Рак, о котором не говорят

Юноша был невысокий, серокожий и большеглазый, похожий на Маленького принца, выросшего и повзрослевшего в условиях гуманитарной катастрофы. Сходство усугублялось намотанным на шею шарфом. На голове — черная шерстяная шапочка. Я хотела попросить ее снять, но почему-то передумала.

Посетитель назвался Мишей.

— Вы, наверное, меня не помните, — сказал он. — Мы с мамой приходили к вам в третьем классе — я боялся в комнату вечером входить и в туалет.

— Увы, не помню, — улыбнулась я. — Ты ведь теперь, наверное, уже знаешь, что довольно много детей в этом возрасте чего-нибудь боится.

— Да, — кивнул Миша. — Мне тогда все объясняли и показывали, что в комнате и в туалете никого нет, а вы спросили, есть ли у НЕГО дети и любит ли ОНО танцевать.

— И что оказалось — были? — заинтересовалась я.

— Нет, не было, потому что ОНО было типа призраком, и ОНО от этого очень переживало, и ходило хотя бы посмотреть на настоящих детей, как они перед сном играют, говорят маме спокойной ночи, кефирчик пьют, а дети ЕГО боялись…

— Ты был очень лирическим ребенком, — констатировала я.

— Наверное, — усмехнулся Миша. — Но я запомнил, и потом этот ваш метод много раз использовал с другими, которые боялись. Некоторым помогает.

— Хорошо, — я решила, что «другими» могли быть младшие братья и сестры или соседи по комнате в летнем лагере, и не стала пока уточнять, потому что Миша явно норовил застрять в прошлом. Но, скорее всего, дело не в привидении десятилетней давности. Его что-то пугает в настоящем. — Но что же сейчас?

— Сейчас у меня нет никаких таких психологических проблем или страхов. Я к вам просто поговорить пришел о том, что мне интересно. Это можно?

— Можно, конечно, — расслабленно откликнулась я. Да с полным моим удовольствием! Наверное, по возрасту — что-нибудь про поиск своего места в жизни. Или романтическое. Мальчик явно неглупый, и разговор может быть интересным.

— Я прочитал в инете ваш рассказ «Нам не дано предугадать» и почему-то сразу понял, что это вы. И вот пришел.

От моей расслабленности в секунду не осталось и следа. В отличие от большинства своих снобовских новеллок, эту (и прототип героя) я помнила очень хорошо.

— Никто не хочет говорить, и вы, скорее всего, тоже не станете, — сокрушенно покачал головой Миша, явно словивший мое настроение. — Но я подумал: а вдруг…

— О чем ты хочешь поговорить? — глядя ему в лицо, спросила я.

— Я бы хотел поговорить с вами о раке, — непринужденно улыбнулся юноша.

Шапочка. Весь облик вообще. «Другие» дети, которые боялись и которым помогала моя методика в Мишином исполнении. Могла бы и раньше догадаться. Могла, но не хотела. И моя первая реакция: «Что у них там, своих психологов, что ли, нет?! Тем более для детей! Я же этого не умею! Там же наверняка есть какая-то специфика, которой я не знаю!»

— У меня сейчас ремиссия, — сообщил Миша. — И вообще я не о себе хотел поговорить.

Не о себе? Плохо. Может быть, умирает кто-то из друзей? Конечно, они же годами лечатся, все дружбы-вражды там же, в больницах, в санаториях. Вообразил себя психологом и хочет помочь? А заодно, переносом, и свой страх проработать? Почему нет? Тут я, пожалуй, могу...

— Это же безумно интересно и важно, я уверен, но никто не хочет говорить, понимаете? — чуткий Миша уловил последнюю ноту моих размышлений и сразу же оживился и приободрился. — Даже врачи, даже тот, кто сам… Пока внутри, в острой фазе, — не до того, а как чуть-чуть отпустило, сразу: давай забудем, давай поговорим о чем-нибудь другом. Это же как не поминать черта, правда?

— Да, в каком-то смысле…

— Даже врачи и психологи: тебе нужно смотреть вперед, строить планы, нельзя фиксироваться на болезни… Но я же не могу сделать вид, что ее нет! Да и не хочу. Мне на самом деле интересно! Ну вот скажите: если бы у вас была какая-то другая болезнь и вам бы, скорее всего, предстояло от нее умереть, вам же ведь было бы про нее все интересно, так? Не только лекарства, а вообще — что она такое, откуда взялось, как раньше было, как это видят, как понимают…

— С одной стороны, ты прав, — подумав, сказала я. — А с другой — здесь возможны два прямо противоположных подхода. Один вот такой, исследовательский, а другой — вытеснение. Первый — не для всех. Когда вокруг умирают от чумы или человек сам болен, ему не до истории (захватывающе, кстати, интересной) того, как черная крыса пронесла чуму по средневековой Европе. А когда выскочил (хоть на время) —  забыл скорее, как страшный сон, и окунулся в обычную жизнь...

— Но ведь чуму надо изучать, чтобы понять и победить!

— Да. В больницах, в лабораториях, на научных конференциях, диспутах, на государственном уровне, в конце концов. И скажи еще, что на всех этих уровнях рак не изучают! Но вот на уровне кухонных разговоров…

— Это да, — опустил голову Миша. — Со мной даже родители отказываются об этом разговаривать. Получается как с тем привидением из моего детства: посмотри, там же никого нет! А вы сами говорите: очень много детей боятся. Значит, оно там все-таки есть? А сколько людей боятся рака! И те, которые болеют, и те, которые нет, и те, кто потом умрет от чего-нибудь другого. А рак-то уж точно существует! Значит, наверняка есть смысл обсудить, умеет ли он танцевать! Вот вы говорите: забыть как страшный сон. Но ведь Юнг с Фрейдом считали достаточно конструктивным изучать страшные сны… А что вы сами думаете о раке? Что он такое?

