Профессия — инвалид
Коллега позвонила поздно вечером. В ее голосе слышалась тревога. Видимо, из-за этой тревоги она говорила прямее, чем обычно принято в обществе «культурных людей»:
— Катя, мне нужна ваша помощь или хотя бы совет. Все традиционные пути мы уже попробовали. А у вас порою мозги работают как-то вывернуто, как кофта наизнанку, вдруг вы что-нибудь придумаете? Его зовут Илья…
Я тоже встревожилась. Коллега много лет работает с семьями с «тяжелыми», психически больными детьми. Помимо основной деятельности, у нее еще что-то вроде клуба при одном из психоневрологических диспансеров. Там регулярно бывают всякие мероприятия, концерты, игры, просто чаепития с общением. Многие из ее детей уже выросли, но продолжают посещать это место, потому что после окончания спецшколы (для тех, кто мог учиться) это зачастую единственная площадка какой-то социализации.
Я несколько раз бывала на заседаниях ее клуба. Помимо постоянных «профильных» посетителей, там всегда много молодых волонтеров: студентов, начинающих психологов, просто сочувствующих ее делу людей, готовых что-то показать больным ребятам, как-то их развлечь, обучить, помочь.
Я искренне восхищаюсь гуманизмом всей этой деятельности, но притом мало что понимаю в психиатрии и не особенно увлекаюсь групповой психотерапией.
Если уж лечащий психиатр и коллега с ее опытом зашли в какой-то тупик, то чем смогу помочь незнакомому мне Илье я? Вероятнее всего, ничем.
— А что с Ильей? — спросила я.
— ДЦП (детский церебральный паралич. — Прим. авт.) с эписиндромом. Руки и голова работают относительно диагноза хорошо. Ходить немного может, но в основном передвигается в коляске. Сейчас эпилепсия под контролем, уже несколько лет не было ни одного приступа. Характер с детства очень тяжелый, эпилептоидный. Склонность к депрессиям. В детстве говорили даже об аутизме (были эхолалии, стереотипные движения), но, по-моему, совершенно напрасно. Позже — обычное занудство, умственная жвачка, может быть, легкая паранояльность…
— Симпатичный юноша… — усмехнулась я.
— Да. Абсолютный слух. Закончил пять классов музыкальной школы по классу фортепиано. Сам сочиняет музыку. Учился дома по обычной программе, закончил девять классов практически на одни пятерки. Увлекается историей и философией, делал в нашем клубе интересные доклады, играл в нашем историческом театре…
— Сейчас?
— Отказывается от всего. Тяжелейшая депрессия, не поддается никакой фармакотерапии. Впрочем, мать подозревает, что таблетки он попросту выбрасывает. К нам не ходит, хотя много лет это было единственное место, где он как-то оттаивал. Уже была одна попытка суицида — демонстративная или нет, никто не понял, все-таки он плохо двигается… Когда откачали, сказал: простите за напрасное беспокойство, в следующий раз я буду аккуратней готовиться. В общем, я знаю его почти десять лет, и вот он уходит… — Теперь в голосе коллеги слышалось почти отчаяние.
— Но я-то чем тут могу помочь? — грубовато спросила я. — Встреча со мной перевернет его жизнь и излечит от депрессии?
— Нужно вернуть его к нам. Здесь ему хорошо, он общается, развивается, это стимул…
От конкретизации задачи я несколько приободрилась и спросила:
— А привезти-то его ко мне в поликлинику родственники сумеют?
***
С тревогой ожидала, что коляска не пройдет в мою узкую дверь, что он будет молчать, глядя в пол, что я от неуверенности в себе сразу сморожу какую-нибудь глупость, и все разрушится, не начавшись…
Илья зашел в кабинет сам, слегка придерживаясь руками за стены, поздоровался, сел, вполне доброжелательно оглядел игрушки.
— Илья, сколько тебе лет? (Я действительно не удосужилась выяснить это у коллеги.)
— Двадцать два.
— Много. А почему в клуб не ходишь? Надоело?
— Нет. Там замечательно. Я всем благодарен. Просто достаточно.
Это было сказано так, что у меня по спине пробежали мурашки. Достаточно — всего. Попыток. Неудач. Боли. Изоляции. Страха. Отчаяния. Самой жизни. Достаточно.
— Не видишь, что впереди?
— Почему же? Вижу, — усмехнулся Илья. — Нормальная инвалидная жизнь. Можно даже в кафе ходить, и в театры… Мама вот предлагала в Болгарию на курорт съездить…
— Ерунда. Тебе, как всем нормальным взрослым людям, хочется не только развлекаться, но и служить…
— Служить? — он удивился, покатал на языке непривычное для современного языка слово.
