Ольга Серебряная: Грибоедов, оскорбленные чувства и два жирафа
Есть такой феномен, великая русская литература, и она давно уже мешает нам думать. Когда-то российские интеллектуалы долго обсуждали сущность революции по текстам Толстого и Достоевского, постепенно теряя нить мысли и подменяя ее предмет — общество — чем-то очень далеким от реальности. С тех пор прошло больше ста лет, мысль увезли из России на пароходе, общество заменили новым, но русская литература и на него воздействует пагубно. В наши дни интеллектуалы литературу уже не анализируют, потому что давно ее не перечитывали — теперь литература в виде случайно осевших в памяти стихотворений устраивает общественные бурления, которые того и гляди обернутся гражданской войной.
Особо отличились в последнее время Грибоедов и Гумилев — вернее, те дурно пахнущие мертвые слова, которые от них остались в российской общественной памяти. Концовка грибоедовской комедии породила океан оскорбленных чувств, а гумилевский «Жираф» — возмущение бесчеловечностью копенгагенского зоопарка, объединившее, наконец, «Единую Россию» с другой Россией, гуманной и просвещенной. Что грозит уже войной не гражданской, а прямо-таки третьей мировой. О мысли же не осталось и воспоминаний.
Потому что — если подумать — «оскорбить» значит задеть достоинство. То есть повести себя с человеком так, будто он не свободный и самостоятельный индивид, руководствующийся в своих действиях определенными принципами, а какое-то бессмысленное чмо, влекомое неведомо куда внешними силами, неуправляемыми страстями или преступными помыслами. Оскорбить можно человека, но никак не чувства. Одному нравится халва, другому соленый огурец — если, опять же, подумать и вспомнить, что чувства в основном своем смысле это все-таки зрение, слух, обоняние, осязание и вкус. Можно, конечно, сказать «Ваш кофе оскорбляет мой вкус» — но это точно не повод вызывать баристу на дуэль или давать ему двушечку.
Я глубоко убеждена, что законодательный порыв касательно «оскорбленных чувств» родился из школьного Грибоедова. Там была такая фраза — ну а если в великой русской литературе была такая фраза, то думать не полагается, такая у нас национальная традиция. И раз традиция, то не обязательно даже вспоминать детали: например, что Чацкий, чье «чувство» метонимически оскорбила Софья, вообще-то не пытался упечь ее тюрьму. Он упрекнул ее в том, что она не объяснилась с ним прямо, а пыталась им манипулировать. К последней фразе он как раз восстанавливает свою внутреннюю целостность, как бы отделяя «оскорбленное чувство» от себя. В российском сознании происходит прямо обратное: оно рассыпается на множество чувств, каждое из которых уязвимо и требует особой законодательной защиты. В итоге мы получаем многоголовых чудовищ, к которым и обратиться-то невозможно, потому что никогда не знаешь, какая голова тебе ответит иском.
Случай с жирафом в этом смысле куда плачевнее: он продемонстрировал не только личностный, но и видовой распад. Священное негодование, объединившее российское общество, свидетельствует, что россияне плохо отделяют себя от животных. Ведь если отвлечься от того, что у Гумилева был «изысканный жираф», способный утешить плачущую девушку, и подумать, то мы вспомним, что убивать нельзя только людей, а животных мы, люди, убиваем сплошь и рядом с самыми разными целями — как для того, чтобы тупо поесть, так и для того, чтобы уберечь дорогих гостей Сочи от встречи с бродячими собаками. Жираф Мариус был ничуть не больше человек, чем безымянный поросенок на свиноферме — но об этом все позабыли и плакали по жирафу. В России, я убеждена, только потому, что он «изысканный».
Негодование мировой общественности объясняется многолетней дискуссией о правах животных, плодами которой, кстати сказать, были и те ограничения, которыми руководствовался зоопарк, когда принимал решение подвергнуть жирафа эвтаназии — ее конечной целью названо именно «благополучие животного». Права животных — предмет, о котором можно долго и плодотворно думать, причем в общественных терминах. Очевидно, что животные, многообразно включенные в жизнь человеческого общества (посредством зоопарков в том числе), должны быть переосмыслены как его члены. Если мы допустим, что у них есть права, не должны ли мы также допустить, что у них есть и обязанности? Можно ли тогда будет говорить об ответственности? Если мы допустим и это, то не стоит ли начать работу над уголовным кодексом для животных? Может быть, не так темны были средневековые люди, устраивавшие суды над зверями?
Возможно, эти вопросы когда-нибудь переопределят общественные границы между человеком и животными, и случай с жирафом Мариусом войдет в учебники интеллектуальной истории. В чем я уверена на сто процентов — так это в том, что это произойдет не на родине великой русской литературы. Потому что взволнованно повторять словосочетания — совсем не то же, что думать.