Если у меня и есть шанс, что мое высказывание приведет к изменениям в чьем-то сознании, то это именно здесь, у нас, в Москве.