— Да, — кивнула я. — Общественное служение. Многие сейчас делают вид, что этого нет. Но оно есть — оно в нас эволюцией вмонтировано. Без этого мы — депрессанты несчастные, мухи, увязшие в меду…
Повисло молчание. Оно меня не тяготило, Илья думал.
— Пожалуй, да, — наконец сказал он. — Надоело быть тем, кого из милости кормят и развлекают. По-хорошему, всем инвалидам вроде меня давно надо бы удавиться. Но мы все живем и наоборот даже: все к нам приспосабливаются. Тут какой-то сбой вашей эволюции получается.
Ура! Он сам дал мне нитку. Я торжествующе улыбнулась ему в лицо:
— У эволюции сбоев не бывает!
— Как это? — удивился Илья. — А зачем же тогда…
— Думай. У тебя плохо ходят ноги, есть нарушения коммуникации, но совершенно сохранный интеллект и аналитический аппарат. К тому же ты увлекаешься историей. Зачем вдруг современному обществу понадобилось так носиться с инвалидами? Больше нечем заняться, все остальные проблемы уже решены? Вспомни, сколько совершенно здорового, постоянно сменяющегося народу клубится вокруг вашего клуба. Не больше ли их там, чем вас, инвалидов?
— Почти поровну, — честно прикинул Илья.
— И зачем им это надо? Если допустить, что вы ходите в клуб общаться, потому что вам больше некуда, то они-то (после своей работы, учебы) — зачем?
— Чтобы помогать другим, больным и слабым? Благотворительность?
— Да брось ты! Неужели ты, с твоей склонностью постоянно жевать умственную жвачку, еще не догадался? Думай!
— Они решают там какие-то свои проблемы. Вот мы, здоровые. Вот они…
— Теплее, но все равно не то. Думай еще. Зачем современному цивилизованному обществу, где уже нет борьбы за пищу, кров, одежду, нужны инвалиды? Раньше, когда всем всего не хватало, был человеческий подвиг — поделить напополам с ближним (или дальним) последний кусок хлеба, отдать вовсе не лишнюю рубашку… А теперь? Когда всего полно и многим людям в общем-то не очень понятно, что, собственно, и зачем они делают в своем офисе, когда у детей в детских домах просто завались сколько игрушек, а нищие — это не несчастные бедняки, а бизнес-корпорация и это всем известно…
— Общественное служение, — неожиданно светло улыбнувшись, сказал Илья.
— Ага! — ухмыльнулась в ответ я. — Оно самое. Инвалиды позарез нужны современному человечеству. Просто для того, чтобы мы все вместе могли оставаться людьми. Наличие вашего клуба (и ему подобных) в обществе — не благотворительность, а реальная необходимость для множества здоровых людей.
Опять пауза. Илья долго думает, он тугодум. Ну а мне куда торопиться?
— То есть инвалид сегодня — это не только обуза другим, но и как бы работа? Мы тоже служим — всем людям, человечеству?
— Да. И это очень нелегкое служение. Вы его не выбирали, но можно ли уверенно сказать, что свой род деятельности выбирал сын средневекового европейского крестьянина, индус, родившийся в касте уборщиков улиц, или современный офис-клерк?
— Наверное, нельзя.
— Вот. Но чтобы это служение исполнять, вам надо не сидеть каждый под своим веником, а давать возможность всем желающим вокруг вас клубиться. ОБЩЕСТВЕННОЕ служение, не забываем.
— Но почему об этом нельзя сказать вслух? Для многих наших это было бы критически важно. Ведь я знаю, многие, такие как я, думают: зачем я такой? Лучше бы меня не было! Если бы им объяснить, как на самом деле…
— А в чем проблема-то? — пожала плечами я. — Вот ты сам пойдешь и объяснишь. Тебя, кстати, скорее послушают, чем кого-то другого, ведь ты-то все изнутри знаешь.
Илья опять ушел в свои мысли. Я к этому уже привыкла и тоже задумалась о своем.
***
— Катя, спасибо, Илья к нам вернулся! — снова позвонила коллега. — Слава богу, выглядит гораздо бодрее, и даже сам стал проявлять инициативу в общении, этого уже несколько лет не было. Несет какую-то чушь про роль инвалидов в общественной эволюции — это вы его накачали? — но это неважно, ребята к нему все равно тянутся, ведь он у нас один из самых интеллектуальных...