Кризис «Капитала 2.0». Навстречу новой реальности. Часть 8

Постскриптум: Особый путь России, или «Призрак остановился…»

Так случилось, что мне довелось взять у Виктора Степановича Черномырдина последнее в его жизни интервью. Произошло это совершенно случайно: мы просто снимали серию документальных фильмов о том, как изменилась жизнь за последние тогда двадцать лет, и говорили об этом времени с его делателями. Понятно, что Виктор Степанович был в этом смысле фигурой по-настоящему знаковой, поэтому я и обратился к нему с просьбой об интервью, а он не отказался. Только в процессе подготовки к съемке мы узнали, что у Виктора Степановича четвертая стадия рака и счет идет уже на недели, а то и дни. Психологически было непросто, но разговор получился.

Привычно шутливый Виктор Степанович был серьезен и обстоятелен. Казалось, он понимает, что эта беседа что-то вроде его последнего слова, даже завещания. Уже в самом конце, на третьем часу разговора, речь зашла о вере в Бога — о том, как верили в России до революции, о том, как потом уверовали в «светлое будущее» коммунизма, а после перестройки — «были атеисты, неверующие, а так щас колена прикладывают и свечи готовы проглотить, что стыдно на их смотреть!» (© В.С. Черномырдин). Ну, я и спроси Виктора Степановича: мол, а с чего так-то? Он задумался, крепко, стал что-то вспоминать, а потом вдруг закачал головой из стороны в сторону, как медведь, запутавшийся в силках, и говорит в сердцах: «Мы же ничего нового не изобрели! Какие-то придумали, там, бородатые: “Призрак бродит по Европе...” Он везде бродил-бродил, а нигде не остановился, только у нас! Нашлись умники! Вот и сделали, вот и перевернули жизнь! Ну, и чего мы добились этим? Так что много вопросов с этим призраком, вот он и оказался призраком, вот тебе построили...»

В сермяжной правде Виктору Степановичу не откажешь: «бородатые» Маркс и Энгельс обещали свои трансформации окружавшему их капиталистическому миру, а «умники нашлись» почему-то в России, до которой искомый капитализм, прямо скажем, так и не дошел, причем до сих пор. Но, посмотрим правде в глаза, до нас ведь ничего толком не дошло: ни рабовладельчество, ни феодализм, ни капитализм, ни развитой социализм, ни демократия, — всегда это была какая-то, прошу прощения, пародия на явление: не рабовладельчество, а «крепостничество», не феодализм, а «распри между князьями», и дальше по списку — рассвет нашего капитализма случился при «абсолютном самодержавии», социализм родился через «диктатуру», а демократия — в рамках «первичного накопления капитала». Все через одно, прощу прощения, место. Поэтому спорить с утверждением, что у нас был «свой, особый путь», совершенно, на мой взгляд, нелепо. Мы из века в век жили параллельной жизнью с западной цивилизацией, постоянно, правда, в нее заглядывая и потаскивая из нее разного рода идеи — от бритья бород до «мировой революции» — то к месту, то не к месту. Такая, знаете, обезьянка и очки: увидели что-то диковинное, полюбопытствовали совершенно искренне, поигрались (нахлобучили на голову, положили под попу, покрутили туда-сюда) и наскучило — бывай здоров. Ну что с этим поделаешь? Ну, вот так… Не плохо и не хорошо.

С другой стороны, то, чем мы жили всегда — в реальности, в действительности, — был ресурс, к идее которого Европа приходит только сейчас. То, что для них новая реальность, для нас — извечная норма жизни. Отсюда и профанность всех этих бесчисленных, пережитых Россией, «форм общественных отношений», когда «освободители» рабочего класса и крестьянства, испытывая добрейшие, надо полагать, намерения, загоняют его в самое настоящее рабство — с ГУЛАГами, колхозами и продразверстками, а лучшие из «демократов» и «либералов» проводят свои реформы категорически вопреки мнению большинства, причем делают это с волюнтаризмом, которому худшие из диктаторов могли бы, честно говоря, позавидовать. И те, и другие, и третьи всегда были деятелями ресурса, за который они сражались, который они завоевывали и который потом использовали, чтобы реализовать собственное представление о прекрасном — о будущем. То есть называть их всеми этими словами — хоть ставшими теперь «ругательными», хоть кажущимися теперь хвалебными — смешно и нелепо. Наши «коммунисты» никогда таковыми не были, равно как и «либералы» не были либералами. Пора нам уже все это как-то, наконец, увидеть и признать.

