Стать пожарной машиной

Практически все свое детство, то есть лет до 12, я была девочкой-мальчиком. В детском саду, в школе и во дворе я дружила почти исключительно с мальчишками, с ними же играла в футбол, войну, штандер и стрелки. С куклами не играла совсем. Куклы у меня были, я смотрела на них с подозрением, в точности как на обезьян в зоопарке (уж очень и те и другие были человекообразны), и в общем-то не понимала, что с ними делать. Впрочем, была у меня одна кукольная игра, называлась «революция». Играла я в нее так: расставляла игрушечную мебель анфиладой комнат, аккуратно рассаживала кукол, ставила на стол игрушечную еду, а потом вслух говорила: «Тут пришла революция», — и обеими руками крушила все подряд. Дедушке-коммунисту моя игра очень не нравилась, а бабушка-дворянка помалкивала и смотрела странно.

Девочки мне были отчетливо несимпатичны. Они вечно хныкали или вредничали. Говорили о неинтересном, играли в неинтересное, не знали наизусть имена и фамилии советских космонавтов, не умели правильно вставить гвоздь в наконечник индейской стрелы и нагло утверждали, что это глупо — носить за поясом выпиленный из фанеры и раскрашенный гуашью томагавк. Что они вообще понимали в умном и глупом?! Я жалела, что не родилась мальчиком. Мальчики понимали меня, и я понимала их. В нашем дворовом индейском племени у меня, конечно, было мужское имя (кажется, «Синий Ворон», но точно не помню), потому что на индейскую скво я была совсем не похожа. В то время я часто говорила о себе в мужском роде: «Синий Ворон выпустил четыре стрелы, и только две из них попали в цель. Синий Ворон должен больше тренироваться».

Я умела, хотя и не любила, драться. Когда я ходила в районную библиотеку через чужие дворы, враждовавшие с нашими дворами, я всегда носила с собой юбилейный рубль с портретом Ленина (по нашей дворовой легенде рубль, зажатый в кулаке, увеличивал силу удара кулака в пять раз). На мое десятилетие дворовые друзья торжественно преподнесли мне сделанную из напильника небольшую заточку: старшие изготовляли их на станках в радиотехническом училище, на помойке которого мы проводили значительную часть своего времени — там встречалась ценная цветная проволока и очень красивая металлическая стружка. Я сшила для заточки чудесные ножны из старого маминого сапога (нас всех учили шить на уроках труда) и украсила их цветными пуговицами с маминого халата и бахромой от занавесок.

Все мы были дворовыми детьми, и поэтому на мои пристрастия и особенности времяпрепровождения никто не обращал внимания, пока однажды я не заявила, что больше не хочу ходить в школу в платье с белым воротничком и передником, и пусть мне купят форму как у мальчиков. Помню, что никаких эстетических предпочтений у меня не было — мальчиковая форма казалась мне элементарно удобней для школьных и особенно послешкольных проделок. А мысль, что в школу можно ходить вообще без формы, тогда просто не могла прийти в мою голову.

Учительница поставила родителям на вид: по учебе девочка успевает хорошо, но в целом есть какие-то странности. Обратите внимание.

Психологов тогда не водилось, и меня повели к психиатру.

Психиатр спросил:

— Ты девочка или мальчик?

Я удивилась: дяденька уже старый, так долго прожил, а девочек от мальчиков отличать так и не научился.

— Разумеется, девочка, — ответила я. — Но хотела бы быть мальчиком. Это намного удобнее и интереснее.

Психиатр сказал родителям, что со мной все в порядке, а то, что я играю в индейцев и пограничников, — это нормально, все дети пробуют разные роли. Но можно для коррекции ситуации отдать меня в какой-нибудь девчачий кружок, где я наберусь нужных ролевых стереотипов.

