Отпустите ребенка попрыгать по крыше

— Пожалуйста, вы ведь меня примете? У меня ребенок уже большой, а у вас детская поликлиника, я понимаю, но мне очень надо, пожалуйста. Мы у вас были когда-то, много лет назад, два раза, но вы не помните, конечно.

От заискивающих ноток в голосе женщины (она стояла в коридоре и не переступала порог) мне стало неловко. Я молча и приглашающе махнула рукой и через предбанник ушла в кабинет. Она последовала за мной.

Наверняка какая-то очень серьезная проблема, подумала я. Может быть, что-то такое, о чем тяжело и стыдно рассказывать. Выбрала психолога, которого уже видела когда-то, хоть как-то представляет его (то есть мои) реакции, так субъективно легче. Ей самой неловко, вот она эту неловкость наружу и проецирует — обычное дело. Лишь бы не наркотики — с этим я работать совсем не умею, придется сразу отправить восвояси.

Женщина между тем уселась в кресле и как-то очень сноровисто вынула из сумочки и положила на колени пачку одноразовых носовых платков. «Либо плаксива по природе и давно знает об этом, либо я не первый психолог, к которому она обращается», — подумав так, я решила ничего ей не предлагать и подождать, пока она сама заговорит.

— Вы знаете, у меня такая огромная проблема: мой сын бросил институт, — сказала женщина.

— Ага, — сказала я. Особой, а уж тем более огромной проблемы я в этом пока не видела. Ну бросил и бросил, бывает. Может, он ему просто не понравился. Или не справился с программой. Неприятно, конечно, но не конец света.

Женщина молчала.

— Речь идет о дальнейшей профориентации? — поинтересовалась я. — Парень сидит в коридоре?

— Нет, я пришла одна.

— Институт был по выбору вашего сына?

— Нет, так нельзя сказать. Он просто согласился. Его к концу школы в общем-то ничего, кроме компьютера, не интересовало.

— Ну расскажите подробнее.

Вся история в ее изложении (женщину звали Марией, сына Алексеем) выглядела вполне тривиально. Все в семье до третьего колена вглубь — с высшим техническим образованием. Дедушка до сих пор преподает в Электротехническом институте. Естественно, предполагалось, что Алексей после школы тоже пойдет учиться «чему-нибудь такому». Тем паче что мальчик страстно увлекся компьютером сразу после его появления в доме, в школе преуспевал на уроках информатики и одно время даже писал какие-то несложные программки. Однако к концу школы всякая увлеченность программированием пропала, в компьютере остались только игры и бесцельное зависание в соцсетях, а на энергичные подначки родных: уже близится время «ч», ЛИАПП, или Политех, или вообще что? — следовало вялое «не зна-а-а-ю…»  

Видя, что не происходит совершенно ничего, семья взяла инициативу на себя. Репетитор по физике (математика и так шла неплохо), подготовительные курсы в институте — все энергичненько, под контролем, бегом-бегом. Нельзя сказать, что Алексей как-то сопротивлялся происходящему. Наоборот, казалось, что он даже выдохнул с облегчением: решать ничего не надо, все решилось как бы само, вот и славно. Когда стал студентом, явно радовался и гордился вновь приобретенным статусом. В институт шел явно «на подъеме», охотно рассказывал о новых знакомых, о предметах, о преподавателях. Все это закончилось где-то через полгода: учиться трудно и неинтересно, да там никто и не учится, зачем это вообще все… Первую сессию сдал с одним «хвостом». Семья выступила единым фронтом: не бывает, чтобы все было интересно и на тарелочке, надо преодолеть себя, дальше втянешься, будет лучше и легче. К их удивлению, Алексей почти сразу перестал бунтовать, досдал «хвост» и вроде бы смирился. Больше года жили мирно и спокойно.

Только к концу второго курса стала ясна неприглядная правда — парень уже полгода не посещает занятия, сдать накопившиеся задолженности нет никакой возможности. Единственный выход — забрать документы. «Я там по некоторым предметам с самого начала ничего не понял», — сообщил Алексей.

— Ладно, ты не справился с программой, не смог учиться на этом действительно сложном факультете. Но почему ты молчал?! — возопили родные. — Можно же было давно перевестись куда-то попроще.

— Вот-вот, я так и подумал: какой вообще смысл вам говорить? — странно парировал Алексей.

— У меня два вопроса, — сказала я. — Что, собственно, он делает сейчас? И второй: все это время он симулировал посещение института. Куда он ходил?

— Сейчас он не делает ничего, то есть сидит и играет в компьютер. Дедушка пытается найти возможность перевода в другой институт.

— Алексей опять согласен?

— Он говорит, что лучше пошел бы в армию, но вы же понимаете, что нормальная мать…

— Алексей слаб физически, плохо сходится с людьми?

— Что вы! Он почти два метра ростом, ходил качаться, и у него всегда была масса приятелей и приятельниц!

— Что он делал вместо института?

— Мы толком не знаем. Он говорил что-то про прогулки по крышам, по канализации и еще какая-то аналогичная дурость.

— С чем вы приходили ко мне в прошлый раз, много лет назад?

Мария аккуратно достала первый платочек:

— Можно я скажу вам, с чем я пришла сейчас?

— Ну разумеется! — слегка удивилась я.