Мы всегда и на всех уровнях социальной организации жили и действовали так — поперек всяким «формам общественных отношений», поскольку приматом и главной ценностью в России всегда был и остается ресурс, но не тот ресурс, о котором мы столько сейчас говорили, а ресурс особый — ресурс без времени, «ресурс-здесь-и-сейчас». И это отличие ресурсов — их (со временем) и нашего (без оного) — принципиально важное. Суть вроде бы одна, а вот смыслы — разные. Да, мы всегда жили ресурсом, но так же, как и человек Запада, мы только сейчас освоили время по-настоящему, потому что политэкономическую теорию обмануть можно, а вот работу мозга — нельзя. Способность видеть далеко вперед, заглядывать в будущее и пытаться овладеть им посредством ресурса, который «там и тогда» позволит нам удовлетворить потребности, которые возникнут у нас «тогда и там», — это вовсе не то же самое, что жить здесь и сейчас так, словно бы это навсегда, а ты царь мира сего, потому что у тебя есть ресурс, которого нет у другого, что позволяет тебе делать «все, что твоей душеньке захочется». Вот они — «два мира — две системы», ни больше и ни меньше.

Что ж удивляться тому, что нас постоянно удивляет наше будущее? Мы, как больной с корсаковским синдромом, постоянно обнаруживаем себя в новых обстоятельствах и никак не можем взять в толк, как мы тут очутились — что за помутнение у нас было «до», и что это за муть, окружающая нас «после». Карл Маркс, и потому читать его следует, и именно как методолога, смог предсказать будущее на значительный исторический период — пусть все происходит и не так именно, как было предсказано (другая механика, другие действующие силы), но, по сути своей, государственная модель современной Западной Европы, конечно, социалистическая — в точности как предсказывалось! Мы же всякий раз словно бы разворачиваемся на 180 градусов, чтобы снова оказаться в исходной точке и начать все заново. Парадокс маятника в том, что, хоть он и помогает нам отсчитывать время, сам он ходит по замкнутому кругу, а в круге этом, по определению, времени нет. Мы — как тот маятник — во времени, но без времени. И пока это время не будет нами, наконец, осмыслено, пока оно не появится внутри того, что мы так хорошо, в отличие от просвещенного Запада, знаем как ресурс, толку от наших ресурсов не будет никакого.

Надо ли говорить, что этот наш суверенный и особый российский «ресурс» традиционно называется «властью»? Мы сами зачастую не знаем, что мы называем этим мифологизированным словом. Когда мы говорим — «власть», мы не мыслим ни конкретного человека, ни определенные институты, ни даже сколько-либо внятные функции. «Власть» — и все тут. В действительности же, конечно, речь идет о возможности или невозможности удовлетворения наших потребностей, причем не только сейчас, но и в каком-то будущем, которое мы, впрочем, не слишком себе представляем. Именно поэтому «власть» для нас — несомненная ценность, определяющая всю нашу экономическую реальность и саму логику социально-экономического обмена. Отсюда коррупция, взяточничество, «откаты» и «благодарность» — на всех уровнях социального бытия одна и та же история (лишь масштабы и содержательные элементы меняются). В действительности же, если присмотреться, то мы всегда найдем здесь и актора ресурса (власти), и стоящую за ним реальность (от генерального подряда на госзаказ до личного знакомства с «нужными людьми» в ЖЭКе). Но если с понятием «власти» ничего невозможно поделать — оно слишком самодовлеющее и при этом обтекаемое, — то понятие «ресурса» куда более функциональное.