Меня отдали в кружок вышивания во Дворец пионеров. Там полтора десятка толстых тормозных девочек вышивали гладью на пяльцах. Готовую вышивку руководительнице нужно было подавать изнанкой — в первую очередь ее интересовало, аккуратно ли завязаны узелки. Меня вышивальные девочки не любили и боялись — я для них была слишком груба. Руководительница меня терпела, но периодически складывала все мои вышивальные принадлежности в специально купленный мне чемоданчик, запирала его на ключик и выкидывала в коридор со словами: «Иди, деточка, я от тебя устала. Придешь в следующий раз». Это было поистине зубодробительно, но я воспринимала все происходящее с индейской стойкостью. Мысль о том, что в кружок можно просто не ходить — я ездила туда одна и никто ничего не проверял, — опять же меня не посещала: тактически мы все умели ловчить, но стратегически были дисциплинированны, как хорошие солдаты. Просто училась получать радость и от этого тоже. Помню, как зимой, в холодной темноте, ловко сэкономив гривенник — вместо метро ехала во Дворец и обратно зайцем на троллейбусе, — покупала себе фруктовое мороженое за семь копеек, сидела на ледяной скамеечке у памятника тезке-Екатерине и стучала по стаканчику пяльцами — мороз стоял такой, что откусить от мороженого ничего не удавалось. Смешливые молодые люди в пестрых шарфах («Катькин садик» в советское время был местом встреч гомосексуалов) сочувствовали мне и давали советы.

Где-то к четырнадцати годам я вполне примирилась и договорилась со своей половой принадлежностью, хотя еще долго общаться и дружить с юношами и мужчинами мне было проще, чем с девушками и женщинами.

И вот на днях я прочитала в интернете:

«В одной из начальных школ графства Ноттингемшир (Великобритания) пятилетний ученик внезапно превратился в ученицу. Дело в том, что ребенок начал посещать уроки не в образе мальчика, а в образе девочки, в котором ему гораздо более комфортно.

И семья, и школа спокойно отнеслись к этой ситуации, пойдя навстречу желанию ребенка. Так, старший учитель школы разослал его одноклассникам и их родителям письмо, в котором проинформировал о том, что мальчика, имя которого не называется, отныне надлежит воспринимать как девочку. Родители ребенка получают необходимую психологическую помощь».

Прочитав это, я подумала, что психологическая помощь, возможно, необходима и мне. Почему? Потому что ко мне в кабинет регулярно приводят маленьких мальчиков, которые считают себя девочками и просят купить им платьице и заплести косички. Маленьких девочек, которые считают себя мальчиками и требуют называть их, например, Андрюшей. Но это еще не все. С такой же регулярностью, если не чаще, ко мне приводят детишек, которые считают себя белочками (живут на шкафу, грызут орешки), кошечками (мяукают и лакают молоко из блюдца), супергероями, зайчиками, собачками (старший брат водит на поводке) и т. д. и т. п.

И все это — вариант нормы. Маленькие дети (и даже молодые животные!), подрастая, действительно пробуют разные роли, это часть программы развития, взросления, формирования личности. Обычно через некоторое время перевоплощение (в Андрюшу или в белочку) проходит или сменяется другой ролью.

Но вот продолжение той статьи:

«Самый юный британец, пожелавший сменить пол, — трехлетний Дэниэл, который теперь считается девочкой по имени Данни. По данным благотворительной организации Mermaids, поддерживающей детей, испытывающих проблемы с гендерной идентичностью, сейчас в стране около 80 таких детей, самому младшему из которых всего четыре года».

Три года! А если он (она?) в пять лет передумает и опять захочет стать мальчиком? Учитель разошлет всем новое письмо? А если она осознает себя белочкой (самцом или самкой — тут уж пожалуй все равно), тогда что?

В три года мой сын говорил, что хочет стать пожарной машиной. Его поправляли: «Наверное, ты хочешь стать пожарным и тушить пожары?» — «Нет! — отвечал он. — Не путайте меня! Пожарной машиной! Красная и гудит!»

С удовольствием думаю о том, что мне не довелось растить сына в явно недалекую уже эпоху киборгов. Вдруг нынешняя толерантность напополам с политкорректностью сохранится еще некоторое время? И что же тогда, трехлетний Данни по запросу превратится в пожарную машину? И будет гудеть и ездить? А его родители опять получат явно необходимую им психологическую помощь?

Я готова считать правом взрослого человека распоряжаться собой так, как ему вздумается. Хоть мужчиной становиться, хоть белочкой, хоть чучелом. Но ребенок — в самом начале его личностного становления. Если честно, я просто в растерянности, дорогие читатели. Может быть, я чего-то принципиального не понимаю? Не вижу?