— Мой единственный сын потерялся в этой жизни. Ему плохо, и я это вижу. Но я практически не испытываю к нему никакого сочувствия. Я злюсь, что он поставил меня и всех родных в такое неловкое положение. Единственное, о чем я все время думаю и что я чувствую вот уже два месяца, — стыд и социальная неловкость. Как я скажу на работе, что моего сына выгнали из института? Скоро у нас встреча класса (я один из организаторов) — там все будут рассказывать о своих детях, их успехах, а что скажу я? Как дедушке, при его безупречной репутации, неудобно просить за такого балбеса. Как он вообще всех нас подвел… Признаюсь вам, я не хотела к вам идти, у меня от прошлых визитов остались неприятные воспоминания. Я ходила к другим психологам. Один из них посоветовал мне оставить сына в покое, заняться собой и предоставить ему самому решать свои проблемы. Другой сказал, что Алеша еще незрелый, сейчас это среди молодежи распространено, мы все делаем правильно и он нам потом еще спасибо скажет. Но я вдруг словила все эти свои чувства и поняла, что я хожу к ним не за помощью Алеше, а только затем, чтобы они меня саму успокоили и сказали, что ничего такого социально страшного, если у тебя сына из института выгнали. И тут я поняла, что я — отвратительная мать.

— Мария, я вас недооценила, — честно сказала я.

— Мы были у вас, когда Алеша в четырнадцать лет начал лазать по каким-то заброшенным зданиям. Там была взрослая компания, и это реально было очень, очень опасно. Мне тогда показалось, что вы вообще меня не поняли. Алеше вы рассказывали об инициациях и о том, как во дворе вашего детства все ходили по какой-то доске между зданиями, на высоте пяти этажей. А мне сказали, что ребенок в семье не может быть социальным функционалом — он в любом случае будет пытаться вырваться за границы, не сейчас, так позже. Предложили мне не запрещать, а как-то «присоединиться» к нему, прогуляться по его дороге, дать ему взрослую обратную связь о том, что он там ищет. Мне тогда это показалось каким-то бредом. Что значит — присоединиться к нему? Лезть вместе с ним на заброшенные стройки? Согласиться с тем, что ходить по балкам на высоте десять метров — это здорово и правильно? Моя старшая подруга посоветовала мне купить ему мощный компьютер. Я так и сделала. Стройки ушли в течение двух месяцев.

— А второй раз? Вы сказали, что были у меня два раза.

— Второй раз — это сам Алексей, когда мы к нему в десятом классе приставали с выбором института. О чем вы с ним говорили, я не знаю. Я потом зашла на пять минут, и вы мне сказали: отлично ориентированный парень, в училище МВД очень трудно поступить без блата, училище МЧС выглядит перспективней и гуманитарней, но в любом случае надо пытаться, и ему понадобится ваша помощь. Мы потом дома всей семьей долго смеялись.

— Он вообще никогда не говорил вам, что хочет быть эмчеэсовцем?

— Говорил, кажется, еще в школе. Но мы не относились к этому серьезно: разве это профессия? К тому же он ведь не предпринимал никаких практических шагов в этом направлении.

— Да? А инициация во взрослой группе полубродяг в четырнадцать? А занятия в спортзале? А диггеры и руферы, когда бросил институт? Это в нем было всегда, и он со старшей школы искал путь, чтобы вывести все это в социально приемлемую плоскость. Найдет ли теперь, бог весть.

— Я могу ему помочь? — Мария скомкала в кулаке второй использованный платок, смотрела решительно.

— Разумеется можете! — я пожала плечами. — Кто же, если не вы?

— Как?

— Для начала остановите семейную кампанию по запихиванию Леши обратно в институт и просто расскажите ему все то, что только что рассказали мне.

— Типа покаяния?

— Типа объяснения того, что происходило и происходит с вами. В ответ вы, скорее всего, тоже услышите что-нибудь честное. От честной, даже однократной коммуникации всегда можно оттолкнуться.

* * *

Мария пришла через два дня.

— Он сказал, что пока хочет в армию, где все по распорядку. Это ведь от трусости, чтобы не решать? Тоже социальный функционал?

— Он же ваш сын.

— Так что же, я должна его отпустить?

— Думайте.

— Да, конечно. Я легко могу к этому присоединиться. Я же только что для своего спокойствия хотела запихнуть его хоть в какой-нибудь институт.

— Отлично, присоединяйтесь.

— Он сказал, что ему в седьмом классе снилось, как он, уже взрослый, спасает людей то ли на пожаре, то ли при землетрясении. По его словам, мы ему тогда (когда он нам рассказал свой сон) заявили с апломбом: «Ты сначала двойку по математике исправь, спасатель. Твое дело сейчас — учиться». А присоединиться, это было дать ему «Над пропастью во ржи», да?

— Не знаю, я сама почему-то не люблю эту книжку.

— А мне нравится, но я ее уже взрослой прочла.

* * *

Для любителей хороших концов: высокий и хорошо подготовленный физически Алексей благополучно отслужил в ВДВ и по направлению из армии поступил в училище МЧС. Мария встретила меня на улице и рассказала об этом.

Но хорошие концы в таких случаях бывают далеко не всегда, увы, я неоднократно видела и иное. Чем дольше ребенок, подросток, молодой человек остается «в поле» тех, кто решает за него, тем сложнее ему потом выбраться из-под всего этого и обнаружить, а потом и отстоять себя.