Возможно, главное отличие концептов «власти» и «ресурса» — это все то же самое время. Всякий «ресурс» неизбежно временен (как запас бензина в топливном баке) — и это осознается, и факт этот никого не смущает, а сам «ресурс» не теряет от осознанности этого факта своей ценности (бак бензина лучше, чем пустой бак). Но если вы пытаетесь помыслить «власть», ограниченную во времени, то она, как по мановению волшебной палочки, тут же теряет в наших глазах львиную долю своей былой ценности. Вся психологическая сила «власти» — в заданности ее «вечности», «неизменности», «несменяемости»: «власть» должна быть «вечной», или она не «власть» (именно поэтому так важна ее перманентная сакрализация). Но, как нам хорошо известно из метафизики времени (спросите хотя бы у Пиамы Павловны Гайденко), «вечное» — это значит «вневременное», а если «вневременное», то неизменное, а если неизменное, то и не развивающееся.

Иными словами, если наше существование определяется концептом «власти», то мы в принципе не способны заглядывать в будущее и не способны овладевать им, а что станется с нашей экономикой при таком подходе — лучше и вовсе не думать. В связи с этим переозначивание, то есть замена в массовом сознании понятия «власти» на понятие «ресурс», вполне может благотворно сказаться на том, как мы понимаем мир, что мы в нем видим, а также на том, как и насколько успешно мы в нем действуем. В конце концов, мы сами по себе (правда, при определенных условиях, о которых читай выше) вполне можем быть ресурсом, но никогда не сможем быть властью (какую бы должность в государстве мы ни занимали), но только под ней, поскольку она по самому своему существу (как метафизический концепт, определяющий наши мысли и поведение) «надличностна» — «вечная» и «сакральная». Очевидно, впрочем, что сила нового, нарождающегося феномена ресурса подточила уже былую сакральность «власти»: децентрализация (за счет увеличения количества акторов), в процессе которой каждый актор «отгрызает» себе какую-то, пусть и малюсенькую, «площадку», приводит к тому, что «верховная власть» может управлять лишь «в ручном режиме», а иначе ее сигналы не проходят (точнее, именно проходят, только вот между местами, где акторы сосредоточивают свои ресурсы).

Соединенные Штаты — так же прошедшие специфический путь развития, отличный от европейского, — другая крайность (и, видимо, неслучайно мы именно по отношению к Штатам испытываем столь сильные и противоречивые чувства — от восторженной зависти до лютой ненависти). Историческая динамика «форм общественных отношений» в США, хоть и по-другому, но все же, как и наша, российская, отличается от классической европейской: «рабство», параллельное «демократии», при этом «рабство» сугубо «капиталистическое» (будущих афроамериканцев приобретали как классическую «рабочую силу», искусственно формируя таким образом «пролетариат»), относительно длительный период, по сути, феодально существующих городов и штатов (отголоски чего наблюдаются и по сей день). И по большому счету, ощущение «ресурса» для Штатов тоже не в новинку, только этим ресурсом для них всегда была метафизика «силы», причем самого разного вида и толка — от способов охраны частной собственности до «силы» как социального успеха, и такая же идеология «силы» в геополитике, бизнесе и финансовом секторе. Но описанная децентрализация сказывается и здесь: если раньше эта сила всегда так или иначе была локализована и находилась в чьих-то руках, то теперь она опять-таки растаскивается отдельными акторами, становится мелкодисперсной и выливается, подобно «темному валовому чувству», в школьные расстрелы и в фергюсоновские события.

Иными словами, мы подошли к новому этапу своего исторического развития с прежними «грехами» и прихватами. При этом мир, в котором мы привыкли действовать так, как мы привыкли, сильно изменился. Осознаем мы это или нет, но мир ресурса — мир «Капитала 3.0» — уже здесь, и эти ресурсы раскручивают маховик новой реальности. Зыбкие пласты, лежавшие в основе прежней организации нашей жизни, смещаются друг относительно друга, нащупывая новую, более устойчивую конфигурацию. Но нащупают, судя по всему, весьма не скоро, гарантируя нам неопределенно длинный период не самого, мягко говоря, приятного времяпрепровождения.

Обсудить на сайте