Я посмотрела на свои руки. Как я и думала, они слегка дрожали.

— Я, как и ты, исследователь по природе и после — по образованию, — сказала я. — Когда я лежала в онкологическом отделении больницы им. Костюшко, я развлекалась именно исследованиями. Больше там просто нечего было делать, да я и вообще везде так развлекаюсь. Я разработала некий опросник. Так вот, все без исключения опрошенные мною там люди вспомнили момент, когда они выразили отчетливое желание умереть. И все назвали причину (причины, конечно, были разные). От этого момента до появления первых симптомов проходило от двух до девяти месяцев.

— Ни черта себе! — радостно воскликнул Миша. — И вы это где-то?..

— Я говорю это тебе первому.

— Понятно. А со мной в больнице лежали трое детей, у которых родители… как бы это сказать… хотели начать жизнь заново, что ли? Это было очень видно. А эти дети были от прошлого периода. Родители за ними ухаживали, конечно, и переживали. Но они умерли, все трое. Умирают не от рака, да? Умирают от страха перед жизнью или от ненужности? Так?

— Миша, ну как я могу…

— А кто может? — Миша, кажется, разозлился. — Вы ведь тоже боитесь! Вы же никому не сказали, когда лежали в больнице! И у меня не спросили, какой у меня рак, потому что не хотите об этом говорить!

— Да, я боюсь, — подтвердила я. — Но никакой исследователь не дает подписки не бояться. Это просто невозможно, когда речь идет о смерти.

— Да. Простите, — Миша сразу успокоился. — Но там действительно много такого интересного, которое в лабораторные дела не вписывается, но имеет значение. Когда я к маминым друзьям на дачу ездил, они потом тапки сожгли, в которых я ходил. Потому что их постирать нельзя. Но ведь и вправду известно, что некоторые виды рака как-то связаны с вирусами, да? А может, у других просто еще не нашли? И кто знает, как эти вирусы передаются?.. Меня бабушка к ворожейке возила, в Псковскую область. Та сказала, что на мне сглаз от зависти. Вроде сняла. Как вы думаете, она и вправду что-то видела?

— За ворожейку уж точно не знаю! — твердо сказала я. — В моем вполне себе материалистическом понимании рак — это аутоагрессия. А то лечение, которое достоверно, статистически (в отличие от ворожеек) помогает, — попытка ее замены. Типа заговаривания зубов, если уж тебе хочется чего-нибудь из народной медицины.

— Как это?

— Когда заговаривают зубы — отвлекают человека от боли разговором, он думает, говорит, беспокоится о чем-то другом, и боль стихает. Когда лечат рак, отвлекают организм от аутоагрессии, заставляют бороться с чем-то другим. Иногда это срабатывает, если вовремя поймать и дозы внешней агрессии правильные. Организм, наверное, думает что-то вроде: ой хватит, хватит уже, довольно! — и перестает сам себя уничтожать. Тут, наверное, еще зависит от твердости того, первого решения, из моего опросника.

— То есть это и правильно, что лечение такое… поганое?

— Ну конечно, раньше это очень хорошо знали: лекарство обязательно должно быть горьким. Болеть и умирать — плохо, жить и быть здоровым — хорошо. А если организм сам себя собирается укокошить, а его еще и сладеньким подкормить…

— У нас были, кто выздороветь боялся. Типа «как же я буду»…

— Это понятно.

— Я на историческом учусь. Выбирал между психологией и историей. Но в психологии слишком много болтовни все-таки. Если успею, стану этнографом. Если нет, тогда — что успею. Потому что уверен, что это надо. Надо всем знать и понимать, как есть, это полезно. ОНО умеет танцевать, и от этого многое зависит. Я сейчас курсовик пишу по всяким поверьям, традициям и прочему бытовому, связанному с раком. Кое-чего в английской литературе нашел, но я по-английски не очень, если честно. А у нас — совсем швах. И говорить никто не хочет. Вы можете мне помочь?

* * *

Я не очень верю, что разговор о том, кто как понимает рак, его происхождение, лечение и прочее, да еще и в этнографическом, бытийном, ключе, получится. Миша прав, это в общем-то до сих пор практически табуированная тема. Можно говорить о лечении, научных исследованиях, о благотворительности, о здоровом образе жизни как профилактике и о государственных программах. Но практически нельзя говорить о страхах и о том, как с этим жить. Самое простое — делать вид, что ничего нет. Я и сама дважды откладывала написание этого текста.

Обычно в конце таких материалов дают номер счета и собирают деньги на редкое лекарство или операцию. Но мы с Мишей собираем материал для его курсовика (в дальнейшем планируется диплом и даже кандидатская диссертация) — поэтому вот, приглашение к разговору на труднейшую тему. 

P.S. Огромное спасибо всем, кто откликнулся на нашу просьбу. Спешу сообщить уважаемым читателям, что благодаря вам «Миша» (настоящее имя юноши разумеется другое) успешно защитил свой курсовик и планирует продолжать исследования в этом, безусловно важном направлении".